Многословие – в философии верный признак малого понимания автором своего собственного текста. Хоть я в БГБ ваяю скорее литературные, нежели научные произведения, не могу, положив нечистую руку на чистое сердце, гарантировать, что неповинен в этом грехе. Потому на всякий случай каюсь и молюсь – да простит меня ВК! Дело в том, что нагромождение слов зачастую образует ту стену, что закрывает от читателей срамную наготу скрывающихся за нею моделей. А если еще обильно укрепить ее хитроумными терминами, да на чужеземных наречиях, то, почитай, что никакой, самой умной головой не прошибешь. Не подумайте только, что я претендую на славу первооткрывателя столь банальной истины. Она казалось самоочевидной множеству мыслителей, в том числе средневековых и схоластических. Тем не менее, читатели во все времена попадались на крюк столь элементарного трюка. Им казалось, что смысл прочитанного ускользнул от них не по причине его отсутствия, а ввиду непрочных познаний в предмете обсуждения или иностранных языков. Возьмем для примера любое, самое разрекламированное произведение Аристотеля. Для товарного количества пассажей трудно уразуметь, что именно он имел в виду. Какой там – практически невозможно! — ведь его ментальный мир столь кардинально отличался от нашего. Зато чуть ли не элементарно придумать новую семантику, сколь угодно сакральную или современную, и силком запихать ее в уста древнего авторитета. Собственно, именно этим во все века и занимались многочисленные комментаторы его произведений – мидрашили за милую душу к чертовой матери. Вероятнее всего, именно сочетанием этих двух факторов – сложностью постижения непостижимого и простотой сочинения несочиненного – объясняется заказ, выданный французским королем Карлом V-м своему придворному мудрецу Николасу Орему. Тому надлежало перевести на французский и по мере необходимости истолковать знаменитый трактат Стагирита «De Caelo et Mundo» — «О Небе и о Земле».

Нет, и впрямь, а как иначе интерпретировать желание самодержца, не без оснований прозванного Мудрым, при наличии многочисленных латинских рукописей, каковые он, вне всякого сомнения, был в состоянии прочитать, изучать древнегреческую философскую классику на простонародном языке?! В куцем 14-вековом словаре оного и большинства подходящих терминов, почитай, что еще и не было. Именно по этой причине французские лингвисты почитают Николаса Орема за великого строителя их теперешнего многословного настоящего. А вот историки науки поют вечную славу средневековому схоласту по иному поводу. Так говорил Пьер Дюэм: «Знал ли Николай Коперник о дискурсе [Николаса Орема] в пользу суточного вращения Земли? Было бы ошибочным ответить на сей вопрос категорически. Комментарий на трактат [Аристотеля] «De Caelo et Mundo», написанный на французском по приказу короля… одним из выдающихся деятелей Парижского университета, должно быть, пользовался большой популярностью. С другой стороны, тот факт, что он был написан на французском языке, вероятно, усложнил его изучение иностранными университетами. В начале 16-го века, французские издатели публиковали другие работы Орема… причем, пару раз из того самого манускрипта, в коем содержался этот трактат… но странное дело, не напечатали именно его. Таким образом, весьма возможно, что Коперник не был с ним знаком. Тем не менее, когда мы читаем аргументы, выдвинутые Коперником для обоснования возможности и правдоподобности суточного вращения Земли, нас поражает схожесть мышления каноника из Торуня и епископа Лизьё… Был ли Николас Орем предтечей Николая Коперника? Или хотя бы его вдохновителем? Мы взвешиваем этот вопрос, не решаясь сформулировать ответ». Сегодня я приглашаю всех желающих поглазеть на красавицу-модель вскарабкаться вместе со мной на вербальную стену, возведенную несостоявшимся Коперником.

Не побоявшись вступить в дискуссию с Великими Мэтрами сиятельного прошлого, Николас Орем заявил, что вполне разумно поддерживать зеркально противоположную общепринятой менталке гипотезу, утверждающую, что это Земля осуществляет суточное вращение, в то время как Небеса остаются в покое. Ибо, прежде всего, она не противоречит какому-либо нашему сенсорному опыту. В частности, упомянутому Философом феномену – что Солнце, Луна и прочие светила день за днем восходят и заходят, за исключением тех, что расположены неподалеку от Полярной Звезды. Потом, всякому мудрецу ясно, что движение относительно. Стало быть, если разместить какого-нибудь святого на Эмпирее, то, взглянув со своей благородной высоты вниз на нас, грешных, он воображал бы, что сам пребывает в блаженном неподвижном состоянии и настойчиво убеждал бы коллег по райской жизни, что юдоль скорби юлит под их платформой. Несложно построить и защитную стену для аргумента «от ветра», каковой гласил, что почва, убегающая из-под ног на Запад, обеспечила бы для смертных постоянный Зефир – штормило бы беспрерывно, причем, непременно в восточном направлении. Сам Аристотель заставил крутиться возвышенные огненные слои атмосферы, поскольку его кометы были обязаны нарождаться в подлунном мире, при этом не забывая послушно имитировать пируэты надлунного. Ну, а коль скоро это было позволено огню, тогда чем его воздушный сосед хуже?! Он вполне мог бы, хотя бы из солидарности, повторять телодвижения более низких сфер. Наконец, оставались стрела или камень, запущенные вертикально ввысь, каковые убедили в истинности геоцентризма Птолемея. Модели самой передовой античной физики по базарному кричали, что за время пребывания в полете, место, откуда их запустили, должно было бы в предположении нестабильности земной тверди переместиться заметно вбок, чего на самом деле не происходило. Но давайте представим себе человека, быстро шагающего на Восток, и вежливо попросим его поднять и опустить руку. Ему тоже покажется, что это перемещение происходило по прямой линии, тогда как на самом деле его конечность описала более сложную, наклонную траекторию. Не происходит ли то же самое с телом, только что брошенным нами вверх?!

Покончив с маловажными эмпирическими свидетельствами, Николас приступил к рассмотрению более серьезных умозрительных соображений. Перипатетики с пафосом утверждали, что предметы простые способны производить лишь простые телодвижения, и потому, дескать, комбинация двух естественных движений – например, прямолинейного падения камней и круговорота Земли в космосе – невозможна. Если же предположить, что ее кто-то толкнул, то припадок головокружения обязан был бы быстро закончиться. Потом, разве эдакую неповоротливую штуку заставишь вертеться? Комментатор-Аверроэс украсил эту модель ожерельем дополнительного аргумента, заставив любое движение происходить относительно какой-то покоящейся вещи. Что и требовалось доказать?! Нет, Орем гордо поднял орифламму и в одиночку бросился сражаться с целым легионом менталок. Почему бы не позволить отдельным частям тела перемещаться так, как они хотят, неужто это помешает всему целому путешествовать по собственному маршруту?! Разрешил же Аристотель огненной подлунной верхотуре вдобавок к стремлению ввысь принимать участие в звездной дискотеке! Наконец, в качестве мыслительного эксперимента предположим, что от Неба оторвался кусок и летит куда-то в соответствии с квинтэссенцией собственной натуры. Разве отсюда следует, что всем коротышкам крышка ввиду аварийной остановки всей небесной механики!? Да и если Всемогущий Господь в своем безграничном милосердии аннигилирует всю гнилую кочерыжку мироздания вместе с ее сотворенными из праха обитателями, с благородными кристаллическими сферами ровным счетом ничего не случится – будут себе преспокойненько, как будто ничего не случилось, водить хороводы вокруг своего математического центра.

Расправившись с первыми шеренгами ментального врага, Николас вознамерился подавить его тяжелую артиллерию. Издалека бухали пушки разгневанной императрицы Астрологии – как выживут мои верноподданные в остроконечных шляпах, коли Земля начнет сотрясаться у них под ногами?! Не беспокойтесь, государыня, мы оставим все средства производства в распоряжении Ваших моделей – суточное вращение отнюдь не отменит конъюнкций, оппозиций и прочих замысловатых фигур балета планет, равно как и их влияния на судьбы двуногих коротышек. Но как оборониться от обстрела множественных несокрушимых орудий Священного Писания, аксиоматически истинных?! Ужель всуе сказано в книге мудрости Екклесиаст (1:5): «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит». Да и царь Давид утвердил твердь земную в своем Псалме (92:1): «Господь царствует; Он облечен величием, облечен Господь могуществом [и] препоясан: потому вселенная тверда, не подвигнется». А что остановил Всевышний по запросу Иисуса Навина в день битвы с царями Аморрейскими (Нав. 10:12-13)?! Какое светило повернул вспять дабы дать знамение Езекии (4 Цар. 10:1-11)?! Кто ж тот жадный крокодил, что Солнце в небе проглотил?! Но встал Орем, зарычал Орем, и к Большой Руке припал Орем. Какой там к руке! К могучим медвежьим лапам, давно размидрашившим Божественные материи к Богоматери! Что там ученому магистру, и каждому студенту-первогоднику теологического факультета было отлично известно, что Бог разговаривал с человечеством снисходительно, намеренно сюсюкая на людском уровне понимания. Стало быть, и здесь Он пояснял вещи так, чтобы дошло до его слабых интеллектом подопечных, в соответствии с тем, как им казалось, а не с тем, как оно было на самом деле.

Наконец, удержав свои ментальные позиции, Николас перешел в решительное контрнаступление. Прежде всего подметил, что блага лучше усваиваются от того источника, каковой сам находится в покое – мы же мясо крутим на вертеле, а не огонь обносим вокруг жаркого! Потом посетовал, что негоже поголовно все небесные орбы раскручивать с Запада на Восток, а неподвижные звезды в прямо противоположном направлении. Идеальный порядок на небесах наведет исключительно суточное вращение Земли. Божественное совершенство – в едином марше ать-два, правой-левой. Следом припомнил, что люди благородные, короли или Папы, в отличие от черни, передвигаются величаво, торжественно, медленно. Пристойно ли тогда Царю Небесному рассекать пространство с бешеной скоростью?! Конечно же, нет – так вести себя подобает лишь нашему безумному миру! И дальше все должно быть организовано строго по чину — чем выше, тем меньше суеты. Тогда на самом верху перед совершенно неподвижным Эмпиреем разумно поселить солидного ангела, реализующего прецессию, пусть себе еле-еле шевелится с черепашьей скоростью один градус в столетие. Заодно можно сэкономить на количестве сфер, а ведь не только новомодный Уильям Оккам, но и Аристотель настаивал, что Бог ничего зря не мастерит. Кстати, хоть Он и Всемогущий, ворочать вещи маленькие, чай, ловчее, чем гигантские. Зачем же тратить силы без крайней на то необходимости?! И в Священном Писании мы нередко видим, что Господь предпочитает творить чудеса, не входя в противоречие, а, скорее, пользуясь собой же установленными законами природы…

И тут! — вы не поверите! — на самом интересном месте! — когда оставалось лишь протрубить о великой победе! – сиятельный герой-главнокомандующий приказал бить позорнейший отбой. Снова приключилось или, скорее, продолжилось затмение рассудка, здравица превратилась в реквием, и все вышеприведенные аргументы обрушившейся вербальной стеной похоронили красавицу-модель под собой. Оказывается, ее создатель вовсе не выдвигал ее как претендентку на трон истины, а занимался не более, чем схоластическим упражнением, диспутом sub conditio – под условием, причем, абсурдным. В чем же заключалась его польза?! Взрослые мальчики и девочки, равно как принцы и принцессы с его помощью уразумели, что не стоит доверять кажущимся правдоподобными гранд-нарративам – скажем, тем, коими язычники или атеисты, иудеи или мусульмане атакуют непостижимые разумом догматы христианской веры. Ну, а мы с вами смогли убедиться в том, что многословие в философии верный признак малого понимания автором своего собственного текста…

Такой водоворот страстей и все вокруг жалкого суточного вращения Земли! Как насчет ее ежегодных странствий, значительно большей амплитуды? На страже несчастной старушки, закованной в темнице мироздания, стояли самые свирепые модели. Сможет ли справиться с ними рыцарь без страха перед Аристотелем и с упреками Блога Георгия Борского?

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Трудно стать гением. Или все же не очень, Вам по мозгам?! Давайте-ка я набросаю для всех желающих отличиться примерный алгоритм. В самом начале настоятельно необходимо озадачиться достаточно важным, лучше всего крайне насущным для человечества вопросом. Увы, уже на столь раннем этапе возникают существенные технические сложности, ибо имя ему – легион. Хуже того, все они вербализированы при помощи понятийной призмы той или иной модели, особы зачастую лживой и всегда жадной до нашей веры. Тем не менее, помимо угрозы экспоненциального взрыва, ничто не мешает доблестным рыцарям науки удачно ухватить увертливую чертовку за длинный хвост. Теперь самое время вытащить ее на великолепное сияние Вашего интеллекта. Тщательно рассмотреть со всех сторон, рекомендованных приличными законодателями мод, сиречь, учебниками. Затем, хоть это и звучит несколько вульгарно, освободить от словесных нарядов и попробовать мысленно скрестить с кем-то совершенно неожиданным, расположенным вовне ящика стандартных меметических партнеров. Не исключено, что Вам повезет, молодожены чистосердечно полюбят друг друга, а Вам достанется на прокорм и воспитание их страшно красивое дитя, коим, по крайней мере, не стыдно будет похвастаться на кухне перед своей благоверной или своим благоверным. Это уже в определенном смысле первая публикация, ну, а дальнейшее продвижение к нобелевским лаврам обеспечит банальная реклама – движитель прогресса рейтинга. Все, вроде бы ничего не забыл? Ах, да, еще придется раскошелиться на условный синхрофазотрон – нынче принято проверять самые фантастические полученные результаты тривиальной повседневной эмпирикой. Этот, последний барьер – дороговизна и недоступность организации критического эксперимента – работает в режиме прерывания, сбрасывая в пропасть голубого экрана смерти Ваше чудесное восхождение на героические вершины сказочной были. Даешь марксистско-ленинское обобществление средств научного производства!

Эх, хорошо жилось на свете средневековым схоластам… Им-то такие рогатки на научном пути никто не выставлял. Сочиняй себе всякие небылицы, ответы на те вопросы-утрумы, что в голову взбредут! Коли они все про сенсорно незарегистрированного Всевышнего, то кто проверит?! Разве что католическая партия обличит как врага христианского народа, но ведь всегда на козни Диавола сослаться можно, а потом отречься от ереси. Тем не менее, далеко не все становились героями прошедшего времени в нашем теперешнем смысле – должно быть, по незнанию вышеприведенного алгоритма. А и те, что его аккуратно исполняли, как правило, заслуживали равнодушное забвение современников. Пуще того, осуждение порой доставалось и тем потомкам, что возносили их на трон запоздалого признания посмертно. Вот, например, как поставил коллег на позорное место славный американский историк Маршалл Клагетт: «Похоже, что ни один раздел исторических исследований не располагает так своих сторонников к поиску анахроничных предшественников и адумбраций, как история науки. Каковы бы ни были их мотивы, поражает, как часто мы находим в работах историков науки и натурфилософии такие выражения, как «Древний Коперник», «Предтеча Леонардо», «Средневековый Юм» и т.п.. Таковая экстравагантность постоянно заставляет тратить свое время на то, чтобы опровергнуть или модифицировать эти зачастую риторические претензии, или, как минимум, изложить их в определенной перспективе.» Впрочем, арбалет его критических обобщений стрелял не абы куда, а в определенном направлении и в специфическую цель: «Ни один средневековый мыслитель не выделялся в качестве [такового] предшественника столь многократно, как французский схоласт Николас Орем. Этому блестящему ученому приписывали открытие закона Грешема перед Грешемом, изобретение аналитической геометрии прежде Декарта, … обнаружение закона свободного падения раньше Галилея и защиту вращения Земли до Коперника. Ни один из этих фактов, на самом деле, не является истинным, хотя каждый основан на некоторых рассуждениях Орема определенной глубины и оригинальности.» Житие, взлет и падение данного конкретного гения и станет предметом настоящей статьи…

Родившись во глубине Нормандских руд символично и синхронично в судьбоносные времена канонизации Фомы Аквинского, он почему-то решил закусить удила научного удела, направив свои, скорее всего, босые стопы к городу Парижу. Вы, конечно же, помните, что там как раз тогда жили, творили и учили столь миленькие сердцам историков науки Жан Буридан с Альбертом Саксонским, Марсилием Ингенским и другими орлятами-выкормышами. Поварившись в котлах семи свободных искусств, добрый молодец, насквозь пропитанный живительными соками via moderna, не остановился на достигнутом общем образовании и стал карабкаться вверх по карьерной лестнице, ведущей вниз. Скорее всего, дверь к ослепительному сиянию высших церковных чинов отворила провинциальному бедняку черная смерть, косившая в 1348-м году в столице Франции всех напропалую, по восьмисот человек в день. Должно быть, какой-то бурсак, переселившись в лучший мир, освободил место для обитателей худшего в Наваррском колледже. Некогда основанный по завещанию любимой супруги Филиппа Красивого Жанны, тот предоставлял общежитие и пропитание для неимущих студентов и преподавателей, пользуясь хорошей репутацией благодаря строгости мудрого устава. Немногие облагодетельствованные счастливчики могли с его помощью взобраться на самую вершину пика теологии. И впрямь, спустя жалких 8 лет Николас Орем — уже великолепный Магистр Священной Доктрины. Приблизительно тогда же он стал приближенным королевского двора, а затем секретарем, капелланом и советником Его Величества Карла V-го, прозванного Мудрым. Благоволение самодержца не замедлило конвертироваться в драгоценную коллекцию бенефиций, а безбедное пребендное существование – в расцвет творчества. Падение гения в пропасть забвения обеспечила высокая епископская кафедра, от которой, в отличие от Коперника, ему не удалось или не захотелось отказаться…

Впечатляющие достижения Николаса на научном поприще, вскользь упомянутые Маршаллом Клагеттом, конечно же, взросли на плодородной ментальной почве Жана Буридана. Однако, немаловажный вклад в этот успех произвело и аккуратное, хоть и вряд ли осознанное, следование вышеприведенному алгоритму. В частности, наш Геракл несколькими богатырскими подвигами одолел целый легион дьявольских искушений. Например, не стал громоздить избыточные схоластические испражнения в и без того непроходимых авгиевых конюшнях богословских трактатов. Но, возможно, самым важным его ратным чином стал обстрел ядрами сокрушительной критики твердыни астрологии. Скажете, что это ему по званию католического священника полагалось?! Отнюдь – отношение официального средневекового христианского истеблишмента к сему запретному искусству было амбивалентным. Представьте себе — с одной стороны Писание колется, а с другой до чертиков хочется знать грядущее. И Папы, и кардиналы, и прочая церковная гвардия, не говоря уж о светских владыках, все втихую пользовались услугами шарлатанов в остроконечных шляпах. А если на показ их и журили, то не потому, что не верили в существование оккультных сил, а поскольку опасались нарушить заповеди Господни. Между тем, отказать в подаянии верой этим модельным обжорам было для рождения науки делом чрезвычайно важным. Полезность астрологических суеверий для развития астрономии закончилась, теперь же требовалось решительно отбросить ту шаткую лестницу, что привела человечество к познаниям о небесах. Посудите сами – это нынче толкователи гороскопов не трудятся вписывать свои суеверия в круг современных представлений о Вселенной. Они попросту не озадачиваются вопросами о том, каким образом сгустки безжизненной материи, находящиеся на космическом расстоянии от Земли, могут столь существенно влиять на ее двуногих обитателей. А в 14-м столетии эти менталки были интегральной частью всеобъемлющего гранд-нарратива, сдерживавшего прогресс. Еще полу-божественный Птолемей доходчиво разъяснил, как благородные высшие сферы управляют погодой, а заодно и прочими аспектами жизни, по существу, механически передавая специи-species своей натуры посредством трения в процессе своего вращения сверху вниз в переперченный чертями испорченный подлунный мир.

То были азбучные, известные каждому школяру истины! Не то, чтобы они никогда не вызывали сомнения. Вынеся за скобки ругань Святых Отцов, определенные вежливые однострочники, критикующие астрологию с натурфилософских позиций, можно было найти и у античных философов – Цицерона или Сенеки, и в творчестве арабских мыслителей – Авиценны или Аверроэса, и у более современных европейских авторов — таких, как Иоанн Солсберийский. Однако, то были разрозненные атаки на некоторые фланговые укрепления, а не системная осада модельной крепости. Николас Орем же, хоть и тоже бомбардировал ее из пушек известных аргументов, направлял их в оригинальные цели. Так, древний довод «от близнецов» — почему у них характеры и судьбы разные? — вывернул на изнанку, поинтересовавшись, отчего несчастные жертвы одной и той же природной катастрофы не имеют ничего общего в гороскопах. Упрек Бл. Августина в том, что, будучи неспособными узнать даже пол будущего ребенка, пройдохи берутся предсказывать такие бытьможные атрибуты его грядущего жития, как богатство, переиначил на свой лад, спросив, почто те не спешат прогнозировать погоду. И тут же сам себе ответил – ведь их вранье тогда станет очевидным немедленно. Переиначил известную шутку, пояснив, что астрологи верят в откровенную ахинею потому, что находятся под влиянием неудачного Сатурна и своевольного Меркурия. Заявил, что не видит с какого бодуна планета должна столь резко менять свои повадки, сместившись всего на несколько градусов с асцендента в 12-й дом, отчего Солнце могутнее в воскресенье, чем в понедельник, как светила умудряются управлять тем или иным часом дня, а заодно и силой медикаментов, кто и с какой целью разбросал по Зодиаку различные цвета, первоэлементы, качества. Разоблачил он и проделки хитрых фокусников, что авторитетно тыкают пальцем в небо, убедительно объясняя происхождение произвольного события … но уже после того, как оно произошло. Поймал с поличным тех гадателей на звездной гуще, что украли себе громкую славу посредством крикливой рекламы якобы ими предреченного, а на самом деле нарочно туманно сформулированного будущего, тем временем втихую стирая из своего общественного дневника регулярные двойки за неуспехи…

Разгромив астрологию, Николас оставил на ее могильном камне камень краеугольный грядущей науки – астрономию. Если вам это кажется совершенно естественным, то анахронично – для своего жестокосердного времени то были две стороны одной монеты. Более того, в его представлении принцы и прочие меценаты должны были особо высоко ценить тех ученых, что составляли таблицы движения небесных тел или производили за ними тщательные наблюдения. Однако, и на гения бывает затмение. Несмотря на все вышесказанное, Орем все еще веровал в то, что некоторые глобальные явления, такие как чума, неурожай, наводнение, войны, прочие политические или религиозные катаклизмы, вполне могут быть предсказаны при помощи звезд, правда, не с точностью до кто, где, когда. Вот тебе, моделюшка, и Николин день! Он крайне удачно вытащил за длинный хвост на свет своего интеллекта увертливую чертовку, но в тот самый момент, когда по алгоритмическому рецепту надлежало ее спаривать с нестандартными партнерами-идеями, заставил бедняжку сыграть в ящик, битком набитый средневековым геоцентрическим мусором. Благородные высшие сферы продолжили свой непостижимый балет, передавая специи-species своей натуры сверху вниз в переперченный чертями испорченный подлунный мир…

И вот это-то досадное помрачение разума не дало ему разглядеть вращение Земли чуть не за два столетия до De Revolutionibus. Зато, pace Маршалл Клагетт, оно позволит нам, экстравагантным путешественникам по реке Истории Моделей, отправиться в тот бы-мир, где это произошло – с Блогом Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Страна, в которой я родился, не справилась с построением коммунизма на отдельно взятой шестой части земного шара, несмотря на наличие нерушимого союза республик свободных. И не только с этим не справилась. Бодрое, хоть и кровавое, внушавшее оптимистические ожидания начало. Инициатива руководящей роли партии в середине партии. И – вчистую проигранный эндшпиль. Победы не удалось достичь ни в области космических исследований, ни даже в, казалось бы, недосягаемых для происков всяких там закордонных Фишеров шахматах. Зато было одно дело, где мы маршировали впереди планеты всей, установив до сих пор никем не побитый абсолютный мировой рекорд – то было дело обезличивания общества и потускнения ярких индивидуальностей. На самой заре существования СССР коллективные хозяйства мощным тракторным напором вытеснили из жизни вредоносных кустарей-одиночек без мотора. В застойную эпоху безликие народные массы единогласно выбирали тех или иных кремлевских старцев, а молодые комсомольцы и комсомолки безотказно работали слаженными движителями флажков, формируя на стадионах симпатичных олимпийских Мишек. И даже те отдельные заслуженные артисты или спортсмены, герои Великой Отечественной, Социалистического Труда или Советского Союза, что заполняли лживыми белозубыми улыбками передовицы бесчисленных «Правд», в соответствии с популярным нарративом были обязаны своими геройскими достижениями аккуратному следованию диалектическим законам социального развития и единственно правильным в историческом противостоянии с капитализмом выбором лагеря – прогрессивных рабочих классов.

Те же, mutatis mutandis, явления алхимического спаивания отдельных личностей в кислом растворе коллектива происходили и в советской науке. Нам была чужда культивация не только доморощенных Вавиловых, но и фон Нейманов или Нильсов Боров. Редкими исключениями были такие публикации, что не были бы подписаны, помимо исполнителя, хотя бы парой-тройкой дополнительных особо авторитетных ученых. Среднестатистический аспирант, вроде меня, имел, как минимум, одного, а то и нескольких т.н. научных руководителей, каковые, ни бельмеса не понимая в сути проводимой работы, собирали с ее помощью драгоценные очки для будущего докторского или академического рейтинга. Не сознавая того, мы в этом следовали примеру далекого схоластического прошлого. Вряд ли случайно то, что и в средневековой католической Европе, обуянной гордыней христианского смирения, случались схожие ментальные явления. Да, на небосклон славы постоянно восходили и звезды блестящих профессоров, на свет разума которых слеталось множество студентов. И да, мы еще можем различить среди орлят гнезда Буриданова таких выдающихся птенцов, как Марсилий Ингенский, Альберт Саксонский или Николай Оремский. Однако, только специалистам-историкам известны имена людей, обезличенной толпой скандировавших лозунги номинализма, маршируя по via moderna Уильяма Оккама. Столь же трудно различить различные яркие индивидуальности в серой среде духовных сыновей папаши Брадвардина, который, как мы убедились на предыдущей лекции, был потрясающе силен в математике. Скорее, они множественными хилыми ручейками впадали в общее довольно-таки интенсивное модельное течение. В совокупности же они образовали отдельный Гольфстрим мысли, неслучайно заслуживший собирательное имя – Оксфордских калькуляторов…

Как и в советской науке, хватало карьеристов, что несли неоткровенную наукообразную ахинею. Так, только в мусорном ведре истории можно раскопать сочинения малоизвестного широкой публике магистра Richardua Kyluxuton: «Положим, что Платон в какой-то определенной ситуации грешит более тяжко, нежели Сократ. Пусть Сократ грешит на величину A, а Платон на величину B, которая превышает по тяжести прегрешения величину A. Тогда избыток B по отношению к A является либо простым числом, либо составным. Но он не может быть числом простым, поскольку тогда некий избыток морального греха невозможно было бы разделить, а мы вскоре докажем, что сие ведет к абсурдным заключениям. Таким образом, избыток B по отношению к A является числом составным. Тогда я беру некую величину греха, являющуюся средним между величинами A и B; назовем эту среднюю величину C. Следовательно, некто мог бы согрешить в точности на величину C…» Дело в том, что за Ла-Маншем почему-то стало модным перерабатывать всяческие качества с соответствующей ветки дерева Порфирия на количества. А с чего же начинать работу по изобретению необходимых для этого измерительных приборов и станков с ЧПУ, если не с самых востребованных в народно-христианском хозяйстве теологических понятий?! К счастью, находились и люди, что обнаруживали более адекватные применения передовой цифровой технологии…

В рунете, да и на информационных территориях т.н. недружественных государств несколько этих персонажей обрели весьма богатые рейтинги в квартирах персональных страниц. Так, главным представителем секты Оксфордских калькуляторов-счетоводов без излишних сомнений объявляется некий Ричард Суайнсхед. На самом же деле в наличии у нищих духом историков есть лишь богатый набор искалеченных переписчиками в различных манускриптах имен, принадлежавших то ли одному, то ли двум, а то и нескольким мыслителям. Мало того, что вышеупомянутый Ричард, он же Джон, он же Роджер, он же Раймонд, зачастую, особенно на континенте, величался Суисетом. Порой он – или все же не он? — превращался в совсем уж невразумительного Эшеди. Далее, по крайней мере, часть бессмертной славы оного, по всей видимости, причитается другим его современникам – Уильяму Хейтсбери, Джону Дамблтону, равно как и несчастным, не удостоившимся викиальной фазенды Джону Чилмарку и Уильяму Коллигаму, не говоря уже о псевдоученом чудаке из предыдущего абзаца. Очевидно одно – все вместе они составляли бригаду, пускай ученых схоластов, а не социалистического труда и вряд ли сплоченный коллектив. Тем не менее, мы объединяем их в одну категорию на тех основаниях, что они дружно развивали ментальные модели Томаса Брадвардина и по очереди занимали в районе середины 14-го столетия те или иные посты и кафедры в Мертон колледже. Интересовал их весьма широкий круг вопросов, включая те, что мы нынче почитаем за научные и полезные. Однако, были и, будто спущенные сверху министерскими планами, коллективные предпочтения. Так, в логике их особое внимание почему-то притягивало разрешение софизмов. В натурфилософии они не очень оригинально плодили обширные комментарии на Аристотеля. Зато в физике их привлекал феномен движения с насущными проблемами динамики, в разрешение которых им удалось внести немало инноваций. Ключевая книга, пользовавшаяся у потомков, вплоть до Лейбница, довольно-таки высокой репутацией, со временем обрела название «Liber Calculationum» или «Opus aureum calculationum». Собственно, она-то и принесла почетную кличку Калькулятор ее автору, каковым с оговорками можно считать Суайнсхеда. Однако, не следует сбрасывать со счетов и прочие сочинения, в том числе других счетоводов, его соратников по партии…

Общий идейный ландшафт островных мыслителей обусловили ментальные течения непосредственного прошлого. Предсказуемо, они предпочитали вибрировать под дудки и речевки английских классиков схоластицизма-номинализма. Вместе с Уильямом Оккамом бритвой по горлу зарезали модель континентального «импетуса». Поэтому груз, брошенный Калькулятором в сквозной транс-земельный туннель, не страдал, как у Альберта Саксонского, от безумных эпилептических припадков трепидации-осцилляции, но уверенно и жизнеутверждающе, как подобает строителям коммунизма, маршировал к центру Вселенной, никогда не достигая его. Однако, следуя традиции другого своего духовного отца Брадвардина, они уделяли особое внимание и прекрасным дамам – Категории Количество и Госпоже Математике – заодно верноподданно поддержав предложенную тем менталку «улучшенного Аристотеля». А именно, их интенсивность движения, т.е. скорость, возрастала или уменьшалась, покорно повинуясь приказаниям геометрической пропорции между соответствующими величинами, в данном случае силы и сопротивления среды. Как должно быть очевидно из вышеприведенной цитаты, сия королева владела их умами во всех разделах знаний, не исключая теологический. Несколько неожиданно и с неизвестной истории науки подачи, счетоводы допускали некоторые, если не постоянные, то эпизодические вздрагивания Земли в гнилой кочерыжке мироздания, не производя, впрочем, из этих умозрительных посылок никаких богомерзких следствий. Другой их моделью физических явлений, достигшей впоследствии определенных успехов на конкурсах средневековой красоты, стало стремление тел к объединению с себе подобными, каковой постулат они выводили из общепринятого метафизического принципа отвращения природы к образованию вакуума. Тем не менее, больше всего они отличились по части разрешения вопросов динамики, пытаясь представить себе, что будет происходить с теми или иными числовыми переменными при том или ином изменении прочих…

Вот, скажем, возьмем некое движущееся тело и будем постепенно и равномерно его разгонять, т.е. на схоластическом языке организуем для него «униформно деформированный» рост latitudinis formae. Оксфордским калькуляторам удалось логическими рассуждениями показать, что пройденная тем за некоторое время дистанция окажется в точности той же, что у его товарища, который последовательно придерживался одной и той же скорости со средней против него на данном промежутке величиной. Подумаешь, достижение, это и троечнику-пятиклашке очевидно, — скажете Вы. И будете неправы в том, что не заметите внедрение в ученый дискурс принципиально новой модели нулевой фазы развития — «мгновенной скорости». Несложно сообразить, как измерить среднюю скорость движения – делим все пройденное расстояние на истекшее время. Но требует незаурядного абстрактного мышления способность постулировать, что, даже если она не остается постоянной, то все равно может быть оценена в каждый стремящийся к кромешному ничто единичный момент. Отсюда еще, конечно же, страшно далеко до красот дифференциального исчисления, но уже сделан первый важнейший ментальный шаг в нужном направлении. А ведь на нем средневековые философы отнюдь не остановились. Так, Суайнсхед, предваряя или следуя своим коллегам по Мертон-колледжу, посчитал необходимым завести аж 4 дополнительных понятия – ускорение, замедление, ускорение ускорения и замедление замедления – т.е. на современном языке не только первую, а и вторую производную от скорости. Наконец, найденное решение было сформулировано в виде квази-математической теоремы наиболее общим образом: если взять любую величину и, распилив пополам, увеличить ее интенсивность с одной стороны ровно настолько, насколько уменьшить с другой, то на общих весах интегрального целого все останется неизменным против изначального значения…

Нам осталось измерить мгновенную скорость продвижения к науке модельного течения Оксфордских калькуляторов. Пожалуй, я не погрешу против исторической истины, если стану утверждать, что не только скорость, а и ускорение в этой точке пространства-времени заметно отличались от нуля, причем, в позитивную сторону. Как и стране Советов, тогда еще не оформившемуся и потому вполне разрушимому союзу Великобритании, Шотландии и Уэльса не удалось построить физикалистский рай на отдельно взятой шестисотой части земного шара. Зато было одно дело, где научный коллектив НИИ Мертон-колледжа, пусть безличный и лишенный ярких индивидуальностей, маршировал впереди планеты всей – то было дело глобального оцифровывания мира и потускнения значения субстанциональных и акцидентальных форм. Пускай паруса математики, гордо поднятые матросами-счетоводами на корабле схоластов, еще не были туго надуты ветрами дыханий экспоненциально растущего количества преобразователей общества. Теплый Гольфстрим страстных чаяний человеческих продолжал нести людей темных веков вперед в светлое будущее…

… а нас с Вами назад на Европейский континент. Ибо именно там, в замученной начавшейся Столетней Войной Франции, на небосклон схоластической науки 14-го века взошло светило блестящего интеллекта самой первой величины. Звезды становятся ближе — с Блогом Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

То был замечательный человек — он любил ближних своих с интенсивностью в три с половиной пико-Иисуса. В ее надежде на лучшее будущее амплитуда неверия в возможность достижения своих целей в полтора раза превышала интенсивность соответствующего желания. Периметр основания их статистически усредненной пирамиды ценностей едва не достигал четырех констант Маслоу. Где это видано, где это слыхано?! Такие или, точнее, подобного рода высказывания вполне могли бы присутствовать в научном, а то и популярном дискурсе будущего века. Тех, кто посчитает последнее утверждение за пара-научную фантастику, попрошу обратить внимание на все возрастающее значение числовых рейтингов в нашей сегодняшней жизни. Давно уже никого не удивляет возможность оценки интеллектуальных способностей людей при помощи IQ-тестов. А ведь психологи имеют в своем распоряжении богатый арсенал других узкопрофильных вычислительных аппаратов, не всегда знакомых широкой публике – от детекторов бракованных браков до измерителей коэффициента профнепригодности. От них не отстают и еще более практичные экономисты, вооруженные современными статистическими методами и математическими моделями. Помимо определения таких банальных вещей, как ожидаемые цены на шампанское в следующем сезоне или степень кредитных рисков у банков, они повадились калькулировать уровень приемлемости рискованных транзакций у населения или вероятность криминального поведения среди молодежи. А трансгуманисты и вовсе сказывают, воображая, что предсказывают – не за горами те счастливые времена, когда в каждом организме обоснуется целая армия нано-полицейских, способных с высокой точностью следить за малейшими нюансами наших душевных движений.

Вопрос, таким образом, стоит уже давно не в том, можно ли такие фокусы эффективно реализовать, а в том, нужны ли они обществу или же их стоит опасаться? Кто-то увидит в моделях этой категории злоумышленниц, покушающихся на свободу личности. Другие с презрением отторгнут, как воровские, любые попытки ученых проникнуть в драгоценный внутренний мир человека. Третьи и вовсе не приемлют очередные нерекомендованные Божественным руководством пользователя дьявольские инновации. Отвечая многочисленным критикам чисел с самых отвлеченных философских позиций, сообщу, что по достоверным наблюдениям люди всегда проживали в аксиологическом мире. Хотим мы того или нет, постоянно оцениваем себя и других, разве что не точно, а приблизительно, на глазок, при этом зачастую необъективно, предвзято. Цифирь же, взятая сама по себе, нейтральна как молоток, каковой можно применять по назначению или для разрушения, во благо или во зло. Как мы выяснили на предыдущей лекции, те менталки, что умеют возвращать цифровые значения, с чисто информационной точки зрения полезнее, богаче. Любое же измерение – суть алгоритмическая дура, т.е. всего лишь механистическая процедура, открывающая для нас форточки тех или иных аспектов изучаемого явления. Что именно через них проникнет к нам в сознание, освежающий ветерок знаний или уничтожающий ураган страстей – зависит от окружающей среды, от того, как мы их будем использовать. Остановив на последнем, жизнеутверждающем утверждении полет в грядущее, развернем нашу машину времени в прямо противоположную сторону. Как я неоднократно уже описывал, житие нематериальных математических сущностей в нашем мире проистекало по синусоиде. После впечатляющего пифагорейско-платонического старта, правда, в далеком от натурфилософии мистическом направлении, резко заскрипели аристотелевские тормоза, припарковав локомотив науки на тысячелетний латинско-средневековый равнодушный застой. И тут опять – никогда такого не слышали и не видели – газ еще раз дал Альберт Саксонский! Впрочем, всем отличникам, прилежно исполнившим предыдущее домашнее задание, уже должно быть известно, что у него были непосредственные предтечи и проживали они, едва заметные с европейского континента, в туманном Альбионе…

Забавно, что граждане темного четырнадцатого века как раз пытались построить то самое чересчур светлое будущее, что и поныне слепит нам глаза. Вот как описывал их повадки замечательный голландский историк науки Эдуард Ян Дяйкстерхаус: «Текущая [историческая] модель полагает, что одним из самых характерных отличий между схоластической и современной физикой является то, что первая имела исключительно качественную составляющую, тогда как в последней доминирует количественная точка зрения. Эта концептуализация, несомненно, верна, когда используется для передачи того, что в перипатетической науке понятие качества имело значительно более высокое значение, нежели в классической науке, в коей все усилия направлены на то, дабы редуцировать качественные отличия к количественным; она, однако, была бы менее верна, во всяком случае, по отношению к 14-му столетию, если бы предполагалось, что в схоластике вообще не было тенденции трактовать качества количественно… Эта [тенденция] привела к появлению разветвления схоластической мысли, особенно практикуемого в Мертон-колледже Оксфорда, что обычно называется Calculationes [Оксфордские калькуляторы или счетоводы]. Их наука вскоре преступила свои естественные границы во всех направлениях; ее студенты начали цифровать некоторые понятия, каковые по своей природе совершенно не позволяли количественного определения, такие как грех, благотворительность и благодать… Так даже в комментариях на Сентенции Петра Ломбарда включались полноценные математические трактаты… а в одном случае проблема о том, может ли священник принудить человека читать Писание, когда тот имеет разумные возражения против этого, была сведена путем тех забавных схоластических рассуждений, что навсегда останутся чуждыми для нас, к задаче поиска максимума и минимума».

Древо любого безумия зачастую произрастает из вполне разумного корня. Так и вышеупомянутые Оксфордские калькуляторы, пытавшиеся заполонить цифрами весь ментальный мир, были студенческой порослью из единого родительского семени по имени Томас Брадвардин. Младший современник Уильяма Оккама, он пошел другим путем, перпендикулярным траектории одного из своих вероятных учителей. Альпинистское восхождение на карьерные вершины предпринял, не подвязав себя нищенским поясом св. Франциска. Напротив, пресытившись работой проктора и лектора в университете, принялся коллекционировать жирные пребенды, вместо защиты Ордена использовав для этого монаршее покровительство. Дойдя на склоне своих без малого шестидесяти лет до самого пика, наивысшей в королевстве церковной должности архиепископа Кентерберийского, вскоре после того пал в пропасть небытия жертвой столь же черной, как зависть, смерти. Из этого факта его биографии непосредственно следует, что пагубными прелестями еретических учений тоже не увлекался, но обладал твердым вест-нордическим характером, был отличным холостяком, истинным католиком, к тому же беззаветно преданным делу Папства. И научные интересы двух сыновей Альбиона разнились, словно день и ночь. Один в ретивом желании избавить дерево Порфирия от неугодных номинализму веток, жестоко полоснул бритвой по шее ни в чем неповинную деву Количество. Другой же, напротив, был замечен в многочисленных интрижках с математическими моделями. В частности, его горячо заинтересовала неприступная холодная красавица «Квадратура круга», загадочная природа Континуума, а затем и ветреные подружки-хохотушки Спекулятивные Геометрия и Арифметика. Под последними схоласты понимали далекие от практического приложения менталки, отдаленно похожие на нынешнюю фундаментальную «чистую» математику…

И даже в своем самом натурфилософском сочинении Tractatus proportionum Томас признавался в любви, правда, платонической, к небесным моделям безо всякой почвы под ногами. Так, в его последней главе на всеобщее обозрение представлялась пара-научная фантастическая менталка, постулировавшая возрастание объемов и, соответственно, радиусов элементарных подлунных сфер, т.е. земли, воды, воздуха и огня, в божественно совершенной геометрической прогрессии. Многие верили. Пуще того, вторили ему вплоть до середины 16-го столетия. Однако, именно этой забавной работой он заодно заслужил себе место в анналах Блога Георгия Борского. Обратив свой взгляд математика на механику, постарался избавить ее от расплывчатости объяснений от-качества, от субстанциональных и акцидентальных форм. Например, силился ввести понятие, аналогичное нынешней угловой скорости. И, хотя сил у него в результате на это так и не хватило, сама попытка заслуживает всяческой похвалы. Однако, самое примечательное его недостижение явилось следствием нестандартного желания сформулировать всеобщий закон кинематики в арифметических терминах. Из смутных показаний Аристотеля можно было заключить, что скорость тела должна была быть прямо пропорциональна мощности его движителя и обратно пропорциональна сопротивлению окружающей среды. Однако, возмутился последовательный мыслитель, ведь тогда сколь угодно малое усилие сдвинет с места сколь угодно тяжелый груз?! Позволь ребенку толкать нагруженную телегу – разве сдюжит?! Из этого обманчивого соображения ученый схоласт сделал несколько неожиданный на современный вкус вывод – скорость должна зависеть не от самой силы F и сопротивления R, а от геометрической пропорции между ними. Другими словами, дабы заставить условную стрелу лететь в два раза быстрее, следовало отношение F к R возвести во вторую против прежнего значения степень. Преимущество новой ошибочной теории против заблуждений прославленного Стагирита весьма спорно, ведь предложенное решение задачки из учебника было столь же неверным, как и общепринятое. Тем не менее, его историческое значение состояло в самом факте поиска выражаемой математически функциональной зависимости между предварительно оцифрованными физическими величинами.

Должно быть, кто-то в студенческом окружении Брадвардина был молодым человеком весьма музыкальным и умел замечательно красиво, то есть очень громко, петь. И он воспел изо всех своих голосовых связок славу связям ловеласа Томаса в ментальном мире. А также продекламировал стих о том, как папский любимец, будучи силен в математике, жульническими решениями позволил своим духовным сыновьям сдать на отлично вступительный экзамен в университетскую секту Оксфордских калькуляторов. Ну, а те, конечно же, в первую очередь постарались применить его пионерский подход к разрешению самых насущных проблем на злобу дня жестокосердного 14-го века. А ведь еще за столетия до того Петр Ломбардский в своих Сентенциях поставил ребром вопрос о том, может ли charitas/милосердие человека — качество, обретенное благостыней Духа Святого — меняться, становиться больше или меньше в различные моменты жизни, допускать intensio/интенсификацию или remissio/ослабление. Теперь пришла пора сотворить из этого теологического ребра Еву – прародительницу прекрасных моделей. Самые ученые схоласты еще не могли научиться измерять любовь к ближнему своему в пико-Иисусах, раскладывать надежду по двум ортогональным осям координат или вычислять периметр основания пирамиды ценностей. Однако, они уже были в состоянии привнести в философскую какофонию своего времени отдельные гармоничные аккорды будущей неслыханной цифровой невидали…

Если в начале в самом деле было Слово, то этим словом было «раз-два». А что было потом?! На счет «три» модель сотвори – вместе с Блогом Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Когда-то на заре существования астероида БГБ я посчитал необходимым ввести в мир моделей кастовую структуру, распределив его обитательниц на несколько категорий. Величая же их «фазами», намекнул на то, что социальные лифты все-таки там функционируют исправно. Более того, по этой восходящей траектории проходит нормальный рост-житие сих прекрасных дам. Полагаю, что настало время освежить этот тезис в памяти подписчиков. За неимением времени и ограниченностью пропускной читательской способности не пойду экстенсивным путем, ограничившись интенсивными умозрительными соображениями. Итак, младенческая стадия новорожденных менталок – нулевая. Соответственно, им надо прежде всего научиться говорить, т.е. пополнить копилку человеческих понятий. Люди никогда не смогли бы первобытную голодную быль сделать сытой научной сказкой, кабы не имели в своем распоряжении по крайней мере пять хитроумных вычислительных подсистем, реализующих алгоритмы обнаружения в окружающем сенсорном хаосе полезные в целях выживания вещи. Более того, у этих устройств еще есть и гамма настраиваемых пользователем опций, при помощи которых можно практически бесконечно пополнять базу распознаваемых образов. Потому из этих кубиков можно строить и новые машины, чтобы потом быстро снимать с их выхода признак наличия тех или иных интересующих нас объектов – Сократа или Аристотеля, красоты или уродства. Несложно обнаруживать и отношения между ними – т.е. двух- и даже многоместные предикаты. Несколько парадоксален тот факт, что при этом на сенсорный вход сих черных ящиков не обязано хоть что-либо поступать. Скажем, перипатетики никогда не видели, не слышали и не чуяли ни единой субстанциальной или акцидентальной формы, равно как и никакой небесной кристаллической или земной элементной сферы. Они их выдумали, постулировали, то были продукты их здравого смысла и нездоровой фантазии. Однако, это нисколько не мешало им использовать их для описания практического любого явления природы.

Вот в этот-то момент, когда первые слова-понятия модель уже освоила, она может начать что-то с их помощью лепетать. Речь обычно идет о чукче-образном описании проплывающей перед глазами действительности. Эту фазу развития речи менталки я назвал начальной. Ее особенность заключается в иллюзии понимания, каковую я некогда проиллюстрировал при помощи метафоры фокусника. Происхождение всего, что угодно, случившегося в прошлом, может быть ею успешно «объяснено», а вот для того, чтобы сказать нечто содержательное о грядущем, менталке придется повзрослеть, перейдя в «каузальную» стадию. Зазубренные ею волшебные заклинания типа «если-то» позволяют людям вызывать всеведущих духов, способных сотворить для них те или иные предсказания. Впрочем, не все такие модели одинаково полезны. Только у самых ответственных особей со временем беззаботная юность остается позади, а их информационная полезность повышается до степени практической помощи обществу, когда из заданного идеального будущего они научаются вычислять способы его достижения. Тогда наступает пора «конструктивной» зрелости. Наконец, лишь некоторые избранные среди них могут с возрастом настолько преуспеть, что становятся способными объять своей, уже старческой, мудростью самые разнообразные вопросы из многочисленных областей знаний – тогда они вступают в счастливую «финальную» фазу жития, связанную не только со всенародной славой и почетными похоронами у нобелевской стены, но и со способностью выражаться замысловатым математическим языком.

Описав вышеописанную окружность, вернусь к самым нулевым истокам, босоногой и бесштанной фазе. И глубокомысленно отмечу, что понятия понятиям рознь. В частности, те из моделей, что берегут число смолоду, т.е. умеют «измерять» попадающий на их вход сигнал, выдавая цифирь в качестве результатов, имеют значительно больше шансов добраться до финального математического рая, являются дамами потенциально более общественно полезными и уже по факту весьма богатыми. Причина тому проста – при увеличении точности и разрядности измерения, они в состоянии предоставить нам в кредит практически неограниченное количество информации против единого бита «наличествует-нет» своих бедных булевских родственниц. Добавим к уже сказанному, что физический мир имеет странное пристрастие именно к математическим моделям, и мы выводим из этого их особое значение. Но как же их рожать, выкармливать и воспитывать? По мнению Годфри Харди для этого и делать-то особо ничего не надо: «Я сам всегда думал об ученом-математике в первую очередь как о наблюдателе, как о человеке, что всматривается в далекий горный хребет и записывает то, что обозрел. Его занятие состоит только в том, чтобы четко различить и поведать другим о наибольшем количестве разных вершин, каковые он смог разглядеть. Есть такие пики, что не сложно заметить, тогда как другие не столь ясны… Когда он обнаруживает один такой пик, то верит, что тот существует по той простой причине, что он его там видел. Если он хочет, чтобы кто-то другой тоже его узрел, то указывает на него напрямую или же через цепь вершин, заставившую его самого оный распознать. И когда его ученик тоже прозревает, то исследование, аргументация, доказательство завершены». Ага, держи глаза шире! Для начала нужно хотя бы посмотреть в правильную сторону. А если с подачи Аристотеля число превратилось в едва заметный сучок на дереве Порфирия?! А если нынешняя царица наук убирает золу на кухне тогдашней философии, в свою очередь работающей служанкой Госпожи Теологии?! Да и вообще, если в кромешном мраке темных веков ни зги не видно?! Для продвижения к свету знаний срочно требовался поворот в пифагорейско-платоновском направлении. Так вот, представьте себе — первые едва заметные контуры математического будущего обыкновенным комбинаторным чудом учуяли опять же схоласты четырнадцатого столетия христианской эры. И в их перипатетической труппе немаловажную роль сыграл все тот же магистр артистов Альберт Саксонский…

А сделать это было ох, как непросто. Посудите сами, какая каша варилась в котелках тогдашних мыслителей. В кладовке понятий Аристотеля наличествовали две модели нулевой фазы развития – количества и качества. Дамы не только различного характера, но и недолюбливающие друг друга. На выходе черного ящика первой из них появлялся сигнал при произведении элементарных арифметических операций — сложения или вычитания. Один человек — Сократ, второй — Платон, третьим будешь, Ксенофонт? Надо меньше пить! Ведь в ее ведении были еще и длины, площади или объемы, представлявшие собой тоже набор дискретных единиц. Тем самым, входить в отношения больше-меньше им было можно, но целая куча ничего принципиально нового против ее частей или элементов собой не представляла. Качествам же любое подобное кровосмешение было категорически запрещено, зато им разрешалось при некоторых условиях обладать различной интенсивностью. Скажем, если одно тело было горячее другого, то это от того, что ее соответствующая акцидентальная форма обладала повышенной интенсивностью теплоты, но ни в коем случае не повышенным количеством оной. Эту и без того печальную эпистемологическую ситуацию усугубляло желание схоластов применять перипатетическую понятийную базу для особо интересующих их теологических вопросов. Вот, скажем, один христианин – праведный, другой – еще более того, а третий и вовсе святой. Это как же следует понимать, то есть описать в терминах из учебника? Это у них количество праведности различное или качество другой категории? Сей заковыристый вопрос был успешно разрешен св. Фомой Аквинским в пользу последней опции. С ним повсеместно соглашались и многие другие. А Doctor Solemnus Генрих Гентский даже ввел по этому случаю в рацион средневекового питания новый понятийный ингредиент – latitudo formae. Дословно переводить этот маразм на русский язык не возьмусь, а вот семантику попробую растолковать. Каждая форма с его помощью получила свойство быть более или менее совершенной, находиться ближе или дальше от своего идеального состояния, иметь ту или иную интенсивность…

Возможно, наиболее революционным первым шагом Альберта Саксонского стал поворот шеи внимания к другим, далеким от богословия, материям. Ему, птенцу гнезда Буриданова, особенно приглянулась модель импетуса. Должно быть, потому все в тех же комментариях на «De Caelo et Mundo» он спросил сам себя: «Utrum omnis motus naturalis sit velocior in fine quam in principio?» — является ли естественное движение быстрее в конце, нежели в начале? Блиц-введение в тогдашний нулевой мир – естественным, в отличие от принужденного, Аристотель называл такое движение, которое происходит без какого-либо насильственного вмешательства. Это, например, когда камень падает на землю в контрасте с человеком, бросающим копье. Собственно, ответ на поставленный вопрос кажется очевидным любому младенцу, научившемуся подкидывать мячик вверх, но Истина, как известно, скрывается в деталях. Что это за штука такая, движение — качество или количество?! В первом случае менталка начальной фазы развития авторитетно лепечет что-то на своем вычурном языке, «объясняя» наблюдаемое явление природы посредством близости соответствующей акцидентальной формы к совершенному состоянию. По ее ученому мнению, ничего более информационного на эту тему и не скажешь. И только во втором, обретя доступ к числам, получает шансы сотворить нечто полезное для людей. Мы можем только догадываться, что побудило серьезного ученого сделать столь по-детски ошибочный, как с точки зрения аристотелевской науки, так и католической теологии, выбор. Трахнуло его по голове парой яблок, упавших с низкого и высокого дерева?! Или, побегав с кем-то наперегонки, он сообразил, что измерять преимущество победителя можно целым количеством корпусов между ним и побежденным? Или же захотел узнать, когда в точности его камень, брошенный в мысленно вырытый туннель, достигнет центра Вселенной?

Во всяком случае все тот же пресловутый латинский motus, пусть пока и только naturalis, для него теперь означал еще и нашу скорость. И он отчего-то страстно возжелал, если еще не количественно оценить эту штуку, порой потешно именуемую им интенсивностью движения, то выяснить по какому именно математическому закону она меняется в процессе падения. Непонятно, почему такой закон вообще должен существовать, тем паче математический?! Но он принимает это за аксиому и бесстрашно идет дальше. Растет скорость в арифметической или геометрической прогрессии? В зависимости от пройденного расстояния или времени? Несложно предложить бесконечное множество других возможных функциональных зависимостей?! Но что может быть совершеннее сих двух божественных моделей?! Все прочее не стоит и рассматривать! Впрочем, ограничив свой выбор четырьмя целями, Акелла Саксонский все равно умудрился промахнуться. Путем хитрых схоластических размышлений отверг все предложенные альтернативы, кроме одной. И получилось, как всегда. Стоило его грузу пролететь расстояние в два раза дальше, как его скорость удваивалась, в три – утраивалась и т.д.. Но разве эта ошибка была критической, имела существенное для рождения науки значение? Его далекие потомки, вооруженные механическими часами и наклонными плоскостями, научатся измерять скорость, проведут необходимые эксперименты и залатают мелкие дыры на украшенном формулами платье. По-настоящему же важным достижением средневекового философа было то, что он узрел на горизонте сознания далекие пики пифагорейско-платонического мира чисел. Мира не сакрального, но населенного информационно-богатыми детьми гор, строго необходимыми для воспитания менталок финальной фазы развития…

Мы уже провели достаточно времени в обществе холодных разумом континентальных мыслителей. Не рвануть ли нам на каникулы в самое пекло адски недружественных государств? Ладно ль моделям за морем, иль худо? Чудеса в свете Блога Георгия Борского продолжаются.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Ученые – что маленькие ребятишки, играющиеся в сумерках в бескрайнем поле лжи. Представляете себе – бегают себе туда-сюда, каждый в свою сторону, и совершенно не видят, что могут сорваться в бездонную комбинаторную пропасть. Диковинное дело, миллионы людей, но каждому кажется, что кругом никого, ни души. Только высокая рожь ржавых древних предрассудков заслоняет им свет истины, лживые менталки нависли над головой, словно балки, да сова Минервы заманивает своим зловещим уханьем к самым опасным местам. Устеречь их от беды – кромешная глупость, это и дураку ясно. А вот то, каким образом некоторым избранным, напыщенно величаемым нами гениями, удается-таки перескочить на ту, другую, счастливую сторону, непонятно и самым умным. Ну, не должно такого быть, помимо как в сказке, невозможно! Ан, нет, происходит, причем, с завидной регулярностью. Кто же сделал сказку физикализма былью нашей с вами объективной реальности?! Вот уж совершенно точно не Всемогущий Всемилостивый Бог. Иначе бы не было стольких жертв модельных обманов, и самый что ни на есть обнакновенный Иван-нецаревич возводил бы волшебный мост анжинерной работы из хрувсталя от себя, молодца, до дворца, полного открытий чудных. На предыдущих занятиях мы с вами обнаружили уже два пути, потенциально шедшие от средневекового схоласта Альберта Саксонского к революционной геодинамической космологии. Как нам нынче известно, то была геометрически кратчайшая прямая линия от многочисленных заблуждений Аристотелевской физики к современной науке. Однако, ментальные модели, хоть и беспечно, но смело шагавшие по ним, провалились в небытие, закончив свою короткую жизнь на мусорной свалке в яру забвения. Оба схоластических дискурса – о неподвижности небес и о месте для места могли привести человечество к искомому прорыву. Могли, да не срослось. Сегодня речь пойдет о третьей, увы, столь же несчастливой попытке.

Итак, на кафедре БГБ снова солирует заслуженный певец-птенец гнезда Буриданова Альберт Саксонский: «Существует сомнение в том, каким образом Луна отражает солнечный свет. Известно несколько мнений по этому вопросу. Одни говорят, что поверхность Луны представляет собой идеально гладкую поверхность без каких-либо шероховатостей, того сорта, что отбрасывает к нам свет Солнца в точности так, как отлично отполированное зеркало различные цвета. Вот, дескать, благодаря этому-то отражению солнечного света своей поверхностью Луна и кажется нам светящейся. Однако, это мнение неприемлемо – конечно же, тело гладкое и отлично отполированное отражает лучи к нашему глазу, но это отражение не исходило бы со всей поверхности гладкого тела…» Для начала разберемся с тем, кто такие эти пресловутые «одни», коим приспичило шлифовать наш месяц ясный. Носителями и хвалителями вышеупомянутой ложной модели были последователи аристотелевской космологии, облагородившей и заспиртовавшей в эфире небесные сферы. И было их так много, что своими жирными пингвиньими телами они полностью заслоняли свет истины всем буревестникам, желающим полетать у утесов за гранью ортодоксальной науки. Как же одному-единственному магистру Сорбонны удалось их всех скопом разоблачить? Тем, кто не желает углубляться в теорию, рекомендую поставить эксперимент, а именно направить свет лампы на зеркало. Что вы в нем увидите? Ну, а дремучему схоласту и этого не нужно было делать. Вполне достаточно было припомнить содержимое тогдашних элементарных учебников по оптике, типа опуса Вителло «Перспектива». Угол отражения был обязан равняться по углу падения. Лучи были в конечном итоге обязаны попасть в глаза. Следовательно, большая часть полированной зеркальной поверхности была обязана остаться плохо или вообще не освещенной. Очевидно, что результат всех взятых на себя повышенных физических обязательств был неутешительным для лживой модели.

«Пускай говорю я ложь, ты все ж меня не трожь» – модель привычно и типично огрызнулась, попытавшись запутать, укусить клыком ядовитой ненависти смертельного врага. Но, блестяще владевший схоластическим оружием Альберт Саксонский был настороже и заранее приготовил щит на ожидаемый контрвыпад: «Но, может быть, кто-то возразит мне следующим образом. Если свет Солнца падает на стену, эта стена нам кажется освещенной по всей поверхности, а не только в тех точках, где угол отражения равен углу падения. Это возражение не имеет силы»… отчего же? И эта задачка элементарно решается хилыми силами хорошиста современной средней школы — по той простой причине, что стена не является зеркалом, она не отполирована. Стало быть, каждый отдельный микро-участочек стены, со свойственными ему неровностями и шероховатостями, будет расстреливать-рассеивать лучи по всему белому свету, в том числе попадая и по глазам. И вот тут-то бы нашему герою, отправившемуся на опасную прогулку неподалеку от бездонной комбинаторной пропасти остановиться, а еще лучше повернуть в обратном направлении. Но что-то неведомое изнутри толкнуло его под ногу, и он решил развить успех, приведя совсем необязательный дополнительный пример, подтверждающий его точку зрения. Ему отчего-то вдруг захотелось взглянуть не абы куда, а вглубь близлежащего, должно быть, Луврского пруда. А день стоял летний, солнечный и жаркий, без малейшего дуновения ветерка. Обнаружив локализацию отражения небесного светила на спокойной поверхности, он на том не успокоился, но провел мысленный, поскольку городские стражники не давали хулиганить в общественном месте, эксперимент: «Если мы немного взболтаем поверхность воды так, что она перестанет быть гладкой, то интенсивный солнечный свет вернется с большей части этой поверхности».

Собственно, на этом житие новорожденной модели и завершилось бы безвременной кончиной все в той же бездне забвения. Ну, подумаешь, смертному полку схоластических utrum-ов чуть прибыло. Сам Альберт Саксонский не придал ни малейшего значения своему рассуждению, пристроив очередной скудный параграф в толстый сборник своих комментариев на аристотелевскую «De Caelo et Mundo». Последовательный системный мыслитель был рожден ползать по твердой земле строгих логических выводов и не мог взлететь в платоновские облака философских спекуляций, сделав сказку былью. Однако волшебством оставшейся неизвестной феи модель удалось заморозить, погрузив в летаргический сон. Спустя, правда, не сто, а несколько больше лет, ее разбудил поцелуем пламенной любви принц, пусть тоже уже не очень юный, зато по имени Леонардо да Винчи. Вот этот-то избранник Божий как раз и обладал гениальной способностью изобрести крылья, способные перенести измученное ненаучным прозябанием человечество через бездонную пропасть неведения на ту, другую счастливую сторону. Та гипотеза, которую он выдвинул, была дамой абсолютно безумной относительно здравых мнений не только простонародья, а и ученародья. С воистину артистической легкостью сиганул он через комбинаторный провал во времени и пространстве. Согласен — то, что он произвел, была всего лишь обыкновенная догадка, но попробуйте запрограммировать железяку, чтобы она с такой же точностью ткнула пальцем в небо, а потом уж подавайте на меня жалобы в Организацию Объединенных Наукодержцев. Как это произошло? Я уже намалевал одну незарегистрированную в анналах сцену, а сейчас добавлю к ней каракули второй серии. Знаменитый живописец, должно быть, отдыхал, читая вышеприведенные пассажи в недавно изданной в Падуе инкунабуле. Ему отчего-то вдруг захотелось взглянуть не абы куда, а вглубь близлежащего, должно быть, Адриатического моря. А день стоял зимний, хоть и солнечный, но холодный, с пронизывающими порывами Боры. Не обнаружив локализацию отражения небесного светила на волнистой поверхности, он на том не успокоился, но перевел свой мысленный, поскольку дневное время не давало иной возможности, взор на Луну. Что же он там узрел?

Конечно же, воспрявшую от вековечного сна ментальную модель! И эта, освобожденная от пут лжи прекрасная принцесса, едва проснувшись, быстрыми смелыми мазками набросала для него новую, хоть и тоже приблизительную, а местами и вовсе ошибочную, картину мироздания. В ней Луна ничем принципиальным, помимо размеров, не отличалась от Земли. На ней располагались моря и реки, горы и долины, ба! почему бы и нет, даже звери и люди. И она пририсовала лунных человечков, каковые, взирая вниз на нас, смертных, тоже наблюдали полностью залитое светом пространство. Ведь наши океаны, покрывавшие, в точности, как и у них, большую часть планеты, были охвачены постоянным волнением и во все стороны расстреливали-рассеивали солнечные лучи. Не только старушка Терра получала влажные эманации от своей сырой, будто молодой сыр, соседки, но и наоборот, щедро делилась с подругой по космосу своими собственными избыточными элементами. Ну, а что же прочие звезды на небесных сферах?! И они ничуть не более благородные создания, чем наша унылая обитель греха. И они светятся не своим собственным, но отраженным светом! Потому, когда оказываются перед Солнцем, то пропадают из видимости. Отчего же не исчезают, когда оказываются позади Земли? Молчи, сомненье, коль пред тобой звучит лира поэта! Пирамидальная тень попросту не достигает их удаленных сфер, вот почему! Хвала Тебе, Всемогущий Господь, сотворивший мир столь величайших размеров! Значит … значит … просто-таки волосы дыбом … и оттуда наш бренный мир кажется блистательной звездой?! Так может … может … просто-таки мурашки по коже … мы вовсе не гнием в поганой выгребной яме мироздания?! А что тогда находится в самой что ни на есть его сердцевине?! Ну, конечно же … конечно же… просто-таки дух захватывает … что еще, если не сиятельный Аполлон-Гелиос, если не светильник Божий, если не источник жизни! «От него происходят все души, ибо души всех живых существ источают тепло. Во всей Вселенной нет другого тепла или света… кроме этого, коему люди желали поклоняться вместо богов».

Апофеоз, гимн, славься?! Нет, сказки недаром всегда спешат завершиться победным свадебным пиром. Неслучайно то, что по усам течет, в рот принципиально не попадает. Поскольку если бы и попало, то ненадолго или быстро набило бы оскомину. Потому-то героев и сбрасывают на скорую руку со скал гранд-нарративов, дабы уродливой прозой их свар, болезней и смертей не портить прекрасную поэзию торжества жизни. Вот и воскресшая на сто какой-то год модель тоже сгинула, причем, не под трубный глас похоронных маршей, а под хруст жующих попкорн челюстей. Провозглашенные Леонардо благородные истины были выходцами из простого народа, из категории тех, что погибают в чреве былого на той самой кухне, где выпекаются. В данном конкретном случае гениальный художник ограничился очередными каракулями в своем дневнике. Там-то, в заточении душной бумажной темницы и испустило свой последний вздох несчастное дитя неравного ментального брака средневекового схоласта с человеком Возрождения. У занятого высоким искусством с приземленной целью добывания пропитания духовного отца малышки не было ни способности, ни желания, ба! да и вообще ни малейшей возможности выкормить и развить ее в зрелую теорию наподобие De Revolutionibus Коперника. И никакой Всемилостивый Всемогущий Господь не пришел ей на помощь. Очередная жертва комбинаторного взрыва, беспечно гулявшая в бескрайнем поле лжи, отдала Богу душу в пропасти забвения…

Умный в пропасть не падет, умный пропасть обойдет, — выскажетесь вы и будете совершенно правы. Именно так, должно быть, и рассудили модели. Некоторые рукава бурного потока идей смогли избежать бездны и отправились в обход лобового космологического направления. Река истории науки – в надежных руках Блога Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Что такое место? Системно-мыслящий Аристотель посчитал необходимым ответить и на этот замысловатый вопрос, живо интересовавший древних греков. И поддержал своим многотомным весом следующий однострочник: местом вещи, строго говоря, является самая внутренняя неподвижная граница того, что ее содержит. Местом же рождения сей бесстыдно скудно одетой словами модели значится сочинение “De generatione et corruptione” — «О возникновении и уничтожении», явным образом фокусированное на проблемах бренного подлунного мира. Должно быть, потому Философ и поясняющие примеры приводил соответствующие, из земной жизни. Некоторые из них на наш вкус странноватые. Так, лодка, плывущая на волнах, в его представлении вовсе не была локализована там, где ее находило обманчивое зрение – ведь там наличествовало движение, а суровое определение настойчиво требовало неподвижности. Ее истинным местом была река, поскольку, по его ученому мнению, взятая вся целиком, она оставалась в состоянии покоя. Не знаю, как вам, а мне в этой несусветной мудрости прежде всего бросается в глаза забавный оксюморон — сочетание относительной статики с абсолютной динамикой. Статическое положение тела в пространстве постулировалось через его отношение с другим, внешним телом, но одновременно от этого последнего контейнера требовалось, причем, не фиксируя предварительно систему отсчета, чтобы тот стоял как вкопанный. Впрочем, и эта, и прочие претензии современного человека несколько анахроничны. Вспомним, что мир Стагирита представлял собой сферу, этакую круглую банку, хранящуюся на Божественных складских мощностях. Чтобы однозначно указать положение какой-нибудь вещи внутри нее, требовался фиксированный ориентир. Где вино? В амфоре. Где амфора? На агоре. Где агора? В Афинах. Помимо того, Вселенский сосуд был до самых своих хрустальных стенок наполнен столь лакомым еще для Рене Декарта густым материальным вареньем – там, где заканчивался один предмет, тотчас же начинался другой. Natura abhorret vacuum — природа не терпит вакуума – долго и дружно скандировали передовые схоластические классы…

Однако, будучи праведными членами христианской партии, они не могли не поднимать свой ментальный взор ввысь, туда, где обитал их возлюбленный Всевышний. И обнаруживали там прежде всего легион небожителей, являвшихся в соответствии с популярной менталкой существами нематериальными. Да и потом, углубившись в познание самих себя, они никак не могли установить местоположение собственной бессмертной души. К счастью, всех сумел ловко обаристочить св. Фома Аквинский, по пути доказав настоящую теологическую теорему: «… все, что находится в том или ином месте или внутри чего-то, пребывает с ним [этим местом] в определенном контакте. Например, материальная вещь находится в каком-то месте в соответствии с контактом своего объемного количества [в переводе со схоластического языка – объема]; тогда как о нематериальной бестелесной вещи говорят, что она находится в чем-то в соответствии с контактом власти [т.е. способностью управлять этой вещью], поскольку оно не имеет объемного количества. Ну, а если бы существовало какое-то тело, обладающее бесконечным объемным количеством, то оно должно было бы находиться повсюду. Соответственно, если есть нематериальное бестелесное существо, обладающее бесконечным могуществом, оно должно быть повсюду. Но мы показали … что Бог обладает бесконечным могуществом. Следовательно, Он вездесущ». К сожалению, там же наверху находилась еще и звездная восьмая сфера, вращавшаяся с бешеной скоростью и потому не очень-то подходившая для роли местодержателя всего материально сущего. Собственно, скорее всего, именно желание освободить ее от этой повинности двигало философскую мысль Альберта Саксонского, допускавшего, как мы убедились на прошлом занятии, некие вольности по отношению к Земле при важном условии обеспечения комфортного отдыха для благородных Небес. Однако, и эта проблема не считалась в схоластических кругах критической, ведь никто не мешал Господу прикрутить на самой-самой верхотуре совершенно неподвижный Эмпирей, каковой бы и помог всему прочему знать свое аристотелевское место. Тем не менее, пытливый ученый узрел на платье Ее Сиятельства модели некоторые иные малозаметные пятна и приступил к поиску подходящего места для чистки этих мест.

В частности, его особо заинтересовало дальнейшее развитие Аристотелем своей менталки. Напомню, что любая материальная вещь в подлунном мире перипатетиков состояла из смеси одних и тех же четырех первоэлементов – земли, воды, воздуха и огня – но в различных пропорциях. Далее, для каждого скакуна сей великолепной квадриги определялось не абы какое, а естественное место, в каковое домашнее стойло тот вожделел вернуться из любой прогулки на улице. Тем самым «объяснялись» повадки шарика, норовившего взлететь (это из-за того, что он надут воздухом) или камня, стремившегося упасть (а это оттого, что в нем много земли). Куда именно тот попадет, если ему не препятствовать? – задал себе вопрос Альберт Саксонский. И ответил на него при помощи оригинального мыслительного эксперимента. Прорыл скважину через центр планеты, да так, что она прошла абсолютно все насквозь, выйдя наружу на диаметрально противоположном против нашего конце, где-то у антиподов. После чего бросил в нее нечто поземлянее, т.е. потяжелее. Что из этого получилось? Верный ученик школы Жана Буридана не мог оставить в забвении теорию импетуса. По пути к своей вожделенной цели груз должен был обрести товарное количество сего оккультного качества, что заставляло его проскочить искомую остановку. Однако, обнаружив досадную ошибку, тот со временем обязан был повернуть вспять, дабы поскорее стереть это пятно со своей железобетонной репутации. В результате производилось осцилляционное движение туда-сюда, скорее всего, с затухающей амплитудой. Казалось бы, блондинка-модель произвела столь же маразматический выводок? Нет, то была дама плодовитая и некоторые ее дети стали весьма дельными гражданами ментального мира, способными на дальнейшее размножение.

А именно, Альберт Саксонский обратил свое внимание на то, что камень, брошенный им в бездонный колодец, мог быть представлен в виде множества склеенных между собой кусочков, с тем же процентным содержанием земли, что и все целое. Стало быть, его вполне можно рассматривать как цельный агрегат из отдельных камешков. Пускай теперь те из них, что расположены строго посередине, устремятся по отвесной траектории прямо к кочерыжке Вселенной. Может ли тогда такое быть, что неудачники, расположившиеся по бокам от середнячков, вознамерятся лететь под углом, мешаясь у тех под ногами?! Кажущаяся абсурдность этого предположения заставила глубокого исследователя глубин Вселенной постулировать наличие у материальных тел единого центра тяжести. Вот эта-то воображаемая усредненная точка и остановится после многочисленных колебаний в прорытом туннеле в точности в геометрическом пупке мира – заключил он. Немедленным следствием из доказанной от-противного философской теоремы стало разрешение следующего, давно заботившего схоластов парадокса. Естественным местом для воды считалась такая сфера, которая по всем правилам аристотелевской игры должна была непосредственно укутать собою землю. Но почему тогда мы наблюдаем вокруг себя столь значительные массивы суши?! Более того, порой складывающиеся в довольно высокие горы?! Каковые, за вычетом кратковременного библейского потопа, предоставляют постоянное место для проживания людей?! Популярная гипотеза сдвига соответствующих сфер по отношению друг к другу эффективно покрывала океаном три четверти нашей планеты. Новорожденная модель тоже не была особо милосердной и не спасала от неминуемой смерти в пучине морской аборигенов еще неоткрытых европейцами южных и американских континентов. Однако, ее создатель пошел другим путем — его менталка позволяла иметь ландшафты какой угодно, в том числе скалистой, формы, при условии, что их совокупный центр тяжести окажется в предписанном ему теорией месте…

Вот так ложь родила-таки истину. Как водится, в муках, поскольку надо было сначала сообразить, что для ряда тел центр тяжести и объемно-геометрический не обязаны совпадать, если их плотность не повсюду одинакова. А затем заявить, что как раз это-то условие однородности и не выполняется для Земли, ведь песок морской по критерию разреженности невозможно сравнить со скалой. Соответственно, оная, погарцевав вокруг волшебной точки остановки, что тот скакун, мысленно брошенный в сквозь-планетную скважину, обязана была остановиться в эквилибриуме, выпятив из воды наружу свои крутые бока. Позвольте, а как тогда насчет круговерти аристотелевской генерации и коррупции? В соответствии с этой теорией космические излучения, такие, как тепло Солнца и холод Луны, работали ложкой-поварешкой, постоянно перемешивая кашу из четырех первоэлементов. И в самом деле, и средневековому человеку было несложно заметить, что вулканы эпизодически извергаются, тектонические плиты сталкиваются, с гор сходят сели и т.д. и т.п., производя существенные по человеческим меркам изменения ландшафта. Не говоря уже о микро-перемещениях, производимых двуногими и бесперыми в процессе строительства своих муравейников. И вот, представьте себе, Альберт Саксонский смело проглотил эту вражескую пулю, героически собственной грудью закрыв от неизбежной гибели обольстившую его модель. Да, согласился он, все эти события обязаны менять распределение самого тяжелого элемента в природе, следовательно, влияют они и на расположение центра тяжести всей Земли, что, в свою очередь хошь не хошь заставят старушку Терру взять в руки клюку и сдвинуться вбок. Значит, все-таки она, если и не вертится, то движется! Пускай совсем чуть-чуть, зато непрестанно. Да и, собственно, дело-то ведь в ее принципиальном согласии! Вуаля, тем самым передовая схоластическая наука подписала мандат доверия, предоставив вид на жительство эмбриону науки.

Разобравшись с землей, самое время подыскать место для следующей по порядку аристотелевской сферы – воды. И в этом начинании модели Альберта Саксонского оказались весьма революционными особами. Пути его рассуждений неисповедимы, но не исключено, что мысли его шли в следующем направлении — коль скоро один первоэлемент рассмотрен холистически целостно, то почему бы не добавить к нему и другой?! Во всяком случае, он предпочел абстрагироваться от отличий в агрегатном состоянии этих веществ, сфокусировавшись на общности в тяжести. И впрямь, предположим, что Всемогущий Бог, разгневавшись, обрушил гром и молнии на горы и прочие неровности на поверхности планеты. Что получится, когда все расплавится, превратившись в кромешную жидкость? Идеально ровный шар безо всяких выпуклостей — и схоласту стоеросовому очевиден этот ответ. Равно как и то, что, подняв амфору сначала пустую, а затем с вином, несложно убедиться в том, что нехило весит и вода. Стало быть, заполнив все впадины и полости, оная тоже участвует в определении общего центра тяжести! Позвольте, а если опять вспомнить о круговерти аристотелевской генерации и коррупции? И средневековому человеку было несложно заметить, что моря эпизодически штормит, на берега обрушиваются цунами, реки образуют водопады и т.д. и т.п., производя существенные по человеческим меркам пертурбации. Не говоря уже о микро-перемещениях, производимых двуногими и бесперыми, проводящими каналы и канализацию в свои муравейники. И эти события обязаны менять распределение двух самых тяжелых элементов в природе, следовательно, и они в свою очередь хошь не хошь заставят старушку Терру взять в руки клюку и сдвинуться чуточку вбок, освобождая место для новой модели места.

Итак, ухватившись за длинный логический хвост чертовски соблазнительной модели, средневековый мыслитель совершенно неожиданно вытащил ее на точку опоры, способную совратить всю Землю. Ворча, но ворочаясь, та теперь могла сорваться с аристотелевского мертвого места и ярким кораблем жизни взмыть в космические дали. Четырнадцатый век, полет нормальный – в Блоге Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

На предыдущем занятии, в его надоедливо патетическом финале перед самой переменкой мы вкратце посетили могилу неизвестного солдата схоластической науки, уже в первой половине 14-го столетия поддержавшего своим весом парижского магистра свободных искусств одну чудну́ю модель. Не может ли такого быть, что наш шар голубой крутится-вертится под ногами? — спросил он, — и похоже, что ответил на поставленный вопрос утвердительно. В анналах истории науки сохранилось аж два свидетельства этого странного события, претендующего на высочайший рейтинг установленного факта. Сначала то был минорит Франциск из Мерона, почетно величаемый современниками Doctor Illuminatus. Сей доктор теологии, особо просвещенный схоластическими мудрствованиями Дунса Скота, как-то вскользь упомянул о некоем магистре, утверждавшем, что почва, уходящая из-под ног, поможет ему намалевать замечательную картину мира. И не такое бывает, это могло, например, произойти под алкогольными парами после буйной пирушки со студентами. Но спустя несколько десятилетий по всей видимости о том же диковинном персонаже и, снова почему-то не называя его по имени, высказался намного более влиятельный в натурфилософии Альберт Саксонский. Вот что он сообщил потомкам в своих комментариях к аристотелевской “De Caelo et Mundo”: «Находится ли Земля, расположенная в середине Неба и середине Вселенной, в состоянии постоянного покоя или постоянного движения? По этому вопросу я должен сказать, что один из моих учителей кажется, что исповедовал следующее мнение: ‘… посредством феноменов природы невозможно продемонстрировать неподвижность Земли и движение Небес’. Однако, при всем моем к нему уважении, мне кажется, что это очень даже возможно, и вот по какой причине: мы не можем никоим образом при помощи движения Земли и неподвижности Небес воспроизвести конъюнкции и оппозиции планет, равно как и затмения Солнца и Луны. На самом деле, мой учитель не ставил и не разрешал эту задачу, тогда как приводил множество других доказательств, коими нас убеждают в том, что Земля покоится, а Небеса вращаются».

Как мы видим, жестокосердный университетский профессор не пожалел ментальную дочь своего уважаемого учителя и, презрительно взглянув на смиренно склоненную выю, зарезал ее на экзамене, влепив неуд по астрономии. То есть, по существу, выбросил несчастную студенточку в мусорную корзину истории. Забавно, что в определенном смысле ошибался именно он. Вполне можно предложить такую космологию, где все интересующие его феномены природы были бы воспроизведены, а Земля при этом весело развлекалась суточным вращением. Правда, для этого потребовалось бы продолжать балет планет, а он своей постановкой вопроса как раз явным образом требовал освободить небеса от этой повинности, нежелательной по некоторым абстрактным философским соображениям. Не стоит обвинять серьезного ученого в курьезном случае куриной слепоты. Во-первых, нужно было быть поэтом, чтобы перелететь через преграды множественных возражений к геодинамической космологии. Разве мог добросовестный последовательный мыслитель покуситься на то, чтобы снести все здание средневекового мировоззрения, ничуть не менее качественно построенное, чем нынешний физикализм?! Во-вторых, в дальнейшем пассаже из тех же комментариев он все-таки счел возможным принять теоретическую возможность сотрясти земную твердь, хоть и со значительно более скромной целью объяснения явления прецессии равноденствий: «Мы можем допустить, что существует восемь сфер … однако, восьмая не участвует в нескольких движениях … это сама Земля вращается с Запада на Восток вокруг воображаемой оси, каковая оканчивается на полюсах зодиака, и это вращение таково, что за сотню лет составляет один градус… Настоящая теория не кажется абсолютно верной; и впрямь, движитель Земли неочевиден с первого взгляда; однако, если кто-нибудь посвятил бы свои усилия защите этого мнения, он, возможно, обнаружил бы способ избежать затруднений и найти множество объяснений, способных придать ему отчетливый привкус истины».

Что сподвигло в целом ортодоксального философа на столь смелые спекулятивные рассуждения? Рассуждая смело и спекулятивно, верного ученика-выкормыша Жана Буридана, должно быть, прежде всего привлекала возможность экономии в номиналистском стиле. В отличие от в целом никому не нужной подвижности Земли вопрос о том, что происходит на Божественном верху, давно уже притягивал внимание теологически озабоченной схоластической общественности к самым высшим сферам мироздания. По общему консенсусу астрономов непосредственно после семи планет должны были располагаться неподвижные звезды, осуществлявшие захватывающий дух каскадерский полный оборот вокруг центра Вселенной за жалкие 24 часа. Но это еще ладно, Всемогущему Всевышнему и не такое по мускулам наколдовать. Серьезную проблему представлял собой вышеупомянутый феномен прецессии, обнаруженный Гиппархом с Родоса во втором веке до христианской эры, если не кем-то иным еще раньше того. Великий Птолемей в своем величайшем Альмагесте связал его и свои наблюдения в пучок простой математической доктрины, предсказывавшей сдвиг космической оси Зодиака ровным счетом на один градус за столетие. К сожалению или к счастью, но для того, чтобы столь элегантно задуманная модель побеждала на конкурсах античной красоты, пришлось нацепить на нее поддельные наблюдения-наряды, сшитые в точности по ее формуле-фигуре. Эти проделки хитроумного грека спустя столетия вызвали замешательство у честных арабских ученых, пытавших сопоставить фейковые данные со своими собственными. Бесстыдно дырявое платье менталки, упорно не соответствовавшей ее небесному статусу, пришлось срочно чинить заплатками. Т.н. трепидация, в средневековье приписываемая Сабиту ибн Курра, успешно пришила теорию к практике, избавившись от нестыковочек. Однако, в результате всех этих манипуляций машину мира приходилось оснастить девятой, а то и десятой сферой. Нехорошо! А ведь постулируемое движение настолько ничтожно медленное, что его вполне можно и не заметить. В качестве одного из популярнейших «доказательств, что Земля покоится, а Небеса вращаются» долгое время верой и неправдой служила стрела. В допущении суточного вращения Земли, будучи запущена вертикально вверх, она по всем канонам аристотелевской физики обязана была быть снесена назад на Запад. В данном же случае подобного опровержения не находилось, следовательно, гипотеза Альберта Саксонского имела все права на существование и умеренное питание с отчетливым привкусом истины.

Не исключено, что тот самый «кто-нибудь» родил свою знаменитую модель не без помощи какой-нибудь копии комментариев к аристотелевской “De Caelo et Mundo”. Ведь коли Земля юлой колыхается около своей оси, то, может быть, и на большее способна?! Только поймите меня правильно — у историков нет ни малейших оснований полагать, что Коперник на самом деле воспользовался инсайтом своего схоластического предтечи, хотя эта работа и была издана типографиями Падуи и Венеции в округе пребывания прусского студента в Италии. Сам он, вкратце описывая свой путь к геодинамике, ссылался на другую известную проблему птолемеевской астрономии – пресловутый эквант, грешивший против совершенства платонических принципов. А вот следы загадочного «necesse est motum stеllarum paululum variari propter motum terrae» вполне могут вести к Региомонтанусу от средневекового саксонца. В любом случае, то была всего лишь ранняя попытка перелететь через пропасть неведения, завершившаяся как всегда — катастрофой забвения. Тем не менее и даже тем паче, нам следует изучить траекторию орлят гнезда Буриданова, устремивших свой ментальный взор в удивительно правильном направлении — наикратчайшего пути к современной науке. Из вышеизложенного должно быть очевидно, что Альберт, хоть и не Великий, а Саксонский был незаурядным представителем этого студенческого выводка. Из исковерканных различными языками версий его имени можно заключить, что он был уроженцем славного города Хельмштедта или небольшого села Рикместорп в его окрестностях. А из богемского происхождения его куратора в Париже предположить, что свое восхождение к высотам университетского образования тот начал в относительно неподалеку расположенной Праге. Добрый пример порой бывает заразителен ничуть не менее дурного. Вслед за Бетюнским философом он отказался грызть гранит теологической науки и избежал искуса стать членом той или иной правящей монашеской партии. Вместо этого занимал различные должности на факультете свободных искусств и тратил высвобожденное от богословских занятий время на написание многочисленных трактатов и комментариев – с небольшой выдержкой из одного из них вы сегодня познакомились.

Особое значение для истории моделей представляет его активное участие в создании университета Вены, первым ректором коего он и стал. Впрочем, на склоне своих лет некогда именитый ученый сошел на обочину со скоростной трассы via moderna и позаботился о спокойной обеспеченной старости посредством принятия священнического сана. В несомненном бюджетном плюсе простого крестьянского сына оказались сначала зарплатишка викария, потом пребенда каноника и, наконец, доходища епископа. В глубоком ментальном минусе бывшего славного ученого оказались сначала модели логики, потом проблемы механики, и, наконец, открытия в астрономии. Дожив до преклонных лет — in bona senectute — придавленный тяжестью митры к делу спасения душ вскормленный на свободных искусствах орел немолодой был похоронен в собственном кафедральном соборе.

Я не был бы верноподданным короля Виллема-Александра, кабы среди прочих птенцов гнезда Буриданова не выделил, пусть вкратце, но особо Марсилия, родом то ли из Няймейхена, то ли из Ингена на полпути от оного до Утрехта. Младший современник Альберта Саксонского, он не был оригинальным мыслителем его калибра, большей частью всего лишь приодевая хорошо известные, безопасно проверенные временем ментальные модели своих учителей и предшественников в вербальное убранство по своему вкусу. Так, скажем, в астрономии его нисколько не смутило прикрутить к восьми общепринятым две дополнительные сферы – на прецессию и трепидацию. Зато то был замечательный педагог — regens atrium, к магниту познаний и обаяния которого толпою притягивались студенты. На протяжение двадцати лет он сеял разумное, свободное, вечное в Париже, дважды по пути возглавляя знаменитое учебное заведение, неоднократно представляя интересы кузницы ученых перед папской курией в Авиньоне. Затем же отправился в Гейдельберг, где немало отличился в открытии первого университета Германии, став его ректором сразу после основания в 1386-м году и впоследствии будучи переизбранным на эту должность еще 6 раз…

Пожалуй, что именно в этом деле размножения и распространения менталок по планете эти и прочие орлята гнезда Буриданова преуспели больше всего. Популяризаторы скорее, чем инноваторы, они, когда подросли, разнесли на своих широких крыльях благие вести о недавно открытой номиналистской дороге via moderna в еще не озаренные светом новой социальной игры в университеты страны центральной, северной и восточной Европы. Интересно было бы выяснить, какой такой импетус толкал их вперед, а по пути заодно организовал побег матушки Земли с вековечной каторги в гнилой сердцевине аристотелевского космоса?!

Я обвинил порядочных людей чуть ли в плагиате, я же их и реабилитирую. На афишах Блога Георгия Борского — сольные концерты Альберта Саксонского. Саксофона на фоне не обещаю, но его модели не все еще нам спели…

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Задача задаче рознь. Эта элементарная моделька, знакомая каждому первоклашке, научившемуся отличать «двойку» от «пятерки» и «на раз-два» от «хоть убей», давно развита математиками в могучую теорию вычислительной сложности. Стройная иерархия, насчитывающая десятки — пожалуй, уже сотни — различных классов, постоянно растущее множество лемм и теорем, тем не менее, не оказывают должного влияния на ход мышления сторонников гипотезы т.н. сильного искусственного интеллекта. Из того, что Ваш калькулятор с легкостью жонглирует гигантскими числами, а мобильник обыгрывает Вас в шахматы, логически не следует то, что робот когда-либо станет чемпионом мира в странную игру по имени жизнь. Сей вывод – ложь, многократно повторяемая и потому все более смахивающая на истину, типичная ошибка индукции. Но что еще хуже того – весьма вероятно, что традиционному компьютеру не стоит и замахиваться на эту задачу. И причина тому проста – она принадлежит принципиально другому классу сложности. Да что там жизнь! Возьмем хотя бы те же шахматы, как я это некогда сделал ранее, и рассмотрим вместо традиционной проблемы «найди сильный ход», отлавливаемой в банальные нейронные сети, казалось бы, ее ближайшую соседку по 64-м клеткам: «почему найденный ход сильный?» Представьте себе, в общем невырожденном случае, вместо спокойно проходимой за т.н. полиномиальное, т.е. приемлемое время дороги, мы попали с Вами в непроходимые джунгли категории NP-hard, а в определенной формулировке и EXP-hard (т.е. со сложностью, растущей экспоненциально вместе со входными данными). Тем не менее, при астрономических размерах фазового пространства возможных позиций, наши с Вами сородичи, простые двуногие и бесперые смертные, пусть и обладающие горделивым званием мастеров или гроссмейстеров, но не имеющие полупроводникового быстродействия в мозгах, замечательно с ней справились. Причем, сравнительно небольшим творческим коллективом в несколько тысяч человек за смешные по расчетным меркам считанные десятилетия.

Что же делает эту задачу столь особенной? Дело в том, что здесь речь идет об открытии законов природы Вселенной, но не нашей, а той, что зовется «шахматы». Требуется ведь не только выиграть, а понять причину произошедшего и сделать корректное, релевантное обобщение, вербализировав его по дороге. Другими, нашими словами, создать модель. Результирующая рекомендация, в некотором отличие от физических формул, получается не слишком точной, типа ceteris paribus (при прочих равных) – т.е. правила, из которого существует множество исключений. Тем не менее, нетрудно продемонстрировать, что она весьма полезна на практике. Как автоматизировать этот процесс? Последовательной генерацией адекватных гипотез и последующей проверкой их на сгенерированных эмпирических данных, в данном случае, партиях – по-иному никак не получится, поскольку фазовое пространство чересчур негладкое, скалистое. Беда в том, что этих гипотез экспоненциально много, а с вычислением предиката адекватности-релевантности дело и вовсе труба – углы в непроходимых джунглях никакими алгоритмами не срезать. Несложно подметить фамильное сходство вышеописанной процедуры с другим популярным занятием человека разумного – наукой. И впрямь, деятельность ученых весьма похожа на работу шахматных теоретиков, разве что она еще более трудоемка, поскольку значительно объемнее, да и наполнение базы фактов сопряжено с серьезными практическими затруднениями. И опять хуже того – прежде, чем проверять любую гипотезу, требуется догадаться, какую именно следует выдвинуть. Для этого в свою очередь необходимо первоначально определиться с тем, какие именно факторы являются в данном случае релевантными и адекватными для предполагаемо каузально зависимой переменной. Но в самом-самом начале начал придется решить какой именно феномен нас интересует, какие именно вопросы по этому поводу будем задавать и в терминах каких именно понятий будем их исследовать. Успешно пройти одну эту, т.н. нулевую фазу развития менталки, по крайней мере, экспоненциально сложно. Сегодня мы с Вами проследим за тем, как неразгрызаемые неразрешимые орехи этого класса щелкал средневековый схоласт родом из захолустного Бетюна по имени Жан Буридан…

Тривиум отнюдь не тривиален. В частности, серьезного внимания заслуживает его интегральная часть под названием логика. Ни трепетное отношение к этой модели, ни попытки ее приодеть, а, скорее, раздеть на номиналистский вкус не были инновациями. Однако, умение разглядеть во внешности многократно запрещаемого к преподаванию радикального оккамизма новый широкий путь к светлому будущему – via moderna — многого стоило. Поставить многочисленные вопросы к общепринятому учебнику Петра Испанского и тщательно разобрать на них ответы. Написать комментарии настолько обширные, что они в несколько раз превысили объем изначального тернисто-терминистского опуса. Наконец, реабилитировать осужденную конкурсами средневековой красоты еретичку, заретушировав у нее на лице теологические морщины и вздыбив у нее на голове прическу в стиле томистского реализма. Казалось бы, эклектическая смесь двух конкурирующих менталок не может быть жизнеспособной. Но, если требуется вырезать из тела схоластического дискурса раковую опухоль избыточных сущностей, то зачем же сразу бритвой по горлу?! И в самом деле, в абстрактном философском смысле любое понятие нашего естественного ментального языка – результат работы многошагового алгоритма. Мы обнаруживаем в сенсорном хаосе мира формы определенных объектов, поскольку их сначала до нас доносит квантовая механика света, а затем для нас распознает зрительная система головного мозга. Мы расточительно развешиваем на окружающие предметы предикаты цвета, звука или запаха, не задумываясь о том, какую вычислительную цену за них заплатили. Соответствуют они один в один чему-то там, снаружи нас?! Можем ли мы, скажем, быть наивно уверенными в том, что пространство является тем самым картезианским ящиком, каковым мы себе его воображаем, а не чем-то виртуальным?! Пожалуй, все, что мы вправе утверждать, так это то, что наши ментальные модели полезны в целях выживания, а некоторые из них, может быть, лучше соответствуют реальному состоянию дел, чем другие. Примерно ту же доктрину, пусть и оставаясь на примитивно логическом уровне, защищал Буридан. Из истинности пропозиции «Сократ – богат» вовсе не следует наличие «богатства», — говорил он. Это всего лишь отношение между человеком и другими вещами, обычно именуемыми деньгами. Следовательно, древние древеса, представляющие подобного рода сущности, могут, если не должны быть безжалостно выкорчеваны из глухого бора неведения, оставляя место для культурных насаждений.

Квадривиум не только квадратура круга. В рамках этих четырех математических дисциплин можно задать бесконечное количество вопросов. В том числе тот, что остро заинтересовал Буридана в Questiones octavi libri physicorum – комментариях на восьмую книгу «Физики» Философа. Стрельба шла на поражение нашей хорошей знакомой – почитай, что самой плохой здоровьем модели Аристотеля: «движется ли снаряд, выпущенный рукой, при помощи воздуха? Если нет, то благодаря чему?» Но конкретно эта стрела направлялась не в теологическое молоко, как virtus derelicta Франциска из Марке, а норовила попасть точно в яблочко. Заметим вовне скобок – победный рост грядущих менталок динамики напрямую зависел от успешного выкорчевывания на делянке науки древних зарослей заблуждений. Аристотелевский воздух не в состоянии обтекать летящий снаряд и затем подпихивать его с тыла по ряду причин. Поставим, например, такой Gedanken- или самый настоящий experiment – запустим юлу. Даже закроем ее для верности в небольшом замкнутом пространстве какой-нибудь перегородкой. Очевидно, что она будет крутиться и после того, как мы отпустим от нее руку. Стало быть, дети обязаны продолжением своей забавы чему-то иному, нежели воздуху. Назовем эту штуку импетус. Что это такое? Осторожный магистр искусств искусно избегает ловушку врагов номинализма. Для него это некое вновь обретенное предметом «качество», а не реалистская акцидентальная форма. Обладает она и количественными атрибутами – при одинаковой скорости импетуса больше у тяжелого, т.е. более плотного при том же объеме тела. Да, он тоже заинтересован прикрутить к новорожденной модели как можно более привлекательных и полезных свойств. Как еще убедить современников ее полюбить?! Однако, в отличие от своих монашеских предшественников, он отказывается водрузить на голову хрупкой дамы груз постижения таинства Евхаристии. И причины угасания эха славословий Всевышнему в Эмпирее его тоже не интересуют. Впрочем, он тоже обращает свой ментальный взор ввысь и обнаруживает там хоровод небесных светил. Для его организации, по единодушному мнению Философа и Комментатора, необходимо было припахать на работу звездо-движителями команду интеллектуально одаренных персонажей, впоследствии идентифицированных христианами с ангелами. А ведь можно и сэкономить на их зарплате, если позволить Богу при сотворении мира снабдить планеты все тем же импетусом! Конечно же, не без благочестивого поклона в библейскую сторону: потому-то и сказано, что почил Он от всех дел Своих в день седьмый, впрочем, «я только попрошу господ богословов научить меня как это могло случиться».

Ткнул пальцем в небо, а получил прямое экспоненциально сложное попадание в искомую цель! Ведь, коль скоро хрустальные сферы все еще продолжают крутиться, подобно детской юле, стало быть, их импетус до сих пор не израсходован. У него нет срока годности! Но почему тогда на бренной Земле летящий снаряд в конечном итоге падает? А это от того, что он расходуется на преодоление сопротивления воздуха, который, следовательно, отнюдь не помогает, а мешает движению. Заключение совершенно правильное и диаметрально противоположное выводу, сделанному Франциском из Марке. Помимо того, отсюда недалеко до постулата единства законов природы подлунного и надлунного миров, ведь импетус и там наверху, и у нас внизу, тот же самый. Дух захватывает — количественные атрибуты оного предполагают наличие у небесных тел обыкновенной тяжести, объема и плотности. Так, может быть — страшно подумать! – Земля все-таки вертится?! Кажется невероятным, но эту безумную, чудну́ю модель уже в двадцатых годах 14-го столетия выдвигал оставшийся неизвестным герой, вероятнее всего, тоже какой-то парижский магистр свободных искусств. Увы, сорвать с нее смирительную рубашку правящей парадигмы науки, сдвинуть с мертвой точки юдоль печали простых смертных смелому опровержителю Аристотеля не удалось. Причины неудачи удачно объяснил Эдуард Ян Дяйкстерхаус: «Когда дело доходит до произведения заключения, Буридан, кажется, что больше подвержен влиянию Аристотелевской физики, нежели привлекательным упрощением картины мира, каковое позволила бы гипотеза вращения Земли, и потому продолжает в результате смотреть на Землю как на неподвижную массу в центре [Вселенной]. Его выбор полностью понятен: в те времена … речь шла не о деталях, но о вопросе, жестко связанным с основаниями Аристотелевской науки. Кто бы ни принял это решение и желал оставаться последовательным, был обязан отречься от всей натурфилософии и космологии, не имея возможности ничего предложить на их место. Какой-нибудь астроном мог позволить себе роскошество принять новую теорию, не заботясь о ее следствиях для принятых представлений о мире, ради того упрощения, что она предоставляла; от философа же, который должен был рассмотреть проблему в свете метафизики и позитивной науки нельзя было разумно ожидать, что он сделает такой шаг».

В одном замечательный голландский историк был неправ. Когда с высоты познаний третьего тысячелетия мы бросаем взгляд на первые детские шаги схоластов, то впадаем в грех т.н. NP-ляпа. Выдвижение адекватной гипотезы, в данном случае «привлекательного упрощения картины мира» только мерещится простой задачей в шаговой доступности — по той причине, что нам уже известен правильный ответ в конце учебника. На самом же деле, то был экспоненциально сложнейший гигантский прыжок через пропасть неведения, очередное чуднóе чудо…

И ожидать его осуществления измученному безнаучным прозябанием человечеству оставалось еще пара веков. Однако, конечно же, люди не сидели, сложа менталки. Руки моделей простираются к вам – в Блоге Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Спрыгнешь со стула – весело, а с десятого этажа – грустно, хоть уже и не тебе самому. Так что же, и не прыгать вовсе? Съешь кусочек торта – вкусно, но если обожраться, то тошно. Так что же, и не лакомиться? А так говорил Парацельс: «дозировка делает снадобье ядом или лекарством». Банально высказался, да? А вот одному моему знакомому, даже подопечному, талантливому юному шахматисту Ивану Букавшину пришлось убедиться в истинности этого утверждения на собственном опыте. Увы, то был опыт не только печальный, но и бесполезный – со смертельным исходом, при вскрытии в желудке обнаружили слишком много таблеток но-шпы. Наверное, все должно быть в меру, в том числе, как не устает напоминать Ваш преданный слуга, вера. Несложно подметить, что пропозиция «я ни во что не верю» логически отрицает самою себя. Излишняя же доверчивость чревата если не фанатизмом, так безысходным модельным рабством. Выбор срединного эпистемологического пути, вымощенного эмпирическим кирпичом, казалось бы, был самоочевидным, но на самом деле дался человечеству не задарма. Немало пришлось набить шишек, а то и вырыть могил, сигая с платоновских небес или прочих философских высот на грешную землю. В самом общем смысле странная игра по имени жизнь для мыслящих существ представляет собой последовательность выборов. Если делать ходы случайные, то получится как всегда – либо сдохнешь сразу, либо проиграешь партию чуть позже. Задача накопления опыта и повышения квалификации в условиях наличия регулярных законов природы элементарна и решается за полиномиальное время – искомая стратегия отменно отлавливается в нейронные сети. Однако, следующая по порядку задача – по концептуализации и вербализации обнаруженной стратегии, чтобы можно было передать знания ближнему своему, принадлежит совершенно иному, экспоненциальному классу вычислительной сложности. Таким образом, для успешного возникновения науки требовалось не только высвободить от борьбы за существование надлежащие интеллектуальные ресурсы, но и приложить сей ментальный рычаг к правильной, чуть ли не волшебной точке опоры…

Другими словами, следовало прежде всего вообразить себе, что странная с практической точки зрения деятельность по приобретению знаний имеет некое сакральное значение. А для самого-самого начала, хотя бы не является совершенно бессмысленной и бесполезной. И здесь кораблю науки, отправляющемуся в океан неведения на поиски нового мира, требовалось протиснуться через узкий эпистемологический пролив между Сциллой теизма и Харибдой скептицизма. Первое страшное чудовище пожирало путников абсолютной уверенностью – пошто праздное любопытство, коли все необходимые истины уже получены от Господа, разжеваны и расфасованы Святыми Отцами?! Второе же стихийное бедствие затягивало незадачливых мореплавателей водоворотом глубокомысленных рассуждений в пучину отчаяния, убивая всякие чаяния. Подтвердим эти теоретические положения историческими примерами. Харибда была повинна в гибели античных ментальных аргонавтов усилиями академических и пирронических скептиков. Ну, а Сцилла до тошноты обжиралась в пещере темных веков, набивая свое брюхо тайными агентами дьявола — еретиками. Канонизация Ангельского Доктора Фомы Аквинского прописала древней зверюге строгую диету. Отныне ей запрещалось питаться схоластами, аккуратно следующими в кильватере Философа. Однако, вырвавшимся на бескрайние просторы натурфилософских вопросов мыслителям следовало теперь осознать, что штурман Аристотель направлял их в модельный тупик полностью ошибочного, пусть и системно построенного мировоззрения. Именно поэтому пару статей тому назад мы похвалили Николая из Отрекура за то, что он вырвался из оков смирительной рубашки Великого и Ужасного, а затем удрал в пампасы вольнодумства. Но не переборщил ли он, отрицая всякую возможность обретения знаний? Разъяснить 14-му столетию этот наиважнейший для своего времени вопрос взялся парижский магистр Жан Буридан…

Напомню – Николай из Отрекура, несмотря на свое образцовое христианско-схоластическое воспитание, каким-то хитрым ментальным прибором поймал волну вражеских скептических голосов, никогда, впрочем, не прекращавших свое вещание на род человеческий, вплоть до поныне. И поплыл по ней прочь от доктрины Аристотеля, чересчур оптимистично оценивавшей возможность познания вещей-в-себе, субстанций. Предполагалось, что всемогущие оккультные формы, излучаемые предметами в пространство, помогают нашим органам чувств принять, а затем интеллекту познать их сущность без серьезных искажений. Это кредо звучит несколько наивно, но воспринимается легко — если ты встречаешь нечто черное и мерзкое или белое и пушистое, то таковым оно и является. Но, позвольте, ведь каждый современный ребенок, вкусивший сладкий яд игр виртуальной реальности, скажет вам, что это далеко не всегда так. Оказывается, те же заключения люди, правда, взрослые, делали за столетия до изобретения компьютеров, при помощи философских размышлений, теоретически. Из наличия сенсорных ощущений чего бы то ни было некорректно сделать логический вывод даже о существовании этого предмета, поучал своих корреспондентов вышеупомянутый средневековый Юм. Пожалуй, с ним трудно не согласиться, но следует ли из этой прискорбной оценки нашей позиции немедленная эпистемологическая капитуляция, т.е. невозможность обретения хоть каких-либо знаний?! Пускай весь мир – это кромешная или частичная иллюзия, но, коль скоро она ведет себя с нами регулярным образом, то имеет смысл построить ее адекватную, т.е. достаточно развитую ментальную модель, каковая хотя бы позволяла людям предсказать что произойдет в ответ на те или иные их действия – успех затеянного предприятия или провал, удовольствие или страдание, жизнь или смерть…

Не знаю как вам, а мне лично удивительно, что Жан Буридан подметил именно эту срединную модель в дальнем углу темного средневекового коридора лабиринта неведения. С одной стороны, он согласился с доводами Николая из Отрекура, назвав свою раннюю версию Декартовского демона именем Бог: «некоторые люди, занимаясь теологией, отрицали, что мы можем обладать знанием о природных и моральных феноменах. Например, мы не можем знать, что небесные сферы движутся, Солнце — яркое, а огонь — горячий, поскольку это не вполне очевидно. Ведь Бог мог бы уничтожить все эти явления, и тебе неизвестно, соизволит ли Он это сделать, стало быть, неясно, существуют ли они. Всевышний также мог бы остановить небеса или отнять свет у Солнца, а тепло у пламени. И, наконец, они утверждали, что не может быть бесспорным, является ли камень, кажущийся белым, на самом деле таковым, ибо даже без камня и белизны Бог в состоянии создать в твоем глазу образ, в точности соответствующий тому, что ты имеешь от объекта; и тем самым ты произвел бы тоже самое суждение, что и сейчас, а именно, что вон там лежит белый камень. И это суждение было бы ложным…» С другой же стороны настаивал на доверии сенсорной информации: «[В какой-то момент] … вы могли бы спросить, истинно ли утверждение, что Сократ бежит, когда я четко вижу Сократа бегущим, или же это всего лишь мое мнение по этому поводу. И я отвечаю, что в этом случае это не просто мнение, но и знание. Ибо всякий человек говорит подобным образом: ‘Я знаю, что это железо горячее, поскольку я ясно чувствую, что оно меня обжигает и, [аналогично], ‘Я определенно знаю, что Сократ вчера был на пробежке, поскольку я видел, как он бежал’».

Какими же хитрыми фокусами непрофессиональному богослову, но заслуженному артисту удалось отмидрашиться от вышеуказанного логического противоречия, а заодно и от излишнего внимания Святой Инквизиции?! Конечно же, хорошо известным нашим подписчиком патентованным схоластическим приемом – distinctio. Он ловким движением мысли разрезал вожделенное яблоко знаний на две половинки — непоколебимо истинные, то бишь математические и богословские, и все прочие, естественно-научные: «мне кажется возможным заключить … что мое знание, оставаясь тем же самым, может быть сверхъестественно превращено в незнание. Ибо, покуда Солнце и небеса движутся в соответствии со своей природой, согласие, с которым я твердо принимаю пропозицию ‘Солнце — яркое’ за истинную, очевидно… Я утверждаю затем, что, если это согласие, являющееся знанием в настоящем времени, остается во мне на целый день, а в 9 часов Господь отнимает незаметно для меня свет у Солнца, тогда это мое согласие перестанет быть знанием… Аналогичное отличие можно произвести относительно очевидности и уверенности. Ибо некоторые человеческие очевидные истины … не могут быть сделаны ложными никакой силой, но таковые не требуются для натурфилософии… Ей же присущи такие истинные пропозиции, которые не могут быть фальсифицированы естественным образом, но могут сверхъестественно…» И пояснил еще раз в другом месте: «[Излишняя уверенность не нужна] для естественных наук или метафизики, свободных искусств или этики. Для них вполне достаточно иметь другой вид человеческой уверенности, когда истинная пропозиция не может быть фальсифицирована никакой силой природы … но может сверхъестественной силой и чудесным образом.»

Весьма кстати в мутноватой водичке многотомных сочинений Философа был выловлен соответствующий оказии однострочник: «математическая точность требуется не во всех случаях, но только для тех вещей, которые не касаются материи; по сей причине математический метод не применим к естественным наукам», причем, вкупе с пассажем Комментатора, подтверждавшим, что для веры в натурфилософские пропозиции демонстративные доказательства не требуются. Что и требовалось доказать. Что и было сделано Жаном Буриданом. Что и открыло перспективу не доверять Философу и его Комментатору. Что и позволило нам сегодня с научных высот подивиться на красоты рожденной в средние века срединной модели. Итак, ее кардинальным решением было прочно закрыть за собой калитку виноградника Господня, позволив его обитателям упиваться до обалдения нектаром Божественных истин. Всем же прочим простым смертным, занимающимся вещами качества уровнем ниже библейского, предлагалось расчистить себе делянку в глухом доселе бору эмпирики. Там они могли бы, засеяв свою пот и кровь, со временем пожать скромный урожай. Из собранных плодов невозможно было приготовить одурманивающее варево, вселяющее в сердца людей абсолютную уверенность в собственной непогрешимости. Но и его, пусть и фальсифицируемых, питательных качеств было вполне достаточно для пропитания, а затем и организации процветания населения. Сциллу и Харибду нельзя уничтожить философскими методами, но вполне реально загнать в полагающиеся им по нормам норы. Скептицизм — горькое, но крайне эффективное лекарство от наркотического отравления избытками веры, вот только и его следует употреблять в точности по предписаниям докторов, причем, не теологии, а эпистемологии – в меру.

В середине аристотелевского космоса прозябала земля. В середине дантовской земли располагался ад. В середине христианского ада горели еретики. Ну, а что творилось в середине головы самого опасного неразоблаченного еретика средневековья? Конечно же, буридановские модели! Выудить их оттуда соцсетями поможет Блог Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.