Светло и темно. Тепло и холодно. Мокро и сухо. Больно и приятно. И нашим далеким обезьяноподобным предкам несложно было подметить контрасты, присущие миру сему, буквальным образом на собственной шкуре. Но необходимо было появиться развитому абстрактному мышлению, чтобы обобщить эти наблюдения и обнаружить движение и покой, жизнь и смерть, добро и зло, Бога и дьявола. А затем назвать их противоположностями и придать их наличию фундаментальное сакральное значение. Мистически и поэтически настроенному Гераклиту, должно быть, нравилось шокировать окружающих парадоксальными утверждениями об их потаенном единстве. Эмпирически и системно настроенному Аристотелю, скорее всего, тоже импонировали пары предикатов, связанные красивым отношением логического отрицания друг друга. И тогда он припахал некоторые из них для полезной физической деятельности — размешивать материальную кашу из четырех первоэлементов. Трудно сказать, что мотивировало Гегеля, детище эпохи просвещения, прикрутить древнее мракобесие к приключениям своего Абсолютного Духа. Однако, несложно догадаться, что могло особенно привлекать в мутной водичке сего учения его верных последователей в стране победившего мата и диамата. То была уникальная возможность выудить из нее самый произвольный и противоречащий основной доктрине тезис, объявив его ортодоксальным на основании загадочных метафизических законов диалектики. Если говорить о моей собственной ориентации, то из использованных мною выше эпитетов должно уже было стать очевидным, что конкретно по этому вопросу я присоединяюсь к тем мыслителям кухонного масштаба, что философскими аргументами доказывают бестолковость философии. Если вынести ноль и единицу за скобки мне математическое образование не позволяет, то все прочие подобные модели я с готовностью сдал бы в макулатуру истории. Не, ну чаво тут мозги пудрить-та! Где густо, там не пусто, и наоборот. Коли нет света, то темно, каждую дыру во Вселенной отопить бабок не оберешься, а ад с раем жадные попы выдумали из своих шкурных интересов…

Выражаясь более научно, хоть и тоже популярно, произвольный феномен может наличествовать или отсутствовать, а для многих направленных процессов существует возможность обратить их вспять, что и находит отражение в ментальном зеркале оных и кодировке появляющихся на нем образов, т.е. словах наших естественных языков. Потому мы с легкостью мысленно инвертируем многие наши модели, обращая черное в белое и наоборот, а потом рассматриваем контрастирующие понятия, пользуясь жаргоном моей юности, как будто на фотографическом негативе. Многие, да не все. И не всегда в благолепном согласии. Возьмем хотя бы для примера «любовь». Казалось бы, антоним очевиден — ненависть. Но эта штука в великом и могучем настолько многогранна, что отбрасывает блики совершенно разных цветов в зависимости от угла зрения. Если любви нет, то это, скорее, равнодушие. В некотором современном смысле, может быть, даже воздержание. Если испытывать ее к арбузу или свиному хрящику и взять со знаком минус, то получится отвращение. Ну, а если к самому-самому святому, что есть у людей верующих, ко Всевышнему?! Что покажется на тыльной изнаночной стороне, что проявится на негативе столь возвышенного чувства?! Всякий раз, когда мне приходится подводить итоги выступления очередной пятерки глав своего исторического романа, я ищу такого вратаря, который поймает то, что их, спонтанно рожденных в творческих муках жестокого цейтнота, всех объединяло. Она схожа задаче поиска единой линии повествования, на которую я старался нанизать разношерстные вопросы подписчиков в добрые старые времена викторины и последующей книги De Rebus. Непосредственным следствием тезиса полиомии¹ является принципиальная возможность ее разрешения, что нисколько не снимает с моей головы тяжесть ее алгоритмической сложности. На сей раз, мне кажется, что я обнаружил ее в «Негативе любви».

Бравый рыцарь Никколо в «Счастье горя» являлся жалкой инвертированной тенью самого себя. Он, побеждавший легионы жестоких врагов, оказался беспомощным против набега бесплотных мыслей. Он, превозмогший ранения тела, встал на колени перед душевным недугом. Он, могучий атлет Господень, подверг сомнению самое святое — веру в Бога. Это удары Провидения пригвоздили его к возведенному им же кресту былой любви. Верноподданической любви к королю Педро. Родительской любви к малышке Беатриче. Любви искренне верующего к Царю Небесному. То ли на тыльной стороне его креста, то ли на его терновом венце виднеется единственная надпись перста судьбы — месть. Но и железобетонные убеждения его преданного друга профессионального проповедника фра Феррандо подвластны коррозии металла. Его поражает бессмысленность принесенных на алтарь сицилийской вечерни жертв. Огонь войны пожирает всех, и правых, и виноватых. Любовь его народа к свободе, а значит, к милосердному и справедливому Господу, оборачивается лишь разрушениями и смертью. Есть ли великая цель за этими страданиями?!

И он отправляется ее искать в знаменитый якобинский доминиканский конвент в Париже, на подмостках которого проходит большая часть «Вестей о мести». Избрание кастильца Муньо де Самора на пост генерального секретаря партии и впрямь кажется синхроничным подарком Всевышнего своим двуногим питомцам. Это человек, не сведущий в премудростях богословия, но опытный административный работник, стремящийся к единству Ордена. А как достичь сей высокой цели, если не выработкой ортодоксальной доктрины, принятием ее в качестве основополагающей программы?! Своим чутким политическим обонянием главный защитник Фомы Аквинского унюхал идеальный момент для контрнаступления. Увы, его копье вдребезги разбилось о щиты армии многочисленных противников Аквината. Их решающий победный аргумент бросил в лицо оппонента многоуважаемый ученый муж Дитрих Фрайбергский — зачем нужны презренные инновации, коль скоро извозчик Августин Блаженный и так до рая довезет?! Что же находилось на оборотной стороне любви этих людей к Божественной Истине?! Нет, до ненависти к идеологическим врагам им еще было далеко. Это было всего лишь безразличие, неприятие чуждых им ментальных моделей. Что же понудило капитулу изменить свое решение?! Снова негатив любви, но любви к самим себе, как передовому отряду христианства. И, как следствие, ревнивое отношение к действиям своих главных конкурентов – францисканцев. Появление в самый решающий момент на сцене магистра Кнапвелла только кажется deus ex machina. На самом деле, это, с моей точки зрения, наиболее правдоподобный способ объяснить неожиданную трогательную заботу съезда о репутации давно забытого брата Фомы. Исторически первый корректорий “Quare” появился в Англии из кромешной пустоты, спустя несколько лет после разоблачений епископа Темпьера, запретов Роберта Килуордби и разгромного труда Уильяма де ла Мара. Наиболее правдоподобная датировка – 1284 год, ведь именно тогда на горизонте появились первые сполохи молний неудовольствия Джона Пэкхэма, архиепископа Кентерберийского с 1279 года. И именно они зажгли пожар того теологического спора, следствием которого стали судьбоносные решения с нашей стороны пролива и бурный поток новых томистских богословских трудов с противоположной…

Ну, а несчастному Джио кознями жестокосердного автора пришлось отправиться в болезненное турне по странным ментальным мирам. Он последовательно столкнулся лбом с кредо апостолов Сегарелло, т.н. ересью «Свободного Духа» и фантазиями Мехтильды Магдебургской, оставшейся по прихоти истории неразоблаченным врагом христианского народа. Если искать общие черты всех этих моделей, то прежде всего бросается в глаза инверсия любви к Господу. Все они, пусть и в разных оттенках серого – от вавилонской блудницы до некоторых перегибов на местах — критически относились к правящей католической «плотской церкви». Но и не только к ней. Передаю микрофон влиятельному современному теологу Бернарду МакДжинну: «Когда я говорю о мистицизме … то пытаюсь подчеркнуть центральную претензию, появляющуюся почти во всех мистических текстах [прямого непосредственного сознания присутствия Бога]. Мистики продолжают утверждать, что их способ доступа к Богу радикально отличается от … обычного, даже от осознания Бога, полученного через общепринятые религиозные обряды — молитвы, причастие и прочие ритуалы. Будучи верующими, они утверждают, что Бог присутствует и в этих обрядах, но не таким прямым, непосредственным образом». И в самом деле, ВК со Всевышним во всех трех случаях противопоставлялся обыкновенному опосредованному контакту. Но в недопроявленной части фотографического негатива осталось и их негативное отношение к любому другому способу познания, включая «пустое знание» «бесплодной лжи философской».

Вспомним разгром Авиценны на востоке, Аверроэса и Маймонида на западе Дар аль-ислама или разгул реакционеров в золотой середине между ними – в православной Византии. Как бы лучше назвать те особенности модельного характера мистицизма, что вызвали к жизни все эти безвременные смерти? Спесь или, может быть, зазнайство обладателей единственной вечной Истины?! Самоизбранность или, скорее, гордыня запрыгнувших за пазуху ко Всевышнему?! Замечу только, что и в постепенно разгоняющиеся колеса томизма прежде всего вставляли палки именно эти менталки. И посему их последующее неожиданное осуждение съездами партии и апостольским престолом, многочисленные ссылки и аутодафе, благословленные святой инквизицией, суть еще один негатив любви к Богу, заслуживающий нашего самого пристального внимания. К каковому, заканчивая сегодняшний обзор на позитивной ноте, я вас и призываю в недалеком блоговом будущем…

DEUS EST AMOR QUI PLUS HABITUS MAGIS LATET.
Бог суть любовь, каковую чем больше имеешь, тем паче прячется.

Слабенькие одинокие лучики, запрыгнув по ошибке в щелочку под самым потолком, еще некоторое время трепыхались, разбивая хрупкие телеса о промозглые стены, но быстро завершали свои мучения, будучи поглощены и проглочены царившим в темнице мраком. Мертвенная тишина и цепенящий холод сковывали плоть в губительных объятиях прочнее, нежели кандалы на ногах. В сей узкой и низкой дыре человеку нельзя было гордо поднять голову к небу, но оставалось лишь, скрючившись на каменном полу, вдыхать исходящие из углов зловонные испарения. Здесь еле слышное круговращение жизни поддерживала лишь ежедневная пульсация сердца конвента миноритов, доставлявшая в свою подземную периферию питательные вещества — кусок черствого хлеба и жестяную миску с водой. Что же за существо обитает в этой преисподней?! Неужели этот тот самый паренек, что всего несколько лет назад весело скакал по мостовой Анконы?! Тот самый юноша, что счастливо затянул на хабите цвета праха земного веревку Святого Франциска?! Тот самый удачливый беглец, что избежал пленения жестокосердным Бернардо?! Тот самый искатель Истины, паруса корабля странствий которого наполнял своими благодатными порывами Дух Святой?! Неужели сей заросший и лохматый, грязный и истерзанный хроническим голодом скелет все тот же жизнерадостный молодой Джио!? Да, это именно он. И, как это не покажется невероятным, несмотря на беспросветное настоящее, он все еще с робкой надеждой всматривается в будущее, воображая себе его сиятельным. Он бесконечно устал носить тяжесть греха в своей душе и был, по существу, рад ценой краткого признания променять оный на увесистые оковы. Недавняя горячка покинула его при первом же прикосновении босых пяток к булыжникам тюремной камеры, и он наметанным глазом усмотрел в своем внезапном чудесном выздоровлении промысел Божий. Но, самое главное, в нем зародилось и проросло совершенно новое и неведомое прежде чувство. То, что согревало его незримым огнем, то, что радовало болью ран, то, что насыщало и опьяняло сладким ядом – он не смел назвать это своим настоящим запретным для него именем. А ведь то было самое обыкновенное диво – дева любовь.

Прекрасная незнакомка, подобравшая его больным на улице, и, вероятно, тем самым спасшая его от смерти, теперь заполонила целиком весь его ментальный мир, исцелила и заполнила всю его душу. И потому ему не было ни малейшего дела до того, что происходило с его телом. И потому самые непереносимые плотские мучения ничуть не омрачали его величайшее духовное счастье, он их попросту не замечал. И потому он с легкостью переносил то самое одиночество, от бессмысленной пустоты которого еще недавно постыдно бежал. Нищий, хоть и бывший, монах нынче был неизмеримо богат переживаниями и размышлениями, по каковой причине мог щедро тратить их и на очистительный огонь покаяния, и на пламенные воззвания ко Всевышнему. Страстями такого накала можно было бы сжечь дотла решетки любого ада. Вот и железное сердце гвардиана не выдержало и расплавилось, когда к нему неожиданно явилась та самая девушка-бегинка, что помогла поймать беглеца, с необычной просьбой повидать заключенного. Его благосклонному решению поспособствовало и благоприятное впечатление, которое произвел на него сам преступник. Посетив того вечером после поимки, он издевательски поинтересовался, достаточно ли комфортабельными показались тому предоставленные покои, и нет ли у него каких-нибудь пожеланий. Озадачила же его ответная просьба итальянского заморыша прислать ему власяницу. В конечном итоге, его мало касалась вся эта история, его же непосредственной обязанностью была только организация конвоя для отправки вероотступника в Болонью. В ожидании подходящей оказии он был вправе обращаться с ним, как угодно, коль скоро в том не было риска нового побега…

Могучие дружные лучи ошеломили забывшего свет Божий Джио своим победным натиском. Ослепленный их сверкающим великолепием, он некоторое время мог только наслаждаться живительными уколами бесчисленных стрел на окоченевшем от мертвенного холода подземной темницы, покрытом грязной коростой лице. Уже на пороге кельи гвардиана сквозь белую ледяную пустыню в его очах прорвались первые бледноватые краски цветов германского лета. И тут же слились в единое пятно открывшегося его взору божественного сияния. Там стояла Она! Дева, облеченная в Солнце! Восседающая на троне Луны! В звездном венце на главе ее! Божественный нектар счастья преисполнил чашу восприятия бедного узника, и он в беспамятстве свалился Ей под ноги. Очнулся же от знакомых осторожных и блаженных прикосновений Ее мелодичного голоса:

— Благочестивый брат, хоть ты и оказался беглым миноритом, я сожалею, что невольно стала причиной твоего ареста. Потому, молясь за спасение души твоей, прошу великодушно твоего прощения.
— Я?! Простить … мне простить?! Да я с радостью несу заслуженную кару Божию! Да я денно и нощно благодарю Всевышнего за то, что повстречал… Вас, хоть и имени не знаю.
— Зовут меня Маргаритой. Потому, как родом я не из этих краев.
— Жемчужина … margarita… Расскажите … расскажите о себе подробнее!
— Да что тут говорить. Долго упрашивала я батюшку моего, чтобы отдал меня в монастырь или, еще лучше, упросил Господа, дабы прибрал к себе. Ведь именно так благочестиво поступил Святой Иларий со своей дочерью и женою. Другого жениха, нежели сладчайший Иисус, как и блаженная Агата, себе представить не могла. Когда же отверг жестокий родитель стремления сердца моего, то прибилась к бегинкам. А теперь пришла сюда к сестре Мехтильде за наставлениями в евангельском житии и прочими поучениями.
— Сестра … Мехтильда … кто она? И чему научает?
— Али ничего о ней не слышал?! В двенадцать лет приветствовал ее в первый раз Дух Святой, и с тех пор посещал ежедневно. Со слов Его надиктовала она великую книгу. Нынче же, хоть, достигнув преклонных годов, ослепла и ослабла, все так же процветает в совершенстве добродетелей своих, в благотворении, смирении, долготерпении и кротости, все так же продолжает проповедовать и прославлять имя Его.
— И на нее тоже, значит … призрел Господь. Многих … многих людей повидал я за время моих странствий, что полагали себя особенными … избранными. Но что сделало их достойными чести стать орудиями Божественного Провидения?! Не дьявольское ли то, не ложное ли наваждение?!
— Всемогущий Вседержитель часто избирает слабых мира сего дабы поразить сильных общего блага ради. Сыны Израилевы поверили пророчеству вдохновенной Деворы и завоевали свободу, победив врагов. Так и царь Иудеи Иосия получил утешение через молитву и совет вещей Олдамы. Посему Тот, кто во времена ветхозаветные так поступал, и теперь снова может сотворить сии чудеса. Посему и сейчас никто не должен быть искушен в вере своей, если Всемилостивый раскроет таинства свои через слабый пол. Посему и те, кто прочтет книгу сею с должным благочестием получат утешение и благодать, как Сам Спаситель обещает в ней.
— Ничего иного так не вожделею, как обрести Истину, познать сущность Бога. Поведай мне, коли можешь, какие-нибудь догматы сего богоданного учения!
— Охотно. Так говорил Всевышний — остаться без знания все равно, что пребывать во тьме для людей, но и пустое знание без пользы подобно мукам адским. Бог сам приходит к нам, словно незримый свет струящийся, будто утренняя роса проникает в цветок. А затем милосердно ведет возлюбленных детей Своих странной дорогой страданий, по которой прошел сам Христос, дабы могли мы, недостойные, уподобиться Ему. И потому мы должны быть готовыми умереть от любви к Нему, если достанется нам счастье сие. Уничтожить, излить полностью душу свою, не оставив в ней никакой иной страсти, помимо желания воссоединиться с Ним – вот истинное благо для человека. Так следуй же сим благородным путем и обретешь спасение!

И Джио снова — уже в который раз! — в искреннем могучем порыве бросился вслед за новой прекрасной путеводной звездой на своем ментальном небосводе. И это ничего, что она сначала осветила мерзкую дыру, в недра которой ему вскоре пришлось снова нырнуть. И это хорошо, что спустя несколько дней она же повела его на личную Голгофу, под глубокие небеса глубин преисподней Италии, в благословенно проклятую Болонью. Его сопровождало трое монахов, дюжих увальней-немцев, что, несмотря на присущую им добросовестность и аккуратность, добродушно поверили ему на слово и позволили шагать рядом с ними без цепей. И ему незримо сопутствовала одна сестра, хрупкая жемчужина-Маргарита, что, несмотря на присущее ей милосердие и доброту, приковала его цепями своих речей. Осколки ее проповедей и особенно пророчеств всплывали в памяти и, спустившись в сердце, кололи его блаженной болью. «И явятся Илия с Енохом из Индии, и многие христиане, бегущие от Антихриста, пойдут за ними. И их всех забьют до смерти, словно бешеных псов. Но за ними придут иные, что секретно веруют во Христа, ибо не будет другого способа избавиться от язычников. И распнут тогда Илию на высоком кресте…» «И явятся новые братья, босые и бездомные, и будут странниками повсюду, и будут преисполнены страданий. И не будет у них ни злата, ни серебра, но в руках всегда будут держать белый посох, окрашенный в красный цвет крови Спасителя. И на одной стороне у того посоха будут вырезаны страсти Господни, а на другой Его Вознесение. И закругленная рукоятка оного будет из слоновой кости, что означает непорочность и чистоту…» «Так говорил Господь: Я прикоснусь к сердцу Папы Римского превеликим мучением, и скажу ему укоризненно, что пастыри мои Иерусалимские превратились в убийц и волков. Пред моими очами режут они юных агнцев, да и старые овцы больны, ибо не пускают их на зеленые пастбища в высоких горах, каковые есть божественная любовь и святое учение…»

Странное дело, чем дальше Джио удалялся от удивительной женщины, с которой его свела злая судьба, тем громче становилось эхо воспоминаний о ней. Он уходил прочь от воспламенившего его сердце костра, но душа его пылала все сильнее. Поразивший его свет давно остался за горами, но запечатлевшийся образ все ярче представал пред очами. Нет, он более не видел ее, но вздрагивал от знакомых осторожных и блаженных прикосновений ее благочестивых молитв. Нет, он не обожествлял ее, но очеловечивал Бога ее чертами. Нет, он не испытывал к ней плотского влечения, но любил ее со всей страстью, на которую было только способно его мужское естество. И, когда он осознал это, то ужаснулся пропасти, разверзшейся пред ногами. Он не расплатился еще и за преступление против францисканской клятвы послушания, а теперь его греховная натура стремилась нарушить другой обет — целомудрия. В ту ночь его мучили страшные видения. То он погибал под весом гигантских остроконечных сооружений, в коих сарацины выводили цыплят без хохлаток. То Маргарита прыгала с их вершины, забыв распустить крылья, а он, придавленный безмерной тяжестью к земле, силился, но никак не мог ее спасти. И тогда, очнувшись перед рассветом, он уразумел, что поражен тем самым недугом, каковой, чем больше имеешь, тем паче он надлежит быть спрятан. И он осторожно встал, стараясь не разбудить своих охранников. И, раздевшись донага, бросился в самую гущу колючего терновника, расположенного неподалеку. Всплывающий над горизонтом медленный медный диск Солнца осветил его окровавленное тело, успокоил тревожно рыскавших по округе нерадивых конвоиров и спрятал любовь на самое донышко моря его взволнованной души, уничтоженной и полностью излитой. Отныне то был amor latens.

Жизнь приближалась к своему подземному финалу, но на поверхности она еще прокручивалась назад, к своему несчастливому началу. Вот перевал Земмеринг, давно забывший отпечатки его босых ног. Позади и Венеция с благолепным островом двух виноградников. Сбоку остались фальшивые апостолы Сегарелли и Свободный Дух Конрад. А там памятные места побега – базилика Святого Антония в Падуе, собор святого Георгия в Ферраре. Наконец, вдали показались красноватые стены Болоньи, раздирающий сердце на части конвент. Сейчас он увидит карающий меч торжествующего лика жестокосердного гвардиана… Но закоренелого преступника почему-то повстречал престарелый Матфей, друг усопшего Паоло:

— А Бернардо уехал. По срочному персональному вызову. От новоизбранного генерала Ордена, моего тезки из Акваспарты. Только вчера вечером. В Париж. Думаю, что если и вернется, то под кардинальской шапкой. По меньшей мере. Ну, а я пока здесь остался. За старшего. За древностью лет. Ну, Джованни, рассказывай. Что натворил.
И тут плотина долго сдерживаемого горя и мучений, страха и отчаяния, греха и раскаяния с оглушительным треском прорвалась. Джио бросился к ногам старца, орошая их обильными слезами. И он поведал ему об аресте учителя и встрече с Иоанном Пармским. И рассказал об Убертино и стычке в таверне. И о Марко, о Марсе в девятом доме, профекциях и дирекциях. И о трагической кончине Гвидо с Сигериусом. И о своих странствиях, и о пустынном житии, и о болезнях, и о поимке. Всю душу излил, ничего не утаив, помимо … помимо сокрытой любви… Когда вечность стучится в дверь, добрые люди не скупятся на подаяние своего времени. Вот и Матфей, терпеливо выслушав долгую исповедь, спокойно промолвил:
— Куда нам спешить? Завтра договорим. И решим, как с тобой быть. Иди, сынок, отдохни с дороги. Куда?! Да хоть в свою же келью…

Но страшные призраки прекрасного прошлого никак не давали Джио заснуть. Беспокоила его больше прочего внезапно пробудившаяся надежда на счастливое разрешение того кошмарного сна, что некогда привиделся ему на этом самом месте. Мысли, будто хищные птицы, нападали одна за другой и терзали его опустошенную душу, выклевывая печень, бередя шрамы от старых ран. Это чудо, настоящее Божие чудо, что Бернардо покинул монастырь, да еще и в столь точный срок! Означает ли это, что он не безразличен Всевышнему?! Что у него есть особая миссия?! Что ему надлежит открыть доселе закрытые двери в лабиринте неведения?! Познать существо Бога?! Но не впал ли он снова в дьявольскую гордыню?! Прости, Господи! Разве недостаточно того, что ему может быть дан еще один, последний шанс исправиться?! Предоставлено милосердное прощение?! Или возможность искупить свою вину?! Благодарю, Господи, слава Тебе! Но ведь его грехи отнюдь еще не прощены?! И, каким бы ни был человеколюбцем Матфей, он должен поступить по правилам Ордена?! И тогда его ожидает медленное гниение в монастырской стене, в выгребной яме?! Спаси меня, недостойного, Господи! Заступись за меня, Пресвятая Царица Небесная! … У каждой бесконечно бессонной ночи случается свой внезапный хилый рассвет. Обескровленный бдением и сомнением преступник, обратившись мысленным взором в давешнюю бездну, содрогнулся, но укрылся от ужасных теней, укрепившись в намерении подождать вердикт сегодняшнего суда…

— Должен я тебя примерно наказать. Обязан. По Уставу. Как гвардиан. Дабы другим неповадно было… Но пишут из Германии. О твоем примерном поведении. И конвоиры твои рассказывают. Немало дивного. И вижу я сам. Что не лукавишь. И что каешься. И было мне нынче ночью видение. Серафический Франциск. Держал на руках голубя. Раненого и больного. И исцелил его. Прикосновением своим. И выпустил прочь… Так и я тебя отпущу. Но с двумя условиями. Налагаю на тебя епитимью. Два года ты грешил непослушанием. Два года будешь сидеть на хлебе и воде. И у нас не останешься. Но уйдешь отсюда. Ступай во Флоренцию. На родину мою.

И Матфей прикоснулся к Джио беззубой старческой улыбкой. Знакомой, осторожной и блаженной. Ее улыбкой, latentis amoris…

Домашнее задание: Автор намеренно вложил в уста Маргариты одну модельную жемчужину, не принадлежавшую Мехтильде Магдебургской. Какую именно? Кто ее настоящий владелец?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

Апрель 1286-го года от Рождества Христова. «Как только Спаситель испустил дух, воссоединившись со Своей божественностью, то спустился Он в самые глубины преисподней. И когда подошел к краю пропасти, то нечестивые инфернальные легионы, испуганно взирая на Него, вопросили: ‘Откуда он взялся, столь сильный, столь ужасный, столь великолепный, столь благородный? Сей мир, что покорился нам, никогда не посылал нам такого мертвеца! Кто же он, что подошел к самым нашим вратам так смело и не только не страшится наших мук, но и освобождает других из наших оков? Посмотрите, как те, что стонали под нашими ударами, нынче, узрев спасение, не только ничего не боятся, но и угрожают нам! О, владыка наш, для чего ты возжелал привести его сюда? Когда повесил ты Христа на древе, не знал какие потери понесешь в аду!’ После сих стенаний жестоких демонов по команде Господа сотряслись железные решетки и бесчисленное количество святых, бросившись к Его ногам, в слезах провозгласили: ‘Ты явился, Искупитель мира, тот, кого мы вожделели, кого ждали день за днем! Ты спустился в бездну ради нас! Так не оставь нас, когда снова поднимешься в возвышенные сферы! Так взойди, Господи Иисусе, оставь ад без его жертв и творца смерти снова прикованным цепями! Верни миру радость, помоги нам, положи теперь конец нашим нетерпимым страданиям и в милосердии Своем освободи пленников. Пока ты здесь, прости виновных! Когда отправишься наверх, защити своих!’» Фра Феррандо отложил в сторону тяжелый фолиант Блаженного Августина, но на сердце ему от этого легче не стало. Недавняя медовая пасхальная благодать обернулась горечью сомнений. И даже вдохновенные аккорды исхода из limbo patrum, обычно производившие на него целительное воздействие, не настроили его на мажорный лад. Смертию смерть поправ, вывел Сын Божий праведников из тьмы лимба к сияющим звездам Царствия Небесного. Но своей героической жизнью поправ жизнь жены и детей, вверг рыцарь Никколо свою светлую душу в мрачную бездну мести…

Солнце отмерило всего четыре полных круга с кровавого заката, ознаменовавшего восход Сицилийской вечерни, но ему сейчас казалось, что миновали века. Кем он был до этих памятных событий? Рядовым монахом-проповедником, недавно завершившим свое теологическое образование в доминиканском studio. Скромной задачей его жития было таскать святую воду из колодца Спасителя, дабы поить ею всех страждущих и заблудших. Кем стал нынче? Приором конвента в Палермо, одним из влиятельнейших лиц Ордена в романской провинции, от чьих деяний зависела судьба не только его братьев, но и всего христианства, да что там — всего человечества. Удивительная метаморфоза произошла не только с его общественным положением, но и с душевным расположением. Тот человек, что некогда едва не казнил его, теперь стал его настоящим другом, пожалуй, даже самым близким из окружавших его людей. Но сея незримая цепь между ними была выкована не вдруг, а долго прирастала небольшими, но крепкими звеньями. Поначалу лишь данный Всевышнему обет удерживал его от раздражения своим странным малообразованным приятелем. Но капля за каплей происходившего постепенно точили камень презрения, одновременно наполняя чашу уважения и доверия к нему. И тому виной были не одни лишь геройские подвиги могучего рыцаря, но и его скрывавшаяся под грозным воинским снаряжением нежная и добрая, пусть и несколько наивная, натура. Возможно, самым важным, что их притягивало друг к другу, была общая вера в истинность пророчества, обретенного у мощей Фомы Аквинского. То была вера в правоту их общего дела, которое для него стало делом смерти и жизни, жизни вечной… Сейчас же фра Феррандо заботили полученные недавно злые вести. Никколо, собрав ватагу из таких же отчаянных смельчаков, как и он сам, отправился в самое логово анжуйского зверя под Неаполь, дабы там его кровью утолить свою жажду отмщения. Было ли решение таким образом избавиться от боли по близким правильным и законным? Ангельский доктор рекомендовал принимать сие горькое лекарство в исключительных случаях, при обязательном наличии благих намерений и соблюдении порядка божественной субординации. И теперь его преданный ученик не был уверен в безгрешности задуманного. Впрочем, беспокоило его не только спасение души народного мстителя, но и страшная опасность, каковой тот подвергает свое тело…

Госпожа тревога – не та дама, что удовлетворяется платонической любовью на расстоянии. У Феррандо же не было ни малейших средств повлиять на сложившуюся ситуацию. По сей причине он усилием тренированной воли переключил свое внимание на другую зазнобу, занозившую сердце – реабилитацию Аквината. Он заставил себя вспоминать перипетии прошлогоднего заседания капитулы в Болонье, где состоялись выборы генерального магистра. Ох, и пришлось же тогда помолиться и потрудиться! Сильная фракция франков категорически протестовала против кандидатуры Муньо де Самора. Его же собственный выбор в пользу уроженца Кастилии был обусловлен не только политическими соображениями. Да, можно было ожидать, что тот будет сочувствовать Арагону больше, нежели анжуйцам и их покровителям на апостольском престоле. Но в его пользу был еще и другой важный аргумент – наличие административного таланта при отсутствии высшего теологического образования. Такой человек вряд ли станет обращать внимание на схоластические претензии к т.н. ошибкам брата Фомы, но, возможно, не преминет воспользоваться его сочинениями для построения прочной идеологической платформы Ордена. И — вот оно, новое чудо Божие! – несмотря на отчаянные попытки недругов очернить нищенствующего монаха грязными намеками на чистое золото короля Санчо, большинство братьев проголосовало за угодное Всевышнему будущее. Теперь, пока семена посеянной клеветы не проросли проклятыми удушливыми сорняками, требовалось срочно собрать с благословенной смоковницы плоды ее. Где же это сделать, как не на очередном собрании капитулы? Оно, должно было, правда, как на грех, состояться в Париже, в том самом конвенте св. Иакова, от которого тамошние братья получили название якобинцев. То была одна из старейших обителей Псов Господних, основанная еще во времена святого Доминика, первый studium generalium. Там некогда боролся с Уильямом Сен-Амур и прочими секулярными магистрами теологии сам Doctor Angelicus, в тех стенах проповедовал и его учитель Альберт, прозванный Великим. Но там же, в монастырской церкви были похоронены исполненные кровавым ядом сердца Карла Анжуйского и преданного ему венценосного племянника Филиппа, тщетно пытавшегося раздавить свободу Сицилии дьявольскими копытами крестоносцев. Что это, если не предостережение свыше?! Самое время было собираться – если еще не в путь, так с мыслями…

Фра Феррандо: — Почтенные братья! Досточтимый Гумберт Романский в своих отеческих наставлениях поучал, что, хотя непосредственной нашей задачей является praedicatio, проповедничество сие должно быть подчинено более высокой цели salutis animarum, спасению душ человеческих. Но недаром Господь наш Иисус Христос говорил, что дорога в Царствие Небесное ведет через тесные врата, куда многие поищут войти, и не возмогут. Един Бог и единая узкая тропа проложена к нему, и любой неверный шаг ведет в адскую пропасть соблазнов и ересей. Посему Всемилостивый Всевышний и сподобил святого Доминика основать наш Орден, дабы направлять грешников и укреплять праведников. Посему и преумножил Всемогущий ряды наши, дабы посредством праведного жития, учения и научения могли справиться с сей благородной миссией. Посему и вложил Слова Истины в уста блаженной памяти Фомы Аквинского, дабы не сбились мы с сего благого пути. Но до сих пор находятся такие отщепенцы в наших рядах, что совместно или по одиночке возводят хулу на его боговдохновенные сочинения. Так не позволим же им порочить его честное имя! Так встанем же на защиту правды Божией! Так вырвем же ростки семени Иудина из виноградника Господня!

Муньо де Самора: — Воистину надо учинить единство и особенно в вопросах веры…
Этьен де Безансон: — Но да упасет нас Всевышний от заблуждений и искушений! Многие ошибки любезного брата Фомы были осуждены как еретические святой матерью церковью…
ФФ: — Так то по дьявольскому наущению Генриха Гентского, каковой все мысли его светлые исказил будто в кривом зерцале. Тут своим умом надо ворочать, а ты способен ли на это?
ЭдБ: — Baccalaureus biblicus sum! А, даст Бог, через несколько лет магистром теологии стану. Не только секулярные, но и наши, доминиканские именитые богословы, например, Robertus de Valle Verbi запрещали хождение его тезисов. Уж чересчур увлекся заблудший frater бесплодной прелестью языческой науки, безбожным Аристотелем и трудами его сарацинов-комментаторов. Променял чистое золото Писаний на медь звенящую заблуждений…
Иаков де Метц: Veritas dixit! Разве можно было защищать единственность субстанциальной формы?! Или ставить интеллект превыше воли?! Объявлять материю принципом индивидуации?! Да что говорить, если даже Эгидий, лучший ученик Аквината, отрекся от его учения о реальном отличии между esse и essentia?!
Дитрих Фрайбергский: Суждения те были не просто ложными и софистическими, а наивно-детскими и смешными. Не нужны нам презренные инновации! Наш Орден следует правилу Блаженного Августина, вот за его святоотеческую мудрость и держаться надлежит!
МдС: Да будет по слову сему, amen! Следующий вопрос!

— Стой, не стрелять! Аль приказ не слыхали – брать негодяя живым!
— Так как же тогда быть, с ним и вдесятером не справиться?! Стоит уже на горе человечины, что сам порубил. Сатанинской силы и отваги сей злодей. И сдается мне, что добром не сдастся…
— Разговорчики! Сзади зайдите, сетью сверху накройте, тупицы! Вот так… Ага, попался!

Никколо обрушился на колени среди груды тел соратников и врагов – его жизнь заканчивалась…

— Что с Вами, благочестивый брат?! Сейчас-сейчас, ничего, я помогу! Вот сюда, к стене!
— Н-н-не знаю, с-с-сердце защ-щ-щемило, н-н-ноги п-п-подкосились. Уж-ж-же отпускает.
— Я только позову друга, и мы перенесем Вас в нашу келью, а потом найдем лекаря…
— Спаси вас Христос! Н-н-не надо никого звать, мне уже лучше… Как вас з-з-зовут, ребята?
— Я Иоанн, а это Гервей, он еще послушник. Надо бы все-таки уведомить приора?!
— Нет, это все пустяки, просто немного повздорили на собрании к-к-капитулы…

И тут фра Феррандо, а это был именно он, неожиданно для самого себя выложил двум совершенно незнакомым молодым людям всю длинную историю титанической битвы за восстановление честного имени брата Фомы, начав с вещего сна в монастыре Фоссанова, пройдя через триумфы сицилийского восстания и закончив сегодняшним сокрушительным разгромом… Тем же вечером ему неможилось уже на собственном ложе. Казалось, не только он сам, но и весь мир с грохотом обрушился на колени перед ним. Он чувствовал себя беспомощно трепыхающимся в паутине зла, сотканной из ядовитой лжи якобинцев и их приспешников. Ох, как бы хотел он сейчас умереть! Но нет, он не имел права сдаваться без борьбы. Как тогда совладать с липкими лапами кровопийцев, вырваться на свободу, отомстить врагам?! Где ты, живительный родник новых идей?! И он взмолился Господу со всей пылкостью, на какую только была способна его истерзанная душа, его измученное тело. И он слезно упрашивал Пресвятую Деву о заступничестве и покровительстве. Но превыше всего взывал он к самому Ангельскому Доктору, единственному человеку, способному исцелить пораженный дьявольской проказой род людской.

У каждой бесконечно бессонной ночи случается свой бесполезно хилый рассвет. Обескровленный бдением и рвением монах, обратившись мысленным взором во вчерашнюю бездну, содрогнулся, но разогнулся-таки от земного поклона и заковылял в темницу сегодняшнего лимба. Почему-то прежде всего его обуял стыд за давешний приступ и за ненужную откровенность, проявление слабости и малодушия, с сущими мальчишками. Посему его не удивило, когда, отворив дверь, он обнаружил за ней одного из этих пареньков, Гервея, воплощенным ангелом терпеливо поджидающим его у самого порога:

— Эй, малый, ты что тут делаешь — тебе, часом, на занятия не надо спешить?
— Пора, но я должен сначала кое-что Вам сообщить. Божиим соизволением и приказом кустодия должен был я встретить и проводить брата Ричарда из Англии, что остановился у нас проездом. И по наитию Духа Святого поведал он мне, что тоже невинно пострадал за Аквината, по каковой причине и едет подавать прошение к Его Святейшеству. Полагаю, Вам обязательно надо с ним переговорить…
— Я, Ричард Кнапвелл, проповедник из Оксфорда, магистр теологии, явился на это собрание по просьбе фра Феррандо рассказать всю правду о беззакониях, творящихся в нашем королевстве. Три года тому назад получил я из доминиканского конвента в Бордо письмо, в котором описывались удивительные чудеса, происходившие на могиле Фомы Аквинского и излагались обретенные через них доказательства правоты его доктрины. Тщательно изучив приведенные аргументы, я убедился в том, что, и в самом деле, все обвинения против него, тщательно собранные возлюбленным братом-миноритом Уильямом де ла Мара в единый Correctorium, были ничем иным, как дьявольски замаскированным обманом, искажением богоданного учения. Потому я тут же уселся за работу и в результате написал свой Correctorium Corruptorii. Вот этот манускрипт, у меня в руках, incipit Quare.
МдС: — Позвольте взглянуть?!
РК: — Извольте! Nota bene — все наши братья согласились с моими доводами, потому как истинны. Так вот, а несколько позже архиепископ Кентерберийский Джон Пэкхэм, как известно, тоже францисканец, должно быть, прослышав об этом, возобновил старый запрет Килуордби на циркуляцию тезиса о единственности субстанциальной формы. То было ни что иное, как нападки на нас, доминиканцев, на что ему не преминул указать регент провинции Уильям Хотум. Тогда Джон попытался заручиться поддержкой секулярных магистров, да только и они все, как один, отказались лжесвидетельствовать. Дело должно было рассматриваться в папской курии, но безвременная кончина понтифика Мартина задержала вынесение решения. И вот уже совсем недавно я вынес этот вопрос на обсуждение в университетском disputatione. Господь свидетель, мое determinatio было кристально честным – я изложил соображения обеих сторон и признал оба альтернативных мнения ортодоксальными. Однако, в ответ на это в Лондоне было организовано показательное судилище, каковое отлучило меня от церкви!
Возгласы с разных сторон: — Не может быть! Позор! Братья?! Каиново отродье!
РК: По сей причине я отправляюсь просить справедливости у апостольского престола. А мои друзья и соратники остались бороться со злом дома.
МдС: — Так вот почему никто из ваших не приехал на заседание капитулы… Ну, что же, единство превыше всего! Особенно в вопросах веры! Ситуация требует решительную резолюцию!

«…iniungimus et mandamus ut fratres… efficacem dent operam ad doctrinam venerabilis magistri fratres Thome de Aquino recolende memorie … призываем и приказываем, дабы братья все вместе и каждый по отдельности, насколько знают и могут, содействовали распространению доктрины блаженной памяти преподобного магистра брата Фомы Аквинского и по меньшей мере защищали ее как ортодоксальное мнение. А если кто учинит что-либо супротив того, пытаясь утверждать нечто иное, будь то магистры или бакалавры, лекторы, приоры либо другие братья, самоим фактом содеянного освобождаются от своих должностей и лишаются милостей ордена, покуда не будут восстановлены в них генералом ордена или капитулой после искупления вины соответствующим наказанием».

Домашнее задание: Многие ранние доминиканские проповедники предупреждали братьев об опасности увлечения бесплодными прелестями языческой философии. Приведите исторические примеры на эту тему.
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

DEUS EST CUIUS COMPARATIONE SUBSTANTIA EST ACCIDENS, ET ACCIDENSNIHIL
Бог суть тот, по отношению к которому субстанция является акциденцией, а акциденция ничем.

Джио вскоре удалось окончательно сбросить со своих плеч вериги неверной веры, с души кандалы ложной миссии, а с очей пелену обмана. Прекрасная госпожа Свобода Воли вновь манила его вдаль, но страх неопределенного неведомого будущего сдавливал горло, подкашивал коленки и не давал вдыхать ароматы ее изысканных духов в полный рост. Он довольно быстро сообразил, что стражники, искавшие его погибели ранее, наверняка рано или поздно снова наведаются в передвижной лагерь апостолов. Надо было уходить прочь, но куда именно?! Теперь он сторонился нечестной компании Сегарелли, но, не решившись немедленно расстаться с ним, стал все чаще искать общества Конрада. Конечно же, он не видел в сем Свободном Духе Ангела Шестой Печати из Апокалипсиса, ведь ему было отлично известно, что еще брат Бонавентура, бывший генерал Ордена, неопровержимо доказал, что таковым являлся серафический Святой Франциск. Однако этот vir rusticanus, грубый мужлан, при всем своем неученом простодушии почему-то привлекал его искренностью и самобытностью своих воззрений, он не мог не признать, что его незамысловатый ментальный мир отличался своеобразной красотой. В обратную сторону странному немцу не могла не нравиться удивительная способность юноши слушать так, чтобы слышать. И изголодавшийся по вниманию паствы самозваный нищий проповедник с удовольствием погружал его в глубину купели собственного кредо. Со временем им удалось преодолеть и языковой барьер между собой. Недавний отличник францисканского studii обнаружил в себе замечательную способность впитывать на ходу не только латынь, но и любые прочие чужеземные слова, постепенно пополняя копилку мелодий известных ему понятий и выражений новым звучанием. Не прошло и месяца, как в их беседах исковерканный Deutsch вытеснил ломаный Italiano…

— … И приехал я тогда в день Святого Стефана в Dom славного города Майнца. И молился там, и бил поклоны земные, ибо взалкал узнать, как дальше жить. И вдруг, чу, шумство страшное. И взвыл я от боли нестерпимой. Кабы кто другой то заметил, ан нет, на меня одного призрел Господь. И тогда смекнул я, что чудо сие Дух Святой учинил. Так вот и снизошел Он на меня.
— Велики и чудны дела твои, Господи! Тогда-то и отправился … отправился корабль жизни твоей в дальние странствия прочь из родимой гавани?! И что же, так и остался Он пребывать внутри тебя?!
— Да, не покинул меня до сих пор, путь мой правит, паки и паки посещает. Ан допрежь премного радеть надобно. Того для ношу власяницу. Того для бичую себя. Покуда преклоненные колени в крови не утопнут. Кажную пятницу.
— В поминовение Страстей Христовых?! Значит, как … как и мы, минориты, желаешь вести vitam apostolicam?! По той причине и бедность апостольскую блюдёшь?!
— Воистину так. Того ради я, аки Франциск, до одной привилегии охоч — прошу слезно Вседержителя не давать мне никаких привилегий от людей. Ан благодать евангельская не токмо в этом. Вяще прочего желаю никаких желаний не иметь. Поелику гордыня внутри должна полностью умолкнуть. Лишь тишь вспомогает мне услыхать глас Божий. Засим, исполнившись милосердия оного, учиняю совокупление со Всевышним. Коему я нынче полностью принадлежу и воле коего всецело покоряюсь. Посему и ни в каком посредничестве поповском для общения с Ним не нуждаюсь.

Сии вдохновенные слова некоторое время успешно заманивали Джио в свой диковинный храм чудесным сиянием святого жития. Порой ему казалось, что душа Конрада озарена самым настоящим Божественным светом Истины. И не сей ли путь узрел некогда вещий Иоанн Пармский, когда напророчил ему обретение Учителя?! Но затем он обнаружил, что Свободный Дух временами попадал в темницу самых обыкновенных человеческих страстей. Сначала он застал его обжирающимся во время поста, затем спящим во время ночных бдений, праздным во время общей работы, а напоследок и вовсе нагим во время молитвы. Конрад тут же объяснил, что подобные житейские мелочи неспособны запятнать его душевную чистоту, тело трудить пользы никакой несть, а пребывание человека в том безгрешном эдемском состоянии, в коем тот покинул утробу материнскую, и вовсе угодно Господу. Недолгий, но интенсивный ментальный опыт уже позволял юноше узреть ядро, субстанцию не только материальных сущностей, но и любой идеи, отличив ее от случайных добавок, акциденций. Однако, почему-то они тоже были важны для него — свое черное дело для него повадки немца сделали, замарав белоснежное платье идеала святости. Он сам стал напоминать ему пламенного проповедника, выжигающего калеными глаголами пороки общества, который, достигнув своими обличениями возвышенного положения, тут же погрязает в разврате и роскоши. Но самое отталкивающие воздействие на него производили его постоянные наветы на “плотскую церковь”, вызывавшие знакомую боль в еще незаживших ранах от задевшего его за живое бича Убертино. И тогда он, сложив его верования в шкатулку памяти своей, отринул их. Впрочем, при этом, он нисколько не осерчал на него, как прежде на Герардо Сегарелли, ведь тот не пытался с ним плутовать или лукавить. Между тем наступила зима, и апостол-обманщик заприметил охлаждение отношения к нему того самого беглеца, коего ранее привадил, так что более не жаловал его своим благоволением. Как знать, не выдаст ли он его властям ближайшего францисканского конвента?! Куда теперь?!

Правильная мысль обожгла Джио морозным утром — конечно же, ему следовало направить стопы свои на север, в имперские земли, ведь его близкое знакомство с Конрадом и его языком не могло быть ничем иным, как Знамением Господним. Он тоже привык повиноваться велениям Духа Святого, поэтому раздумывал недолго и, ни с кем не простившись, вскоре уже приветствовал босыми ногами обледенелые тропы перевала Земмеринг. Он знал, что впереди его ожидает иная forma vitae, но встреча с любой христианской формой жизни не пугала его, ведь самые главные события всегда происходили в глубине души его, и никто не мог этому помешать. Впрочем, ему пришлось-таки обратить внимание на некоторые местные особенности. Ему отныне встречалось значительно меньше сердобольных старушек, по каковой причине приходилось искать прибежища в монастырях и всякий раз что-то безбожно врать о своей тайной францисканской миссии. Потом надобно было усердно каяться в сотворенной лжи, да еще и избегая исповеди. И его дорогу нынче пересекало значительно больше жестокосердных разбойников, распоясавшихся за долговременным отсутствием сильной императорской руки и наличием тех, кто смиренно свой пояс затягивал. Не пристало страшиться лишиться имущества тому, у кого ничего, помимо рваного и многократно заплатанного хабита, не было. Зато неожиданно неудержимое неприятие стали вызывать у него небеса. Все более пепельно-серые и пещерно-низкие, они стальной пятой раздавливали в нем всякое желание смотреть ввысь. Разве могли за столь грязной ширмой скрываться хрустальные сферы и возвышенный Эмпирей, если даже звездный купол по ночам прятал от людей свой божественный лик?! Обладатель головы, полной прекрасных ментальных миров, внезапно поймал себя на том, что ему не хватает итальянского свода над нею. Теперь всякий раз при молитве он оборачивался на юг, подобно тому, как сарацины постоянно ищут направление на Мекку…

Но день за днем уходили своей размеренной походкой, и вместе с ними удалялась тоска по родине, затухала свеча надежды хоть когда-нибудь туда вернуться. Джио научился различать незамысловатую красоту в дремучих лесах и безлюдных полях приютившей его мачехи-чужбины. Здесь, на ее необъятных просторах, мог он обрести то единственное благо, к которому стремился — блаженное одиночество. И ему действительно удалось найти достойное пристанище в тесной землянке, вырытой в подножии небольшого холма. Там он и зажил счастливым отшельником, оплачивая усердными молитвами хлеб жителей близлежащей деревеньки. Теперь он мог, не боясь преследований, предаться своему излюбленному делу – размышлениям. Теперь он мог, не тревожась о будущем, окончательно забыть о своем настырном спутнике – времени. Теперь он мог, не опасаясь козней Дьявола, служить своему единственному господину — Богу… Но, странное дело, вереница мыслей, прежде столь живо и весело водившая хороводы у него в голове, постепенно погрустнела, замедлила свое движение и, наконец, в предсмертном изнеможении вовсе остановилась. Чистый родник питавших его душу новых идей, поражавших воображение откровений иссякал и иссыхал прямо на глазах. Многие лета простиравшейся перед ним земной жизни более не радовали его, ведь наблюдать приходилось все те же запыленные заученные фразы, все те же опостылевшие лица знакомых слов и пропозиций. Он непрестанно повторял «Pater Noster», «Ave Maria» и «Angele Dei», бил земные поклоны и осенял себя крестными знамениями, но дьявольское наваждение упрямо не покидало его. И тогда ему захотелось умереть, ведь не было иного средства избавиться от неутоленной жажды познания. И он осознавал, что это ментальная acedia, смертный грех, и слезно упрашивал Господа о прощении. Но Всевышний прислушивается не к тому, что произносят уста, а к вожделениям сердца. И тогда горе-монах тяжело заболел неведомой хворобой. В горячечном жару проводил он дневное пекло наступившего лета. В несвязном бреду наблюдал он сумрачным внутренним оком за ночными призраками… Сознание вернула прохладная мокрая тряпка, возложенная ему на лоб. Воспаленные глаза, забывшие что такое белый свет, увидели смутный темный образ — морщинистое лицо склонившейся над ним женщины, той, что обычно приносила ему еду. Какой … какой… нынче день?! – спросил он дрожащим слабым голосом.

— Святого Христофора, соколик!

И низкий серый потолок вдруг раскрылся лазурной высью перед ним. И он узрел вожделенное глубокое голубое южное небо над головой. И он из последних сил держался взглядом за него, влекомый во тьму жестокой лихорадкой. Нет, это был не он. Да, это был Марко!

— О, мой друг, мы расстались с тобою ровно год тому назад! И я тогда обещал свято блюсти незримую цепь между нами! И молиться за тебя, особенно в это время!
— Не заботься обо мне, нет! Ты все еще думаешь, что блаженство в уединении, да?
— Нет, ты был тысячу, миллион раз прав! Бог недаром сотворил акциденции, они вовсе не ничто, ибо без них невозможно никакое познание, никакое восхождение к субстанциям. Любая субстанция для Него акциденция, но верно и обратное — et Accidens est autem Substantia. Я, грешный, недостоин святой жизни отшельнической, другой путь уготовал мне Бог. Обетоваю ныне – коли суждено мне выжить, то пойду по нему, вернусь в яркий мир вещей.

И Всемилостивый Всевышний удовлетворил его новую челобитную. И с тех пор Джио стал крошечными и шаткими, но частыми и постоянными душевными движениями карабкаться наверх. А стоило ему пойти на поправку уверенными телесными шагами, как он, благословив напоследок заботливых селян и препоручив заботу о них Господу, покинул свое опостылевшее убежище. Его путь лежал нынче в города, где на многолюдных рыночных площадях и в до притвора набитых кирхах он мог жадно впитывать в себя пестрые краски жизни бюргеров в одеждах невзрачных коричневатых оттенков. Была ли вера этих бедных и усталых, безграмотных и простых, пожилых и старых Конрадов и Урсул менее глубокой и крепкой, нежели у образованных схоластов или дипломированных теологов?!

Теперь он, скорее, дал бы отрицательный ответ на этот вопрос. Пропитание добывал себе проповедями о спасении душ, ночлеги молитвами за здравие хозяев, а пищу духовную наблюдениями за множеством акциденций, сопутствовавшим окружавшим его субстанциям. И неизвестно, как долго продолжалось бы сие безмятежное порхание в облаках Духа Святого, если бы он снова не занеможил. Но в тот жаркий летний день никому не было дела до пожара на его пылающем лбу, и не было вокруг живительной воды человеческого участия, дабы его потушить. И когда он, обессилев, свалился прогнившим плодом на вонючую мостовую, то его капюшон безнадежно опустился не только над измученной головой, но и над всей неудавшейся жизнью. И когда он, почувствовав осторожное прикосновение, открыл глаза, то не удивился, узрев ангела небесного… Но тот спросил мелодичным женским голосом: «Что с тобой, благочестивый брат? Ты болен?» И тогда он понял, что снова настал день Святого Христофора. И тогда снова узрел Марко, боровшегося, как и он, со смертью. И тогда он уразумел, что Всевышнему все еще угодно его дальнейшее пребывание на бренной земле. И тогда он рухнул на дно утлого челнока своего тела, предав его на волю волн божественных рук. Очнулся он в безопасной гавани от запаха душистой соломы под спиной и благоухания цветущей юности над собой. Нет, наружность ее нельзя было назвать красивой. Да, она сияла радугой солнечного света изнутри! Нет, ее черты были выгравированы северным жестким резцом. Да, она излучала мягкую южную доброту! Нет, она была обыкновенным земным созданием. Да, она прилетела сюда из иного, лучшего мира! Нет, он не имел права поднимать на нее глаза. Да, он не мог отвести от нее свой взор!

— Тс-с-с! Тихо, молчи! У нас нельзя пребывать мужчинам. Сегодня ты переночуешь здесь в келье у престарелой сестры Мехтильды, она ничего не должна заметить. А завтра утром я оповещу францисканцев, чтобы забрали тебя.

Предупреждение было напрасным — больной при всем желании не мог бы выговорить и слова. Какой там! Он не чувствовал себя в состоянии ни пальцем повести, ни языком поворотить. Вот разве что мозги его могли еще вяло шевелиться, но совершенно бесшумно. По одеянию своей спасительницы он сообразил, что она была бегинкой. Во время своих странствий он нередко встречал этих женщин, для коих не нашлось места в монастырях, но все же желавших вкусить блаженного христианского жития по евангельским заповедям. Они собирались для совместного проживания в отдельных домах, промышляя рукоделием и прочим ремеслом, порой прося или раздавая милостыню, творя благо для ближних своих и воспевая славу Всевышнему. Про них ходило множество слухов и сплетен, обычно похабных и грязных, но сам Джио, помимо невинности и чистоты, ничего в их среде не наблюдал. К тому же он помнил, что под свою защиту «целомудренных тевтонских девственниц» взял еще Папа Григорий IX-й своей буллой Gloriam virginalem. И сейчас сердце его преисполнилось такой искренней благодарности, такой божественной истомы, что он не заметил черную тень грозной опасности, заключавшейся в благоразумных намерениях незнакомки. Смежил усталые очи и заснул со спокойствием младенца, уверенного во всемогуществе любящих родителей. Утром его разбудила сутолока и суматоха, вызванная появлением нескольких миноритов с гвардианом во главе:

— Pax et bonum, frater! Откуда и куда путь держишь? Почему не пришел к нам в конвент?
— Да он не может отвечать, очень уж ослабел. Подлечить бы его сперва надо!
— Бумаги при нем какие-нибудь были?! Эй, имя-то свое можешь назвать?!

Несчастный беглец понял, что все уже случилось, что отпираться и лгать бессмысленно. Сей ангел, прилетевший с небес, принес ужасную, но понятную весть. Произошедшее не было случайностью, акциденцией, но промыслом Божиим, субстанцией его судьбы. И все же он еще не сдался, но, собравшись с силами, чуть привстал на своем ложе и вымолвил: «Ich heiße Johannes».

— Как-как, Йохан?! Выговор странный, иноземный. Да и не ждем мы никого. Не Джованни ли тебя, добрый молодец, часом, величают?! Не из Болоньи ли к нам пожаловал?! Ну, да ладно, вставай, у нас разберемся.
— Да он не в состоянии сам идти! И что тут разбираться?!
— Взгляни-ка на него, он же голову опустил и глаза прячет! Думаю, что еретика-спиритуала спасла ты, дочь моя. Эй ребята, берите его! И в стену!

Домашнее задание: Некоторые модельные ингредиенты описанного в этой главе кредо «Свободного духа» пережили века в составе других менталок. Какие и где именно?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

10 ноября 1285-го года от Рождества Христова. Мрачные уродливые туловища туч придавили невесомой тяжестью к отсыревшей от дождливой слякоти земле плоскую крышу королевского дворца в Вильяфранка-дель-Пенедес. Неодолимой силой оттеснили косматые чудовища за свои рыхлые зады ослабевшее осеннее светило Каталонии. Горе, непомерное горе симпатическими нитями скорби привязало души людей к низкому ложу. Заходит счастливая звезда королевства, влечет неведомая горячка Педро, прозванного Великим, в хладную могилу. Должно быть, призывает его с позором бежавший из Арагона владыка Франции Филипп, почивший всего несколько недель назад, на Суд Божий. Или, может быть, оставшийся с носом носач Карл Анжуйский настойчиво приглашает спеть вместе с ним Salve Regina у врат чистилища. Но вот из палаты смертельно больного выходит Арнау де Вилланова, и под жгучими лучами шествующей впереди его славы расступаются ряды придворных. Это же истинный маг, знаменитый чародей! Коему подвластны все демоны, коему помогают все ангелы! Кто неоднократно сотворил Grande Arcanum алхимиков, кто овладел всеми таинствами небесными! Но согнуты и его плечи, но и его взор обращен долу, но у него нет средств разрушить чары сего дьявольского колдовства. Ох, если бы у него была с собой волшебная печать Альфы и Омеги, что исцелила его многих вельможных клиентов! Он бы возложил ее на голову монарха, и произнес: «Восстань, Иисус, Свет и Истина, Агнец, взявший на Себя грехи мира сего, озаряющий тьму нашу!» И стал бы читать псалом «Domine dominus noster». И тогда все болезни покинули бы тело несчастного, и тогда его воспаленный мозг отринул бы ядовитые испарения! И тогда Сатана был бы побежден, и тогда добро бы восторжествовало! И чистейшее золото для печати сей несложно найти в королевской сокровищнице. И начертать на ней священное заклинание «arahel tribus juda v et vii» помогут умелые ювелиры. Но, увы, отливать оную можно только с Солнцем в первом градусе Овна, а гравировать лишь с Луной во Льве или Раке, и не дано Всемогущим Всевышним ему на то времени…

И покаялся на смертном одре недавний триумфатор, сокрушивший доселе непобедимых франков. И поклялся, что не мать святую церковь преследовал, но род свой желал возвеличить. И тогда было отменено его отлучение. И тогда было даровано ему прощение и отпущение грехов. И тогда приобщился он Святых Таин, и отдал Богу душу свою. И был по христианскому обряду похоронен в усыпальнице аббатства Santes Creus. И по завещанию его достались Арагон и Валенсия сыну старшему, Альфонсу. Завоеванная же силой меча его Сицилия отошла второму сыну Хайме. А вот сыну третьему, Федериго, за малостью лет было постановлено оставаться у подола матери своей, Констанции, ожидая поворотов колеса фортуны, фортелей судеб братьев своих. И утешился народ каталонский столь мудрыми решениями почившего государя. И присягнул на верность новому молодому королю. И стал ожидать восхода солнца будущего счастья своего. Вместе с опьяненной надеждой и бесплатными подачками толпой веселился и ликовал Никколо, волею Господней оказавшийся непосредственным свидетелем сих печальных событий. Непонятная и непривычная, тягучая, словно патока, тоска заполнила и полонила честную душу чуждого нежным чувствам простого воина. Да, он преданно служил Педро, высоко ценил, пожалуй, даже любил его. Но откуда у могучего рыцаря сея мучительная истома, свойственная одним лишь слабакам?! И вот теперь ему показалось, что все неприятности уже позади, что он попросту соскучился по незатейливым семейным радостям, и что лучшим лекарством для него станет родниковая водица из того самого источника, к которому он — голубь, ведомый чудесным сновидением — некогда прилетел. И тогда он, испросив и получив отгул у благосклонно настроенного к нему сюзерена, поспешил направить стопы свои на восток – к берегам милой его сердцу Сицилии…

Близился Адвент, а с ним и рождественский пост. И постными, унылыми почему-то показались Никколо уплывавшие вдаль пустынные берега, прокисшими, склизкими нависавшие вблизи слезливые небеса, хмурыми, отталкивающими черты окружавших его людей. Не потому ли и настроение его провалилось в серые овраги волн, утерявших голубую летнюю безмятежность?! Будучи на все время пути предоставленным самому себе, он сражался с необычным для себя врагом – мыслями. Точь-в-точь хитрые и злобные собаки, они подкрадывались без лая и тяпали его в самые неожиданные моменты в самые неудобные места. Почему справедливый Вседержитель не защитил воевавшего со злом короля от бесовских происков?! Смогут ли юные наследники великого полководца продолжить череду его славных побед?! Что принесла сицилийская вечерня его соотечественникам, помимо страданий?! Но самые болезненные укусы производил другой вопрос — почто Бог обрушил на него напасть столь несвойственных ему раздумий?! И в самом деле, они были для него настоящим бедствием, и ни один испытанный способ не помогал – ни кулаки, сжатые до крови, ни усы, встопорщенные до носа, ни зубы, стиснутые до боли. Однако, по мере приближения к Палермо он предался воспоминаниям, и, наконец, ему пришло в голову, что он оставил маленькую женушку на сносях. Не то, чтобы она занимала особо важное место в его жизни, но не была ли его духовная пытка карой Господней за пренебрежение матерью своих детей?! Эта догадка несколько приглушила вражеские голоса внутри него вплоть до прибытия в гавань. Едва сойдя на берег, рыцарь сразу же обнаружил в собравшейся толпе зевак одного из своих многочисленных дальних родственников. Разом перемахнув через ограду ненужных условностей, он немедленно приступил к расспросам. Узнав, что Джузеппа успешно разродилась, причем, мальчиком, вельми возрадовался. Бросив в нахлынувшем порыве счастья серебряный обол благовестнику, решил посетить по дороге домой лучших лекарей душ человеческих – доминиканцев, а в их среде своего персонального врача фра Феррандо. Избавленный от тяжких дум надеждой их скорого удушения, он тут же отправился прочь пружинистой легкой походкой тренированного бойца, не обращая внимания на прицельный обстрел своей спины парой обеспокоенных глаз, совсем недавно избегавших смотреть ему прямо в лицо…

Никколо нашел друга в его келье за обычным занятием – добычей содержащей крупицы знаний руды в горе манускриптов:

— Боже, как я рад тебя видеть! А я только вернулся с заседания капитулы в Болонье. Наконец-то избрали генерального магистра, кастильца Муньо де Самора — наперекор франкам, ратовавшим за своего! Так что тебе повезло, еще вчера ты бы меня не застал. Но и я счастливчик, ведь теперь получу самые горячие новости из самых первых и могучих рук! Матерь Божья, да на тебе лица нет, не случилось ли чего худого?!
— Лютые настали времена. Почил государь наш, Педро Великий… Сам Арнау де Вилланова тщился его исцелить. Ан не совладал с плутнями сатанинскими. И истерзали душу мою сомнения. За какие грехи послал Всевышний нам наказание сие?! Справятся ли младые принцы с могутными врагами?! Доколе страдать народу сицилийскому?!
— Вот как?! Честно скажу, не ожидал. Сорваться в темную пучину смерти на самом гребне блистательной славы?! Воистину неисповедимы пути Провидения Господня. Но недаром Всевышний Сына своего единородного отдал иудеям на распятие, дабы нам, грешным, тем самым даровать спасение и жизнь вечную. Не пропадут и труды ратные короля арагонского, ибо верю, что теперь на небесах услышаны будут молитвы его благочестивые. Папа Гонорий уже выказал нам заботу свою, издав буллу о конституции королевства нашего. Полагаю, что, мучимый подагрой, не подымет карающей руки на сыновей усопшего монарха, ибо нет ему, итальянцу родом, нужды поддерживать притязания анжуйские. Да и новый государь франков Филипп, сказывают, что хочет поскорее завершить войну с домом матери своей. А хромой Карл, что все еще в нашем плену томится, слишком горячо своих детей любит. Думаю, примет любые условия мира, лишь бы снова их облобызать да обнять. Да и ты, друг сердечный, должно быть, о том же мечтаешь?!

— Иисусе Мария! Знамо, истосковался! Догадал меня черт безо всякого занятия отправиться в дорогу. Оттоле мучила меня горесть купно с мыслями погаными. Ажно вконец истомился.
— Ну, так что же ты время теряешь – лети в гнездо свое, там ждет счастье тебя!

Но в этом предсказании прозорливый брат Феррандо жестоко ошибался. Горе, необъятное горе ожидало несчастного Никколо дома. Да и дома-то никакого уже не было. Он взглянул … и в единое мгновение ноги перенесли его от родного пепелища к хижине челяди. В великий день гнева его кто мог устоять перед ним?!

— Что тут сталось?! Отколь пагуба сея?! Где Джузеппа, где сын мой новорожденный, где Беатриче?! Всю правду молви или, как Бог свят, тотчас порешу!
— Пусти, хозяин, задушишь! Все как на духу расскажу, мне утаивать нечего. И на меня не серчай, то супостаты неапольские с генуэзскими наемниками всему виной. Чтоб их геенна огненная поглотила, чтоб сами они и потомство их до седьмого колена были прокляты, чтоб их черти к себе забрали, порождения ехиднины, вельзевулово отродье! Прознали, чай, шельмы, что флот наш в Барселону ушел, безнаказанность учуяли. Вот и высадилось несколько галер с этими молодчиками где-то неподалеку. В Палермо-то сунуться они не посмели, а окрестные селенья давай палить да грабить, людей добрых убивать да в полон уводить, а девок насиловать. Я госпоже много раз советовала – в городе надо бы укрыться. Да у нее грудной младенец на руках, а на уме честь одна. Негоже, говорит, жене доблестного рыцаря эту мразь страшиться, вотчину свою оставлять им на расхищение и глумление. Не допустит Всемогущий Господь того, дабы безгрешные дети от сквернавцев сих пострадали. Не оставит, защитит нас мать Пресвятая Богородица! Токмо все по-иному вышло. Ночь темная уже была, когда явились к нам негодяи эти. Ну, и несколько человек сразу же сюда бросились, к самому богатому поместью значит. Мы все выбежали во двор, да помочь ничем не можем, они уж дверь высаживали, а нас силком прочь отогнали. Потому точно не ведаем, что дальше было. Только смотрим немного погодя – загорелся дом, причем, сразу с нескольких углов. А оттуда — крики, ругань, проклятия! Поутру уже, как догорело все, откопали мы то, что не до конца в золу превратилось, и нашли несколько трупов нечестивцев. Сдается нам, что поджогом жена твоя отплатила им за поругание. Останки же ее самой нашлись у двери – должно быть, себя и детей подожгла, дабы не дать врагам выбраться наружу. Отпели уж ее по христианскому обычаю и прах предали земле. Но многие сюда приходят, дабы ей поклониться и заступничества попросить. Принял Господь душу ее светлую в Царствие свое Небесное – воистину святая то была женщина!

И вот, произошло великое землетрясение, и рухнула душа Никколо в разверзшуюся пред ногами бездну. И солнце стало мрачно словно власяница, в каковую превратилась кожа его. И луна сделалась будто кровь, что источилась из сердца его. И звезды небесные пали на землю как смоковница роняет неспелые смоквы свои, потрясаемая сильным ветром несказанного горя. Казалось, все те же ментальные серые волны продолжали раскачивать его, но теперь они превратились в настоящий шторм в море невыплаканных сухих слез. И отныне мысли уже не кусали его по-собачьи, а смертельно жалили по-змеиному. Порой неугасимый огонь боли внутри него извергался наружу кипящей лавой ярости. И тогда он с диким ревом и стенаниями крушил своим прославленным в битвах мечом в щепки и осколки окрестные деревья и камни до тех пор, пока красная пелена из израненного лица не покрывала его глаз, не остужала его безумный пыл. Иногда же его прочно сковывало льдами непреодолимой апатии. И тогда он, в оцепенении и бессилии неспособный беззвучной молитвой изгнать пожирающих его голову демонов, просыпался только для того, дабы поскорее забыться и снова уснуть. В один из таких периодов затишья после бури его посетил фра Феррандо, потрясенный ударом судьбы, постигшим друга. Растормошив его, он решительно приступил к исполнению прямых обязанностей монаха своего Ордена – проповеди во имя спасения:

— Нам, доминиканцам положено говорить лишь в двух случаях – с Богом или о Боге. Но я сейчас намеренно согрешу, поскольку буду беседовать с тобой и о тебе, ибо так повелевает мне сердце мое. Да, то, что произошло, это чудовищно, ужасно, непоправимо. Но разве не то же случилось с Иовом, о чем свидетельствует Священное Писание?! И он поражен был проказою лютою, и у него все было отнято, и он страдал неутешно. И он проклинал день, в который родился, и ночь, в кою был зачат. И он вожделел умереть на выходе из утробы или покинув чрево матери своей. И не было ему ни мира, ни покоя, ни отрады. Но выдержал он испытание, посланное свыше. И тогда возвратил ему потерю Господь, и вернул ему вдвое больше того, что имел прежде, и благословил его последние дни. Великий подвиг совершила жена твоя, память о коем никогда не умрет в памяти людской, и почитать ее будут как святую мученицу Луцию. Но нет сомнений, что уже сыскала себе достойную награду от Всемилостивого Господа. Благодать райская вечная уготовлена и ей, и детям твоим непорочным. Так будь достоен ее! Так честно исполняй долг свой, как прежде! Так служи добру, покуда не призовет тебя Всевышний!

— Биче… Биче… Моя Биче… Малышка… Солнышко… Ангел… Не хочу … не могу жить.
— Предупреждал я тебя раньше — не прикипай к ней. Не в любви родительской высшее счастье человеческое. И не в плотских удовольствиях. И не в почестях, и не в славе. И не в богатстве, и не во власти, и не в здоровье, и не в силе. Но есть оно лишь в созерцании Истины, то есть Бога! Так говорил муж евангельский Фома Аквинский.
— Не верю… ничему не верю… ни в голубя… ни в орла… ни в Фому… ни… ни в Бога…
— Святые угодники! Не богохульствуй, брат мой! То сын погибели тебе нашептывает!
— Не ведаю … кто нашептывает. Ан не про меня … то счастье. Созерцать вожделею … но не Бога, а врагов… утопших в крови. Пусть и моей … моей собственной крови…

Долго, мучительно долго еще продолжался сей разговор, но семена добрых слов фра Феррандо продолжали падать на худую бесплодную почву. Взволновала его, однако, вовсе не неудача своей миссии. Не был он поражен и жалким трепыханием бледной тени могучего воина, каковое списал на душевное потрясение. Но как могло случиться, что былая вера его друга вдруг изгнила сомнениями, решительность обернулась задумчивостью, а крепкие рубленые фразы превратились в прерывающийся протяжный стон?! Он вспомнил всю историю сицилийской вечерни с самого начала… И вдруг узрел Прометея, издалека принесшего факел восстания измученным людям. А теперь семья его уничтожена тем самым беспощадным огнем, что он сам зажег. А теперь он сам прикован к той скале, где орел будет терзать его печень… Скала… Орел… Кровь… Так может быть именно в этом заключался потаенный смысл того пророческого сна, что некогда увидел Никколо у мощей Аквината в монастыре Фоссанова?! Может быть, он и был той самой нерушимой скалой, потоки крови с которой утопят врагов?! Но тогда ураганы ненасытной мести вскоре поднимут новые серые волны черной ненависти в море людей. И тогда надеждам на скорое завершение войны не суждено реализоваться. В чем же тогда ее смысл?! Война ради войны?! Цель без цели?! Finis sine fine?! Господи, вразуми раба своего недостойного — где же оно, счастье горя сего?!

Домашнее задание читателям после прочтения главы: «Носач Карл Анжуйский приглашает спеть вместе с ним Salve Regina у врат чистилища» — на что намекает автор?
Домашнее задание (на пятерку): Из какой нетленки Арнау де Вилланова происходит Печать Альфа и Омеги?
*Обоснуйте свои ответы. Ответы принимаем в комментариях ниже!

DEUS EST PRINCIPIUM SINE PRINCIPIO, PROCESSUS SINE VARIATIONE, FINIS SINEFINE.
Бог суть начало без начала, движение без изменения, цель без цели.

Легкая летняя туча, пугливая, словно серна в Апеннинах, пролившись не остужающим, а освежающим дождем, поспешила укрыться в безопасное место за горизонтом. Так и слезы Джио, прибежав к глазам и спустившись по склону его лица, лишь смыли по пути щемящую боль, растворили осевшую горечь. Между тем, то ли всепроникающее июльское Солнце, достигнув вершины небесного купола, ярко осветило глубины его души, то ли искренние переживания вывернули ее наизнанку, но она открылась для Марко нараспашку. И тот, заглянув вовнутрь незрячими очами, поразился красотой открывшейся ему панорамы и узрел истинные причины принятого решения, пусть еще и не принял его. Ему, как никому другому, было известно, что изменить молчаливое «нет» друга на «да» или хотя бы повлиять на него смогут только железные логические аргументы снаружи либо нематериальные мистические видения изнутри. Он не имел в наличии ни того, ни другого, почему и прибег к излюбленному средству – тянуть время и точить камень упрямства водопадом слов:

— Ты думаешь, что я о себе радею?! И потому попутчиком стать тебя призываю?! Так, да?! Отправляюсь в кромешную темноту, в неизвестные страны, но отнюдь не страшусь этого! Нет! Твоя привычная среда, знакомый рай куда как хуже, куда как опаснее! Да! Не сегодня-завтра придет и в сей удаленный конвент известие о нашем побеге, что тогда учинишь?! Ты думаешь, что мне безразличен?! Нет! Потом, это ведь я тебя подбил убежать из монастыря. И если с тобой что-либо случится, я в том буду повинен! Да! Никогда не смогу отмолить грех сей пред Всевышним! Нет! Поприветствовали Венецию, теперь надо сказать и Ave, Terra Sancta! Да! Поклонимся Гробу Господню, а, самое главное, там нам никакая сатанинская ложь, никакой Бернардо не страшны! Нет! И не навсегда уезжаем, но вернемся сразу же, когда восторжествует справедливость Божия! Да!
— Нет, не могу пойти я против зова … зова сердца своего. Меня дорога в другие дали ведет. А ты отправляйся, за меня не беспокоясь, ибо верю твердо, что сохранит меня Дух Святой…

Эта дискуссия и многие ей подобные, особенно частые по ночам, так и не рассеяли мрак несогласия и вскоре забрезжил печальный рассвет прощания. То был благоприятный для отплытия день Святого Христофора, покровителя путешественников. Марко обнял друга и напоследок, растрогавшись, произнес:

— Не разорвать цепи братства между нами! Нет! Даст Бог, встретимся в этом мире еще. Тысячу, миллион раз да!
— Всегда останемся мы связаны в Боге, что присутствует в тебе и во мне. И если не доведется снова свидеться, все ж не печалься – я всегда и особенно … особенно в это время года буду молиться о тебе!

На том и расстались. Сердечные раны Джио, еще кровоточившие, постепенно зарубцовывались под воздействием целительного бальзама повседневности. На четырех струнах человеческих душ, собравшихся в храме пустынного острова, все отчетливее звучали аккорды гармоничных отношений. Жаркими днями он помогал монахам не только по молитвенной, но и по хозяйственной части — ему поручили заведовать колодцем, доверили подсоблять в строительстве часовни, выделили свой участок сада для обработки. Теплыми же вечерами они собирались все вместе во дворе конвента, и, благоговейно взирая на две перекрещенные кисти рук со стигматой – Христа и Его зеркального отражения на Земле Святого Франциска — читали и обсуждали Священные Писания, сочинения Отцов Церкви. Но мстительный Бернардо продолжал рыть ему темницу, и одним ужасным утром сразу после литургии его призвал на приватную беседу фра Бонагратио:

— Вчера был я на заседании капитулы в Санта Мария Глориоза. И там уведомили меня, что недавно из Болоньи бежали двое молодых миноритов, подозреваемых в еретических воззрениях. Называли твое имя, Джованни…
— Бог свидетель, что … что неповинен я в сих преступлениях. Когда-то давно, будучи еще послушником, сидел я у ног блаженной жизни Пьетро из Фоссомброне, оклеветанного недоброй молвою. Другой раз сопровождал я брата Убертино, когда … когда схлестнулся он с нынешним гвардианом конвента за его недостаточное рвение в соблюдении обета евангельской нищеты…
— Коли невиновен, так отчего скрываешься?! И непослушанием тоже не согрешил?! Разве не клялся во всем следовать указаниям старших по чину?!
— Maximus quidem peccator sum. Mea culpa. Воистину великий я грешник. Моя вина. Каюсь в том и … и на коленях умоляю о милосердии.
— Вот что я скажу тебе, сын мой. Не жалую и я нынешнюю распущенность нравов в Ордене, не так завещал серафический Франциск нам жить. Негоже и кристально чистый Устав его, продиктованный самим Спасителем, глоссами и толкованиями человеков, сотворенных из праха земного, марать. Потому не бывать тому, чтобы руки мои в тебя первый камень бросили, но и оставаться у нас я тебе более не разрешу…
— Да благословит вас Господь за доброту, отче, но куда же тогда податься мне?!
— Мир Божий велик, пока от края до края доберешься, чай, забылись бы твои прегрешения. Напрасно не уехал ты с другом своим, а теперь уж поздно, осень на носу. Слышал я, что где-то около Пармы обитают какие-то люди, апостолами себя величающие. Сказывают, что строго следуют они идеалам бедности. Может, стоит попробовать тебе к ним прибиться?!

И Джио снова болезненно остро ощутил себя слабым перышком на могучих ветрах судьбы, стрелой, летящей в неизвестность. У его приключений было начало – аресты в Анконе, но не видно было конца. Зачем Всемогущему Богу потребовалось так жестоко наказывать блужданиями именно его, стремившегося лишь к душевному покою?! Какую мишень пытался поразить Всеведущий Создатель, запустивший его жизнь по столь немыслимой траектории?! И он, не имея ответа, по сложившейся привычке стал перелистывать в уме страницы того манускрипта, что обнаружил в тайнике учителя в достопамятную ночь злополучного безумия. Многие, даже большинство из них, вооруженный схоластическим образованием, он теперь отлично понимал, но вместо удовольствия от принятия знакомой пищи духовной на устах почему-то оставался едва заметный привкус недосказанности, недоделанности мудрости древних. И неразрешенной продолжала быть главная загадка – что именно хотел ему поручить своими таинственными знаками учитель, какую миссию уготовил ему Господь. Тогда общее чувство неудовлетворения неисповедимыми путями привело его сознание к самому простенькому высказыванию: «Бог суть начало без начала, движение без изменения, цель без цели». И он внезапно осознал, что в сих незатейливых словах притаилось двойное дно. Finis sinefine – означало еще и «бесконечную цель». Сущность Всевышнего не ограничивалась теми двадцатью четырьмя определениями, что он затвердил наизусть. Его персональной задачей было обнаружить и отворить новые двери знаний в подземелье неведения…

— Кто я такой?! Господь в неизреченном милосердии своем соизволил восстановить церковь, невесту свою, в совершенстве евангельских времен, в той безгрешной нищете, в той беспорочной чистоте, в каковой оставил ее на Земле на попечение апостолу Петру. Потому собрались вокруг меня все люди низкого сословия, простые и бедные, что бесхитростным естеством своим отозвались на зов сей ангельский. И не берем денег, и не имеем запасов, но живем милостыней единой, дабы не прикасаться к скверне мира сего. И распеваем Salve Regina с прочими гимнами, дабы раскрыть уши тем, кто их имеет. И ходим мы по городам и весям, проповедуя каждому желающему услышать: «Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное!» Посланы мы, яко овцы среди волков, дабы, не смутившись в сердце своем и не устрашившись, сказать: «Грядет Суд Божий! Бодрствуйте и молитесь, понеже творите тем великое благо для души своей». Я же, Герардо Сегарелли, избран Духом Святым для распространения славы и Слова Его. Я поставлен Всевышним пастырем надо всею честной братией. Я никому не подчиняюсь, помимо Его одного — ни Папе, ни королям, ни императору. Я – божественное древо, произрастающее из корня истинной веры. Вот кто я такой! Ну, а ты, мил человек, откуда идешь и куда путь держишь?! Нет, подожди, не говори ничего! Я и так все вижу. Зовут тебя Джованни. Бежал ты из францисканского конвента в Болонье от притеснений неправедных начальства своего. А ищешь нынче к кому бы пристать.

— Откуда … откуда ты все это знаешь?! Ужели обладаешь даром пророческим?!
— И не такие чудеса во власти Всемогущего! Разве не послал Иисус Христос апостолов своих больных исцелять, прокаженных очищать, мертвых воскрешать, бесов изгонять?! Открыто мне, рабу Его недостойному, прошлое и грядущее.
— Но … но разве не творим мы будущее волей своей свободной?!
— Погряз ты в грязи и суете мирской, увяз в болоте бесплодной лжи философской. Очисти душу свою от пакости сей, сбрось мантию фальшивой учености и войди нагим, каковым явился на свет сей, в храм священный наш.
— Где же он?! Где отправляете обряды свои и по какому чину?!
— Истинно, истинно говорю тебе – любой хлев, конюшня или свинарник ничуть не менее угодны Богу, чем освященная иереями базилика. Рощи и луга, горы и равнины, освещаемые Солнцем или Луной – вот наши бесчисленные храмы. Pater noster – вот наша единственная молитва.

Сказать, что воззрения нового знакомого пришлись Джио по душе – все равно, что тигра назвать большой кошкой. Ему почудилось, что свинцово тяжелая Земля под ногами вдруг сорвалась с якоря в темной пучине мироздания и блуждающей звездой воспарила в благословенные небеса. Он, вконец заблудившийся в густой чаще людей странник, внезапно узрел необъятные горизонты нового смысла существования. Его безнадежно слепые на ощупь поиски Бога неожиданно обрели путеводную нить апостольской миссии. Да, многие его прежние убеждения теперь придется кардинально поменять. Нет, он не устрашился гигантского объема предстоящей работы, ибо священная цель оправдывала эти затраты. И возликовал, и воздал хвалу Господу, услышавшему его былые молитвы, приведшему его к блаженному сейчас, позволявшему ему отдать все свои силы, всю свою грядущую жизнь за Него… Но постепенно вокруг казавшегося ему прекрасным цветка вновь обретенного кредо, посаженного в плодородную почву страстного желания поверить, появились сорняки сомнений. Некоторое время неофиту удавалось пропалывать упрямую поросль фактов, подавляя их пятой разума. Прежде всего, его неприятно поразили соратники Герардо, жадно набрасывавшиеся на всякую пищу, помимо духовной. То были типичные laiciilliterati – безграмотные миряне. Но ведь и Иисус взял к себе в ученики необразованных рыбаков – piscatoressine litteris?! Отталкивающее впечатление на него произвели и сопровождавшие праведников mulierculae – сам-то он не поддавался мирским соблазнам, но за остальных поручиться не мог. Впрочем, и тут он немедленно закрыл на возможное распутство те самые глаза, каковые не смел поднять на сих женщин, при помощи Марии Магдалины и прочих героинь Евангелий. Значительно сложнее оказалось смириться с окружившим его ментальным миром. Самым популярным занятием смиренных рабов Божиих было бичевание, но не самих себя, а Римской католической церкви. В их представлениях она жадностью и симонией ее прелатов давно исчерпала доверие Всевышнего и превратилась в Вавилонскую блудницу, державшую в руке своей золотую чашу, полную нечистот и мерзостей. Единственный же путь к спасению душам человеческим предоставляли только они, избранные. Но мыслимо ли было представить Иоанна Пармского или иных истинных праведников в геенне огненной?!

Вскоре Джио убедился, что сокровищница проповедей, из которой одаривали людей апостолы, почти полностью исчерпывалась теми блестящими фразами, каковыми его ослепил Сегарелли при первой встрече. Да и сам посланник Божий, похоже, что не имел за душой ничего, помимо них. Во всяком случае, изречения на латыни он встречал напряженным молчанием или даже замечаниями на vulgari невпопад. Зато его мир был до отказа набит знамениями и духами, добрыми или злыми. Он мог направить свой отряд в далекий обход, завидев неблагоприятный знак, или, наоборот, заставить всех переплывать холодную реку, если ему приходились по вкусу деревья на противоположном берегу. Порой вся братия должна была отгонять мух, поскольку те были воплощенными демонами. А иногда, напротив, позволять себя кусать комарам ангельской природы. Похоже было на то, что он страдал тем же недугом, что Джио некогда перенес на ногах в Анконе, только в относительно безобидной хронической форме. Когда разросшиеся ростки сомнений стали всерьез угрожать жизни хрупкого цветка веры, юноша решил обратиться за помощью к Конраду, молчаливому немцу, сопровождавшему благовестников, но державшемуся от них несколько поодаль:

— Pax tibi frater! Ты уже давно с Герардо, хорошо … хорошо его знаешь. Скажи, что это за человек?!
— Guten Tag, Bruder! Разный люди говорить. Один за Ангел Шестая Печать почитать, другой еретик, епископ Парма за дурачок считать, а я много верить рассказ, что он есть один обыкновенный простак, который францисканцы не принять.
— Простак?! Коли так, отчего … отчего странствуешь вместе с ним, чего ищешь так далеко от родины?
— Я есть один Свободный Дух. Der Gott жить повсюду, в каждый тварь. Потому любой душа можно стать Бог. И он тоже иметь один искра Божий. Weil он понимать, что никакой церковь снаружи есть, aberвнутри есть. И когда получать Святой Дух, то иметь никакой грех, что будет делать.
— Да, и тогда просыпается в нем Божий дар ясновидения. Про меня, не расспрашивая, все верно рассказал — и имя мое, и откуда я, и что со мной приключилось…
— А, это есть обыкновенный. Золдат приходить. Один неделя до ты. Искать здесь два беглецы, Джованни und Марко…

Сказать, что сведения нового знакомого поразили Джио – все равно, что кошку назвать маленьким тигром. Ему показалось, что хрустальная небесная сфера, на которой только что блуждающей звездой летела в благословенные дали Земля вдруг разбилась на мириады осколков, и каждый из них больно ранил ему душу. Цветок его веры мгновенно увял, ведь он снова перепутал добрые семена с плевелами. И эта цель, и эта миссия оказалась химерой. И не было конца его блужданиям — finis sine fine. И он почувствовал свинцовую тяжесть на сердце. И с трудом вымолвил:
— Апостолы… Божественное древо из корня веры… Пастырь Всевышнего… Ангел… Ложь… Кругом одна ложь…
— Genau. Это есть один ложь. Das bin ich! Аз есмь Ангел Шестая Печать!

Домашнее задание читателям после прочтения главы:
Кто такой Ангел Шестой Печати? Каких исторических персонажей прочили на эту должность?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

Хотя основные события прошедших за пять недель трех романных лет приключились на перевалах и волнах кровавых сражений, их наиважнейшим историческим следствием стали незаметные сдвиги в голове семнадцатилетнего наследника французского престола. Так уж устроен мир людей – в нем ментальное свободно превращается в физическое и наоборот, причем, отнюдь не алхимическим волшебством, а благодаря единству общей нематериальной субстанции. Модели всегда правили балом в Вальс-Комнате человечества, и сбросить с себя оковы их рабства мы сможем лишь в грядущую эру веры в меру. Посему неудивительно, что в темной средневековой Европе, полностью лишенной прогрессивной современной диктатуры демоСМИчески манипулируемого большинства, направление развития общества определялось посредством кондового самодурства самодержцев. Вот как описал этот процесс видный американский медивалист Джозеф Стрейер: «Соблазнительно … сказать, что Ананьи [т.е. насилие над Папой Бонифацием] было логическим следствием [крестового похода против] Арагона… Очевидно, что настоящим камнем преткновения стало желание короля иметь полную независимость в политике. Филипп Красивый был не менее благочестивым, чем Филипп Смелый или Людовик Святой… Он отличался от своих предшественников отрицанием политического руководства папства, настаиванием на том, что не должно быть никакого вмешательства в его внешнюю политику… Именно эта позиция привела к конечному конфликту с Бонифацием VIII и, как минимум, возможно, что источник сей позиции может быть найден в переживаниях Филиппа во время крестового похода против Арагона». Но было бы непростительной ошибкой презирать и те идеи, которые питают рядовые члены партии, в данном случае христианской католической. Поэтому сегодня, прежде чем мы с вами снова отправимся путешествовать по морям вместе с бравым Никколо, давайте сначала еще раз прогуляемся по мысля́м нашей другой скромной параллельной линии повествования.

Что может быть банальнее главы, начинающейся с пробуждения главного героя?! Разве что глава, начинающаяся с описания его сна. Если я воспользовался столь скомпрометированным художественным приемом в ‘Astra inclinant, Deus obligat’, то лишь потому, что усмотрел в нем кратчайший путь снарядить ключевого персонажа необходимыми для развития сюжета мыслями. С его помощью он прежде всего понял, что блаженное житие евангельской нищеты – роскошь, которую может себе позволить лишь материально и духовно богатое общество. Помимо этого, он осознал грозящую ему опасность, что впоследствии оказалось еще более важным. Для нагнетания грозовой ситуации я призвал на работу громовержцем нового гвардиана Бернардо, усердно сколотившего в монастыре железную палочную дисциплину. Это собирательный образ, типичный представитель т.н. конвентуалов — таких францисканцев-конформистов, которым очень нравилось руководство Ордена и одновременно приходились не по нраву суровые повадки спиритуалов, стремившихся к мистическому идеалу апостольской бедности. Преследования, доставшиеся на долю несчастному старцу-астрологу, тоже были феноменом, весьма распространенным в тогдашней природе. Более того, если перемешать Гвидо Бонатти с Пьетро Абано и чуть подвигать датами, то их можно с натяжкой считать историчными. Дело в том, что церковь занимала по отношению к науке о звездах позицию незастенчивого воришки. Вера во влияние небес на земные судьбы была составной частью кредо практически каждого средневекового человека, вместе с тем такие влиятельные Святые Отцы, как Блаженный Августин, завещали сии менталки не жаловать. Посему был найдена такая хитрая ниша, в которой бесстыдные прегрешения с моделью прикрывались фиговым листом мидрашения. Считалось возможным признать, что astra inclinant с оговоркой sed non obligant, а вот более сильные высказывания запросто могли потянуть на уголовно наказуемые преступления против христианской свободы воли. Как бы то ни было, ряд катаклизмов, включавших в себя кончину Сигера Брабантского, привели Джио к душевному кризису. Вышел он из него с весьма неортодоксальными и самобытными, даже на современный взгляд, воззрениями на Всеведение Господа, знакомыми нашим подписчикам по курсу лекций СОФИН. И произошло это на удивление вовремя, поскольку именно эти взгляды позволили ему воспринять вышеупомянутое знаковое видение не как предопределенное будущее, а как предостережение свыше, подталкивавшее его к принятию судьбоносного решения, к сотворению угодного Богу грядущего.

Отвечу на оставшийся без рассмотрения небольшой вопрос к аудитории из этой главы – ‘стеной’ в средние века называли любую монастырскую тюрьму — и перейду к ‘Deus in quolibet est’. В ней я для разнообразия окатил Джио ментальным валом откровения не только прямо на суше, но и наяву. Для тех, кто не в курсе – такое тоже бывает и нынче именуется инсайтом — утверждаю, как очевидец. Уж слишком несчастный юноша погряз в переживаниях по поводу новообретенного статуса отщепенца, даже мыслить стал точными цитатами из творчества спиритуалов. Тем самым мне удалось не только отвлечь его от бесполезных страданий, но и познакомить с прекрасной моделью для будущей совместной жизни… Магистра Гульельмо из Брешиа, вопреки викиальному мнению, я не наколдовал из кромешной исторической пустоты, а выудил из заброшенных анналов. Его задача состояла не только в том, чтобы помочь беглецам найти правильный путь по каналам Венеции, но и в том, чтобы продемонстрировать читателям две вещи: трепетное отношение широких масс населения к францисканцам и последние достижения прогрессивной средневековой медицины – не так уж мало для двухстраничного побочного персонажа. Однако, описанный им инновационный метод лечения подагры был мною позаимствован не из настоящего «Агрегатора», а из сочинений его знаменитого современника Арнау из Виллановы, с которым, ВК даст, вы еще познакомитесь поближе на страницах романа. Оставайтесь с нами! Наконец, нам осталось вкратце остановиться на острове двух виноградников. В отличие от выдуманного мною брата Бонагратия, он действительно существовал в прошлом и продолжает существовать в настоящем, правда, в промежутке будучи переименованным в San Francesco del Deserto. На нем на самом деле по преданию останавливался помолиться Святой Франциск, а теперь там находится конвент миноритов. Всем тем туристам, у кого желания совпадают с возможностями пост-спецоперационного времени, горячо рекомендую для посещения…

А вот те поля сражений, на которых отличился Никколо, вам удастся узреть лишь в виртуальных мирах – на белой бумаге сейчас или, в эвентуальном светлом будущем, на голубом экране. Та обагренная кровью вода давно утекла даже с картин живописцев, потому и сама память о ней поблекла. А между тем по масштабу влияния на ход истории человечества эти события, пожалуй, не уступали и Наполеоновским баталиям. Настоящим героем ‘Лета ненависти’ стал Руджеро Лаурийский, флотоводец, который своим дарованием, пожалуй, превосходил и адмиралов калибра Нельсона. Битва за Мальту послужила прологом к блистательной серии побед, установившей гегемонию Каталонии на море, спасшей Сицилию от реконкисты Анжуйской династией, а Арагон от крестоносных посягательств Пап и Капетингов. Тут и придумывать-то мне ничего не пришлось — я постарался сотворить нарратив, максимально приближенный к показаниям летописцев. Конечно же, они дружно молчали о частной жизни вымышленных мною персонажей. Нетрудно догадаться, что малышке Беатриче я в своих корыстных целях уготовил в грядущем взрослую роль…

Столь же аккуратно я постарался перенести в ‘Гигантах’ на полотно своего романа и перипетии битвы в Неаполитанском заливе, разве что очередное распознавание голубя с орлом было пририсовано мною к общей панораме на птичьих правах художественного вымысла. Возможно, что, будучи ослепленным блеском праздничного фейерверка, кто-то переоценит значение пленения коронного Анжуйского принца. На самом деле сей безусловный триумф сицилийского оружия не внес решающего перелома в ход военных действий хотя бы потому, что в волчьем логове Кастель-дель-Ово остался целый выводок внучат Карла. Наконец, новый сеанс потрясающей политической прозорливости фра Феррандо из приторно патетического финала сей главы объясняется, конечно же, его прямым доступом к голове автора. Впрочем, не надо было быть оракулом, чтобы сообразить, что семена приготовлений к крестовому походу франков были обязаны дать кровавые всходы в самом скорейшем времени…

Что и не замедлило произойти в ‘Измене и смене’. В этой истории я бесцеремонно оболгал честное имя предателя Алеймо Лентинского. Первичные и вторичные источники соглашаются на том, что он и впрямь был отдан под суд за предполагаемый и вероятный заговор против Арагона. Однако, к интересующему нас моменту уже пребывал в тюремном заключении в Барселоне, по каковой причине никак не мог перехватывать гонцов Педро к своему адмиралу. Тем не менее, между настоящим посланием короля, датированным 29-го мая, и настоящим сражением у Лас Хормигас, датированным 4-м сентября, прошло более трех месяцев. Правдоподобное объяснение медлительности Руджеро до сих пор современными учеными предложено не было, посему я посчитал, что имею полное право прикрутить ложное. Впрочем, какие-то злоумышленники без сомнений и в самом деле учинили здесь что-то весьма пакостное для Каталонии. Как бы то ни было, дорогое спасение действительно прибыло из-за моря как в дешевых боевиках — в самый последний момент. Погиб не только флот и армия франков, потерпел фиаско не только крестовый поход. Умерла ментальная модель агрессивной внешней политики самого могущественного королевства Европы, скончалась привычка его пассивного следования в кильватере давно прохудившегося броненосца безумных папских фантазий и мечтаний. И произошло это странно синхроничное судьбоносное событие не где-нибудь, а в сознании неказистого семнадцатилетнего отрока, молчаливо хлопавшего совиными глазами у смертельного одра своего отца – Филиппа Красивого.

На этом завлекательном доминант септаккорде я закругляю наше пятинедельное турне по морям, по мысля́м. А помочь мне разрешить сей диссонанс в то или иное сюжетное благозвучие снова поручаю соавторам первого в истории интерактивно сочиняемого интернет-романа. Очевидно, что обе модельные ветки нашего повествования вопиют о продолжении рода. Вряд ли слабый листочек Джио удержится на порывах ветров Духа Святого на древе удаленного конвента. Едва ли доброе сердце Никколо удержит его магнитом любви к дочери от борьбы со вселенским злом. Куда же мы направим наших героев?! Предоставляю слово вам, друзья мои, в традиционном опросе…

Май 1285-го года от Рождества Христова. Седые головы Пиренеев хмуро взирают глазными впадинами ущелий на копошащихся неподалеку людишек, приветствуя их зубастым оскалом скал. Многое повидали они на своем медленном веку. Кажется, еще вчера тут неторопливо и чинно прошествовали на север слоны Ганнибала, а чуть позже в обратном направлении промаршировали римские легионы. Вроде бы всего лишь часок назад здесь проскрипели кибиточки вандалов и готов, бандитов и переселенцев, а потом пронзительно пропищали арабские муэдзины, призывая правоверных на молитвы. И вот снова этим беспокойным двуногим букашкам не сидится на месте. Одни из них, пестрые и блестящие, верхом на других козявках, собрались у самого их подножия, в Руссильоне. Они, очевидно, зачем-то собираются перебраться через вершины на южную сторону. Другие же, побледнее и победнее, вскарабкались на плечи основных перевалов и притаились там, пытаясь сему замыслу воспрепятствовать. К чему вся эта суета?! Разве так полагается себя вести солидным тварям Господним?! Нет, наблюдать за ними – ниже высокого достоинства гор… но весьма любопытно для человеков. Богато разряженные всадники – это армия франков. Бряцая блистающим на ярком солнце оружием, она, возглавляемая самим королем Филиппом III-м, отправляется в крестовый поход завоевывать для его сына Карла корону хронически непокорного апостольскому престолу Арагона. Преграждают же им путь те немногие воины, что остались верными каталонскому монарху Педро, несмотря на быстро приближающуюся страшную грозовую тучу грозной опасности.

Измена! Ее желтые тошнотворные пары, распыленные в воздухе, достигают такой концентрации, что своим тлетворным запахом удушают души людей обоих королевств. Главным препятствием, задержавшим специальную операцию карательной экспедиции франков, было предательское нежелание многих высокопоставленных сановников помочь единокровной Анжуйской династии, поддержать планы викариев Христа на Земле, пролить свою кровь за Спасителя. Матфей Вендомский, могущественный аббат Сен-Дени, так и вовсе попытался примирить враждующие стороны, призвав выступить третейским судьей английского короля Эдварда. Что уж говорить о наследнике престола, мальчишке, глупо почитающем память своей каталонской мамочки?! Города отказывались наполнять чужие, а бароны опустошать свои сундуки, флорентийские и иудейские банкиры опасались давать деньги в долг, а пожертвованная Папой на богоугодное дело умерщвления христиан церковная десятина оказалась явно недостаточной для финансирования целой кампании. Надо ведь было не только снарядить рыцарей, но и построить или нанять по крайней мере сотню галер, чтобы получить троекратное превосходство в силах перед доселе непобедимой эскадрой Руджеро Лаурийского. Невероятным напряжением всех финансовых мускулов государства, сравнимых с кровопусканиями казны времен египетского и тунисского походов отца Филиппа праведного Людовика, всего за год после посева зубов дракона на госсовете удалось взрастить армию почти в десять тысяч крестоносцев. И это было бы категорически недостаточным для задуманного предприятия, если бы по ту сторону Пиренеев несчастный Педро не страдал от той же болезни вероломства подданных в еще более ярко выраженной форме. Арагонские магнаты и вовсе единодушно предпочли остаться за высокой оградой грядущей войны, выжидая, кого Всемогущий Всевышний поставит над ними господином. Собственные же гвардейцы короля и некоторые добровольцы должны были вести борьбу на два фронта. К этому времени уж переселились в лучший мир и твердокаменный Карл Анжуйский, и державшийся на его фундаменте понтифик Мартин IV-й, но в худшем остались притязания их наследников к Сицилии, которую следовало оборонять. Потому там же, в Апулии, продолжал сражаться флот, единственная надежда и опора пошатнувшегося каталонского престола…

Никколо поцеловал заплаканную беременную жену, подкинул в воздух смеющуюся подросшую дочь и покинул родные пенаты еще ранней весной. Он, конечно же, чутко откликнулся на призывы своего короля и, по обыкновению, без страха и сомнений отправился на решительную битву со вселенским злом. И вот он на перевале Кол-де-Паниссарс — Summum Pyrenaeum, вершина Пиренеев. Уже три недели собирает здесь кровавый урожай малая бригада альмогаваров, сдерживая авангард крестоносцев. И они устояли бы еще три месяца до завершения летнего военного сезона, но сегодня, 29-го мая, разведка приносит неутешительные известия – франки замечены уже на оставшейся за спиною стороне гор. Отравленный завистью нож Каина в спину брату воткнул король Майорки, а заодно и Руссильона, Хайме – это его проводники, должно быть, провели войска неприятеля тайными тропами. Так что же, назад без промедления, дабы дать врагу решающую битву, пока тот не занял Барселону?! Нет, Педро недаром величают Великим – его решениями руководят не законы рыцарской чести, но здравый смысл. Отступать, сражения избегать – отдает он суровый приказ, — изматывать оккупантов партизанскими вылазками, громить обозы и продотряды. И тут же снаряжает гонца к адмиралу сицилийского флота. Его миссия состоит в том, чтобы перерезать пути снабжения захватчиков морем. А что же франки, вперед без промедления, дабы занять не столько столицу, как стратегически важнейший порт Средиземноморья, пока каталонцы не вступают в решающую битву?! Нет, Филиппа недаром величают Смелым – его решениями руководят не логистические нужды армии, а деяния героев из прочитанных романов. Есть ли у него план? Он не оставит за спиной укрепленную Жирону, не бросив ей перчатку вызова, а провиант можно и через залив Роз подвозить. Пока волны огня накатываются на стены осажденного города, ливень турских ливров проливается на вассалов Арагона. Продажный епископ руководит помазанием принца Карла на царствие, за неимением настоящей короны во время церемонии надев на него собственную митру. Но дело и в самом деле кажется уже в шляпе – лишь чудо может спасти смещенного силою супердержавы средневекового мира монарха крошечного государства.

Если сие волшебное спасение и может произойти, то лишь благодаря железной воле одного человека – Руджеро Лаурийского. Но его флотилия сейчас стоит на якоре, осуществляя морскую блокаду Таранто в Апулии, и не подозревая о нависшей над Арагоном опасности. Посему жизнь и смерть Жироны, Барселоны, да и всей Каталонии сейчас находится в ногах курьера, направляющегося на Восток. Вот он уже взбирается на борт Генуэзской галеры! Вот высадился в Палермо! Вот добрался до Мессины! Еще день, другой, и приказ короля достигнет его непобедимого флотоводца! Вот он уже в резиденции графа Алеймо из Лентини! Можно расслабиться, подкрепиться и отдохнуть, ожидая пока тот снарядит для него скоростную лодку и лучших гребцов. Наконец, все готово – сейчас гонца проводят до двери! До той, за которой нет выхода и откуда не возвращаются – раздается команда неверного вельможи на ухо верному телохранителю… Прошел месяц, полтора, а сицилийской эскадры у испанских берегов нет как нет. Что могло произойти?! Тем временем, из осажденной крепости уже не раздаются петушиный крик и собачий лай – голод не знает слова жалость. Правда, и у франков не все в порядке, жара и сухой паек мором косят их ряды. Но дизентерийные трупы катапультируются за стены, усугубляя и без того безнадежную ситуацию в городе. Когда тот падет, уже ничто не остановит продвижение врага к столице. Что же делать?! Отчаяние влечет за собой безумие – и альмогавары идут в неравный бой, пытаясь перерезать дорогу из залива Роз, по которой провиант поставляется в армию Филиппа. Увы, закованные в броню рыцари во главе со счастливым в битвах Жаном, герцогом Брабанта, с легкостью отражают неподготовленную атаку, нанося им значительный урон. Ранен и Никколо, но куда больше окровавленной руки болит его душа – он снова готов сражаться, биться до конца. Нет, такие жертвы бессмысленны, — решает Педро. Он по-прежнему убежден – его единственный шанс на победу не на суше, а на море. Дорого бы он дал, дабы иметь почтового голубя, который смог бы переслать приказ адмиралу. Как-как, голубя?!

Никколо без особых приключений добрался до Мессины и в неведении проследовал во дворец градоначальника. Так что же, и ему суждено закончить свой жизненный путь прямо сейчас или же медленно сгнить в подземной гробнице?! Нет, это слишком опасно – героя сицилийской вечерни уже видели на улицах города десятки людей, он не может исчезнуть, не вызвав подозрений. С этим простодушным богатырем следует справиться не силой, а лукавством. Руджеро?! Да он уже неделю как отправился в Барселону. Да, припозднился ты немного, голубчик. Ну, да не беда, ведь главное, что теперь все будет хорошо. Отправляйся-ка ты лучше домой, поправь здоровье! Не можешь позволить себе отдых?! По моему желанию, по распоряжению самого короля! Будет исполнено?! Вот так-то лучше… Он и впрямь страшно устал. И кто сможет его понять лучше, чем фра Феррандо?!

— Может статься, глумиться надо мною будешь, дезертиром мнить. Не держи на меня сердце! Не премини вспомнить, что четвертый год ужо кровь свою и чужую проливаю. Видит, что благочестивые намерения токмо имел, Божью волю исполнял, к общему благоденствию стремился. Ан кругом одни пепелища, смерть и запустение, измена и ложь, и несть числа врагам…
— Муж ангельский Фома Аквинский учил, что добро может быть причиной зла, ибо мир изначально был сотворен Создателем полностью благим. Не суди себя строго, ты ведь свою миссию исполнил, да и нынче следуешь приказу.
— Нет, не исполнил, понеже опоздал. Мы-то думали люди лихие первого нарочного одолели аль лихоманка какая с ним приключилась. Ан адмирала-то он, вестимо, допрежь меня упредил, а я уж напрасно старался. Ушла наша эскадра без меня неделю назад. Осталось только на Господа уповать, дабы даровал ей победу.
— Хм, как же она мимо Палермо проскользнула, что никто ее не заметил?! И почему в порт не зашла?!
— Должно быть, зело поспешали, в темноте прошла.
— Может, оно, конечно, так и было… Только ведь у нас дозорные вражеские корабли днем и ночью высматривают, неужто столько огней бы не заметили?! … И кто ж тебе об этом всем поведал?!
— Да Алеймо Лентинский, кто ж еще?! Ему ли не знать?!
— Хм, и в отпуск отправиться это он тебе тоже повелел?!
— Он самый. Сказал, по распоряжению короля. Неужто я бы самовольно решился?!
— Хм-хм… Откуда могло взяться сие распоряжение, коль скоро флот еще в пути, да и кто бы тебя обогнал?! Вот что я тебе скажу, друг милый. Как бы бургомистр не баловался двойной игрой. У него сейчас одна забота, как с дохлой клячи да на здоровую лошадь перескочить, не разбившись. Отправляйся-ка ты к Таранто, надо бы убедиться в том, что не оболгали тебя.
— Иисусе! Ужель он, шельма, изменник?! Буду поспешать!

4-е сентября 1285-го года от Рождества Христова. На побережье Каталонии неподалеку от скалистых островков Лас Хормигас ночуют галеры, только что прибывшие из Сицилии. Чу, вдали показалась вражеская эскадра, возвращающаяся из набега на Барселону. Кто же вопреки неписанному этикету завязывает сражение в кромешной темноте?! Война — отрицание всех законов человеческих, нет и не может быть никаких правил в искусстве убивать! Но кто же вопреки всем канонам морского боя атакует численно превосходящего врага?! Руджеро Лаурийский – вот кто! Вывесить на мачты по три дополнительных фонаря! Негодяи и так боятся непобедимый арагонский флот, да устрашатся они теперь еще и его численности! И хитрый замысел блестяще реализуется – двадцать кораблей наемников под предводительством генуэзского адмирала Иоанна де Оррео предпочитают позор бегства сомнительной чести погибнуть в грядущей битве. Остальные же смяты, уничтожены, взяты в плен, рассеяны. А следом за сей великой викторией настает черед насладиться сладкими ароматами паленого дерева в заливе Роз. Победа приходит в точный срок — Жирона, измученная и обескровленная, сдалась-таки на милость победителя. Но триумфаторов с крестами на плащах, отрезанных от водной дороги жизни, уже ждет мать сыра земля — ни сил, ни средств продолжать дальнейшую кампанию больше нет. Король Филипп со слезами на глазах и горечью в сердце отдает приказ отступать. И снова перевал Кол-де-Паниссарс — Summum Pyrenaeum, вершина Пиренеев. И опять кровавый урожай собирает малая бригада альмогаваров. Но теперь она усилена морскими десантниками и драться им приходится с арьергардом обескураженного, истощенного врага. И нет пощады беспомощным франкам, сотнями и тысячами гибнущим под мечами и копьями торжествующих каталонцев. Вот и Никколо повергает ниц противника в белом плаще тамплиера. И стоит над ним черным ангелом мести. И уже заносит карающий клинок над его главой. И замирает на мгновение, наслаждаясь собственным могуществом. И вдруг, в точности, как некогда с фра Феррандо, предательская жалость проникает в его сердце. Нет, ему не нужна эта смерть. Да, он дарует поверженному рыцарю жизнь. Нет, он не желает выкуп. Да, он обретает нового друга по имени Raimundus Delitiosi…

5-е октября 1285-го года от Рождества Христова. Смена! Перпиньян — стольный град уже раскаявшегося, но еще не примирившегося с братом Хайме. На мягком ложе и жестком днище своего жизненного пути мучается самодержец французский. Свершилось – он окончательно прошляпил корону Арагона. Какой позор для лилии! Где же и когда ошибся?! Как смог опозорить достоинство крестоносцев, утратить европейский престиж своего благочестивого, воистину святого отца?! Униженный и обесславленный, он страдает не столько бренным телом, как бессмертной душой. Но намного большие страдания суждено перенести его, хоть и поставленному на колени, но все еще могучему королевству. Одрябли финансовые мускулы, обескровлены вены казны, поблекли цвета лучшего рыцарства, утеряна вера в божественное предназначение нации… Рядом с постелью отца молчаливо моргает совиными глазами его неказистый семнадцатилетний отпрыск. Это следующий по счету Филипп, четвертый, которого впоследствии назовут Красивым. Самые важные события для будущего всего человечества происходят сейчас именно в его душе. Никогда — слышите, никогда! — он, здравомыслящий правитель, не отправит своих воинов на завоевание далеких царствий. Никогда — слышите, никогда! — он, богатейший монарх, не увязнет в непроходимом болоте гигантских долгов. Никогда — слышите, никогда! — он, христианнейший государь, не станет плясать под фальшивую дудку престола Петра и Павла…

Домашнее задание:
1. В длинный ряд настоящих измен из этой главы закралась одна фальшивка. Какая именно?
2. Raimundus Delitiosi – исторический персонаж. Зачем Никколо потребовалось побеждать именно его? Предложите развитие сюжета на Ваш вкус.

DEUS EST TOTUS IN QUOLIBET SUI.
Бог полностью присутствует во всем своем.

Чем дальше друзья серыми птичками улетали из опостылевшей им клетки, тем веселее чирикал «да!» и «нет!» Марко. Казалось, что перезахоронением своего учителя он окончательно стряхнул пыль осужденного инквизицией астролога с сандалий своей жизни и теперь с пылом рвался к напророченным ему счастливыми звездами, профекциями и дирекциями ярким горизонтам. Было очевидно, что он при необходимости не преминет сменить миноритское облачение, некогда обретенное по желанию семьи, даже на рубище гребца на галерах. Его и без того железная воля теперь была намагничена приблизившейся целью, так что хронически нищий духом Джио и не помышлял вырваться с его орбиты на свободу. Однако, голову юноши все ниже притягивало к тяжелой земле. Порой его внутреннему взору представлялся суровый гвардиан конвента Бернардо. Тот расстреливал своими полными презрения глазами опустевшую келью и победно заключал: «Ну, вот, я так и знал — удрали, отступники, клятвопреступники!» Совесть пребольно кусала его за душу: «Да ты теперь попросту беглый монах, изменивший Уставу, предавший отца своего серафического Франциска, отринувший самого Господа, и нет тебе спасения ни в подлунном мире, ни на небесах!» Разум отчаянно отбивался, закрываясь щитом малополезных аргументов: «Суд неправедный творили над тобой, ибо не принял ты никаких еретических воззрений, не пошел вслед за спиритуалами». Но тут же мелкая Обида, выслуживаясь перед соратником и при этом глупо ему противореча, истошно выкрикивала в стиле запомнившихся филиппик Якопоне и Убертино: «Я покинул не орден, но только его стены, оставил не хабит, а лишь тряпку, отбросил не истинную веру, а ее шелуху, отказался не от духовной церкви, а от плотской синагоги, убежал не от пастыря, а от хищника!»

Вероятно, сея disputatio вконец измотала бы и без того измученного бессонницей Джио, если бы его не посетило неожиданное видение. Гражданин скорее ментального мира, чем физического, он уже давно привык к резким повадкам особей, его населявшим — мысли имели обыкновение появляться вдруг из ниоткуда, ненавидя степенность и последовательность, обожая умопомрачительные прыжки. Но теперь от того крутого виража, что пришлось ему испытать на гребне подхватившей его могучей волны новой идеи, даже у него захватило дух. Во мгновение внутреннего ока она скрыла для него за пеной забвения трех безнадежных спорщиков и с непреодолимой силой бросила в иную реальность. И явился ему темный подземный лабиринт, в котором бродили заблудившиеся люди, тщетно пытавшиеся выбраться наружу. И множество дверей было в нем, что закрывали бесчисленные коридоры или же вели в безнадежные тупики. И тогда он внезапно осознал — то были философские quaestiones. И отпирались замки на засовах сиих вопросов ключами правильных ответов. Ох, как же непросто было их найти! Но еще намного сложнее было выбрать куда именно пытаться проникнуть, куда именно идти. Ибо в запутанном клубке переходов лишь одна единственная последовательность вела к свету Божественной истины. И в этот момент, содрогаясь от возбуждения в такт бешено бьющемуся сердцу, он внезапно уразумел, что Всевышнему угодно, чтобы каждый пещерный житель искал свой собственный путь, а потом делился полученным опытом со всеми остальными! И интеллект его, зачавший от Духа Святого в чреве своем и породивший столь удивительное знание, воспылал к нему пламенной любовью! И тогда понял он, что ему надлежит следовать по своей уникальной жизненной траектории. И возблагодарил Вездесущего Бога за то, что Он остался с ним! И укрепился в обретенной вере. И возрадовался…

Марко не слишком опасался преследования. Рассудил, что обратиться к светским властям Бернардо не с чем – не было ни достаточного повода, ни состава преступления. Их непослушание могло навлечь на себя кару лишь по внутренним законам Ордена, а не гражданского общества. Следовательно, гвардиан разве что только уведомит об их побеге францисканские конвенты по пути. Значит, дабы не быть пойманными, достаточно было избегать ночевок под монастырскими крышами. Это создавало друзьям серьезные, но вполне преодолимые трудности. Всегда хватало сердобольных старушек или здравомыслящих владельцев постоялых дворов, которые резонно ожидали большого благоволения небес за проявленный ими по отношению к меньшим братьям акт христианского милосердия. И они медленно, без особых приключений продвигались вперед, по направлению к La Serenissima, к тишайшей лагуне, к величественной и неповторимой царице морей, к Госпоже Венеции. По дороге скучать не приходилось. Они вдоволь подивились на величественный собор святого Георгия и резиденцию маркизов д’Эсте в Ферраре. Насладились открывшейся им умиротворенной панорамой реки По, несущей полноводные дары к подножию адриатического трона Нептуна. Произвели целительное омовение в горячих источниках Абано. Наконец, припали к чудотворным мощам в базилике Святого Антония в Падуе. Молились они, впрочем, в разные стороны. Будущий великий путешественник был озабочен текущими малыми земными проблемами. Уже следовало поспешать, дабы успеть на какой-нибудь торговый корабль, не пропустив навигационный сезон. Заботила его и неизвестность – у него не было не только что плана, но и ни малейших представлений о том, куда идти, каким образом достичь поставленной цели. Ну, а нынешний великий грешник просил у богоугодника прощения и благословления на сотворение грядущего, покрытого мраком неизвестности.

Неведомо, сжалился ли Всевышний над искренними слезами Джио. А вот челобитная Марко оказалась успешно заброшенной катапультой его страстных желаний прямо на рабочий стол Господа. И милостиво одобрена – друзья только вышли за городские ворота, как их окликнул пожилой проезжий в одеянии лекаря из довольно богатой кареты:

— Мир и добро вам, досточтимые братья! Уж не в град ли Святого Марка направляетесь?! Коли так, не соблаговолите ли разделить мое скромное общество?! Милосердный Бог да простит вам сие малое прегрешение против обета нищеты и вознаградит за избавление от великой скуки ближнего своего. Позвольте представиться – магистр медицины Гульельмо из Брешиа…
Усевшись напротив ученого попутчика, друзья сразу же почувствовали, что тот предпочитает, дабы они составили молчаливую благодарную аудиторию. Река его красноречия немногим уступала по силе течения По. Марко мог бы, пожалуй, своим напором составить ему в этом конкуренцию, но быстро сообразил, что метко брошенные в точный момент камешки редких замечаний скорее произведут на поверхности монолога круги, простирающиеся в интересующем его направлении.
— Еду я, молодые люди, на врачебный consilio, по личному приглашению самого венецианского дожа Джованни Дондоло, с которым знаком еще со времен, когда он был подеста в Падуе. Диагноз-то хорошо известен – болезнь вельмож и богачей — gutta. Как лечить – вот в чем вопрос. Давно уж страдает престарелый владыка от сей дьявольской напасти, много уж перепробовано зелий и снадобий, клистиров и кровопусканий, амулетов и заклинаний. Только я думаю, что прежде всего надобно разогнать толпу проходимцев и шарлатанов, собравшуюся вокруг него. Ибо вожделеют они не освободить кровь благородного ducis от злотворных примесей, но погрузить свои грязные плебейские руки в чистое золото его дукатов. Ха-ха-ха! Слышал я, что, пренебрегая гневом Божиим, не брезгают и некромантией грешить. Но разве будут могучие духи повиноваться простым смертным?! Человек – существо низменное, плотское, потому командовать бестелесными демонами не может. Обманом вводят исчадия ада доверчивых простаков в заблуждение, что готовы им служить — дабы погубить, дабы использовать в своих богомерзких целях.
— Спаси и сохрани, Господи, от лукавства и хитростей слуг Вельзевула! Да! Но Вы же, vir doctissimus, обладаете истинным знанием, нет?!
— Конечно, сын мой, я ведь не только здесь, но и в Болонье у ног знаменитейшего Таддео Алдеротти сиживал, а нынче сам обучаю студентов по сочинениям великого Галена и Авиценны, равно как и многих moderni, веду успешную практику в среде патрициев города. Ни в коем случае нельзя полагаться на басни дремучих бабок и знахарей. Какое вопиющее невежество верить во все эти суеверия! Когда-нибудь я соберу все проверенные экспериментально методы лечения в единую великую книгу – Aggregator, по всем болезням от головы до ног. Только они заслуживают доверия.
— Тысячу, миллион раз согласен, да! Как же лечить подагру?! Это не секрет, нет?!
— Отчего же, кое-что могу поведать. Один знаменитый философ опытным путем установил, что следует привязать к коленкам больного лягушачьи лапки, причем непременно правую к правой ноге, а левую к левой. Другой в тех же целях рекомендовал использовать конечности черепахи или когти орла. Я же намереваюсь для большей эффективности применить все эти инновационные, но уже опробованные на практике научные методики одновременно.

Тут Джио, который обыкновенно предпочитал слушать, нежели говорить, заинтересовавшись последней фразой, встрепенулся и вступил в разговор:

— Насколько мне известно, сей недуг вызывается вредными веществами в крови, которые с каплями оной попадают в суставы. Но как же материя, прикрепленная … прикрепленная снаружи, остановит то, что происходит внутри?! Лапки же не magnetum. И не обращаются за помощью к Всемогущему.
— Все верно излагаешь, молодец, юноша! Но то забываешь, что Deus ubique est – Бог он повсюду. Нам, смертным, доступны лишь поверхностные атрибуты вещей, videlicet цвет, форма, запах, вкус… Многие же их скрытые, occulti свойства остаются при этом неизвестными. Обнаружить их удается только многими экспериментами. Вот, дабы помочь людям в сем нелегком деле, милосердный Создатель сотворил каузально связанные предметы похожими друг на друга. Именно на этой особенности основана симпатическая магия. И работает она отнюдь не при помощи демонов, как ошибочно полагают неучи, а посредством оккультных качеств, которыми наделил субстанции Всевышний.

Впрочем, Paternoster сказать лишний раз тоже не помешает, каковая молитва имеет особенную силу на устах благочестивых монахов…
Гульельмо при этом многозначительно взглянул на своих собеседников. Дискуссия явно перетекала в ненужное для Марко философское русло, и он поспешил перенаправить ее течение, перегородив словесной плотиной:

— Воистину, для пущей славы Господней Провидение собрало всех нас вместе. Да! Будем просить Бога вернуть здоровье благородному дожу! Но и мы, должно быть, неслучайно повстречали столь ученого человека. Нет! Вы ведь и в Венеции не раз бывали?!
— Да вознаградит Иисус вас за искреннее желание служить ближнему своему! Ничьи моления так не любезны Ему, как Святого Франциска, восстановившего совершенство евангельской жизни на грешной земле, и сыновей его духовных! Но и я не останусь у вас в долгу. Неведение – та хворь, что легко исцеляется в руках знатока. Удивителен град сей, и нет ему равного во всем мире! Хоть и наложил на него интердикт Его Святейшество Мартин, но по политическим мотивам, ибо не желает Джованни участвовать в усмирении мятежной Сицилии. Хоть и правду говорят, что жители его веруют до тех пор, пока это не мешает их деловым интересам, все ж они все добрые христиане. Хоть и погрязли в роскоши и удовольствиях, не забывают щедро жертвовать и на церкви, и на монастыри. Вы в какой конвент собираетесь?
Марко заранее заготовил ответ на этот неприятный вопрос, потому отвечал без заминки:
— Наша миссия лежит в дальние страны. Нам бы поближе к гавани остановиться…
— Вот как? Тогда лучше острова двух виноградников ничего не найти. Он расположен неподалеку от Торчелло, где много кораблей на якоре стоит. Живет там всего несколько человек, что почти не общаются с внешним миром, но братьям своим, конечно же, в ночлеге не откажут. А попутную галеру найти потом будет несложно – какой же торговец откажется взять с собой в бурное море столь любезный Господу, как минориты, груз?!

Тем же вечером друзья уже звонили в колокол у дверей рекомендованного Гульельмо конвента. Он, как нельзя лучше, отвечал всем их нынешним устремлениям. Удаленное от города местоположение делало маловероятным посещение его гонцами алчущего их пленения Бернардо. Близость же гавани способствовала превращению в реальность столь вожделенные для Марко путешествия. И здесь их воистину поджидали pax et bonum! Почтенный брат Бонагратия радушно приветствовал беглецов, разместив их в просторной гостевой келье. На следующий день Джио уже бил земные поклоны перед тем сакральным местом, где по преданию серафический Франциск молился Господу под щебетание птиц небесных немедленно после своего возвращения из крестового похода в Египет. Житие в этом монастыре поразило его своей незатейливой глубиной. Всего лишь трое монахов постепенно отвоевывали у лагуны клочок за клочком, шаг за шагом превращая песок и грязь в пригодную для посевов почву, морские травы в цветущий сад, заброшенные пустоши в райские виноградники. Свободное время посвящали они молитвам, книгам, размышлениям и богоугодным беседам. Большой мир на Бурано, Торчелло или Сант-Эразмо навещали лишь по воскресениям для сбора милостыни на пропитание и раздачи душеспасительных проповедей. То была та самая созерцательная жизнь, к которой всем сердцем стремился юноша. И он воистину отдыхал душой, наслаждаясь каждым прошедшим днем. Carpe diem sed memento mori… Да, он отлично понимал и помнил, что сей благословенной жизни скоро придет конец и готовился к этому. Душу его снова в кровь терзаний раздирали сомнения. На сей раз Разум остался в одиночестве, а против него Совесть билась вместе с Жалостью…

Ближайшую черную тучу на ясном горизонте будущего Джио представлял, конечно же, Марко, которому на святом месте не сиделось. Отправившись с ближайшей оказией на Торчелло, он вернулся в ожидаемом радостном возбуждении:

— Слава тебе, Приснодева Мария! Я договорился – через неделю отправляемся в ту самую Александрию, где принял мученическую смерть от рук язычников крылатый лев евангельский. Да! А оттуда уж и до Гроба Господня недалече, нет!
Джио глубоко вздохнул и молвил с глазами полными слез дрожащим прерывающимся голосом:
— Выслушай меня … и не суди строго… Ибо было мне по дороге сюда Откровение Божие. И поведал мне Дух Святой, что каждому … каждому человеку уготовлена своя собственная стезя … по воле Всевышнего. И грешно противиться ей. Похожи мы с тобой, как зеркальное отражение друг друга. Тебя влекут дальние странствия, а меня глубины души моей. Ты ищешь мирских познаний, а я вечных истин. Тебе предназначена vita activa, мне — vita contemplativa. И негоже нам тому препятствовать. Посему езжай, друг мой возлюбленный, истинный и единственный, и оставайся здесь … здесь в сердце моем. Ибо всегда мы будем связаны в Боге, что присутствует во всем своем … в тебе и во мне…

Домашнее задание: Кто является настоящим автором инновационного метода исцеления подагры из этой статьи?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

DEUS EST CUI SOLI PRAESENS EST QUIDQUID CUIUS TEMPORIS EST.
Бог — Тот единственный, для кого все, происходящее во времени, суть настоящее.

Джи-о! Пестрая толпа темной громадой угрожающе приближалась. Джи-о! Липкий страх быстрой волной накрыл с головой. Держи е-го! Холодный пот лихорадочным жаром проступил на ладонях. Держи е-го! Душа юноши забилась в укромный уголок, сжавшись в упругий комок, и, внезапно расправив крылья, побудила тело к действию. Господи, спаси и сохрани! Бежать, бежать прочь изо всех сил — больше ему ничего не оставалось! Но и сзади, и со всех сторон его уже окружали преследователи. Угрюмо сосредоточенные на достижении близкой цели, они уже в вожделении простирали к нему руки. Сейчас, еще мгновение, и они настигнут его, разорвут на тысячу кусочков… Но, позвольте, что это?! Первые ряды уже дотронулись до него, но вовсе не острыми когтями ожесточения, а мягкими прикосновениями благоволения. И он взлетел ввысь на перине блаженного триумфа! Джи-о! Кто они?! Кто все эти люди?! Среди них мужчины и женщины, взрослые и дети, вельможи и простолюдины, богато и бедно одетые. Кто-то поддерживает его, другие запихивают в рот еду, третьи укутывают тряпками. За что?! И что им от него всем нужно?! Вот молодая мать, осеняя младенца крестным знамением, подносит его для благословления. Вот несчастный калека, ковыляя на костылях, стремится дотянуться до его серого облачения. А вот и старушонка, отодрав приставший к его сандалиям камешек, поцеловала его и обернула в платочек. Где это он уже видел эту бабульку? Ах да, то было в Анконе, в день ареста его учителя. Значит, теперь и он святой, как Томмазо из Толентино?! И сможет узреть лик Всевышнего?! Но почему тогда высокое небо опять скрыто за мрачными тучами?! И отчего не оставляет его настырно ноющая боль тревоги?! И кто это там кричит на собравшуюся толпу?! Эй вы, на работу! Ах, да, это Бернардо, их новый гвардиан. Он пришел сюда с городскими стражниками и быстро разгоняет народ…

Джио более никто не нес на руках, его уронили в грязную лужу нечистот, заполнявшую какую-то зловонную дыру, и он … проснулся. Очнулся с неожиданно четким осознанием того, что весь божественно прекрасный храм добровольного нищенства был возведен на фундаменте, замешанном из вот таких мужчин и женщин, взрослых и детей, вельмож и простолюдинов, богатых и бедных. Это их верой и пиететом, бедами и радостями, страхами и надеждами было оплачено евангельское совершенство францисканцев. И если все это внезапно убрать, занять людей работой, отвлечь атеизмом или одурманить язычеством, то серым братьям останется лишь беспомощно трепыхаться в прахе земной юдоли. И он возблагодарил Спасителя за то, что тот создал сею питательную среду для воспевающих славу Ему, подобно ангелам или птицам небесным, монахов. Но это не облегчило до конца его пробудившуюся душу. На самом ее далеком дне, нерастворимым остатком, осталась все та же настырно ноющая боль тревоги. Прислушавшись к ней, он быстро понял, что беспокоят его порядки, которые установил в конвенте Бернардо. Его главной заботой было поддержание строжайшей дисциплины. Теперь невозможно было и мечтать о том, чтобы отправиться в город без предварительно полученного разрешения. Посещения же столь возлюбленных юношей диспутов de quolibet, и вовсе были запрещены, a fortiori у доминиканцев. Сигера же тот и вовсе величал не иначе, как еретиком, который сначала мусорил головы глупым студентам на улице Соломы в Париже, а теперь приехал в Италию развращать благочестивые Падую и Болонью. Все, что оставалось делать свежеиспеченному минориту в затхлой атмосфере наглухо запертого монастыря, помимо молитв и постов, было учить детей в воскресной школе и учиться самому…

С некоторых пор Джио стал замечать, как, несмотря на его искреннее желание и миролюбивую натуру, бескрайнее море идей все чаще выбрасывало на берег его сознания те враждебные францисканскому руководству мысли, за которые он некогда осуждал Убертино. Вот, например, намедни, изучая Блаженного Августина, он как бы случайно набрел на то место, где Святой Отец превозносил нищенство как естественное состояние человека в Эдемском саду до грехопадения. И в душе его сразу же поднялась мутная пена возмущения теми послаблениями против Устава и апостольского идеала, которые позволял себе самому новый гвардиан. Эти вибрации усиливал заболевший хроническим недовольством Марко, которого теперь отлучили от ночных наблюдений за планетами. Кстати, а вот и он сам, с украшенной соломой копной волос и заспанными глазами оторвал голову от тюфяка:

— Bonum mane, amicus meus! Впрочем, это утро не заслуживает эпитета «доброе». Нет! Вчера, когда я пришел, ты уже почивал. Потому как вызвал меня Бернардо поздним вечером. На форменный допрос. Да! Оказывается, он тебя где-то раньше видел. Его словами, в обществе какого-то спиритуала паршивого. Правда, нет?!
— Да, по дороге в Болонью, в придорожной таверне, меня тогда сопровождал … сопровождал брат один. И они друг с другом повздорили.
— Вот-вот. Так он, видать, злопамятный, не забыл. И теперь тебе яму копает. Прямо в нашем монастыре. Да! Спрашивал, откуда ты и чем занимаешься. Я поначалу ничего не хотел говорить, нет! Так он и так уже все знает. Говорит, из Анконы? Пришлось подтвердить – да! И про тот случай, когда ты с Псами Господними лаялся, откуда-то уже выведал. Помнишь, про единственность субстанциальной формы, нет? Признал ты правоту Аквината, вопрошает, в обход указов капитулы ордена? Я ему – да, но только потому, что правила игры такие! Только он, кажется, не поверил, нет! Так что плохо дело твое, думаю. Пошлет запрос тебе на родину, выяснит, кто был твоим наставником. И тогда…
— Что … что тогда?
— В кутузку тебя бросят, навсегда, да! Бежать надо отсюда, вот что я тебе скажу. Да и мне тоже. Моего дражайшего учителя Гвидо, сказывают, и вовсе отдали под суд инквизиции. За ученость излишнюю в астрологии! Несмотря на преклонный возраст! Нет! Коли вынесут обвинительный приговор, то потом вскоре и до меня доберутся. А у меня Марс в девятом доме! И между тем, и по профекциям, и по дирекциям выходит, что в этом году надлежит мне отправиться путешествовать! Да!
— Твое счастье. Небесные знамения врать не будут. Наверняка, тебя отправят … отправят с какой-нибудь дальней миссией.
— Astra inclinant, sed non obligant. Звезды указуют, а не обязуют. Нет! Ежели ничего не предпринять, вниз по лестнице в подвал придется отправиться. Да! Я тебя уже тысячу, нет, миллион раз спрашивал, идем со мной?!

Джио, как обычно, ничего не ответил на ставшие привычными призывы друга. Вместо этого, он с головой нырнул в глубокую прорубь размышлений. Уйти прочь из конвента означало пойти на прямой конфликт с орденом. Как мог он изменить Уставу святого Франциска, все правила которого обязался соблюдать?! А ведь там ясно написано, что из «этой религии выйти нельзя, ибо так повелевают Папа Римский и само Священное Писание (Лк. 9-62): никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия». И все же постепенно его душа дрейфовала в новом для нее направлении. В звезды он не верил, но что ему уготовил Всевышний?! Существует ли вообще такая вещь как судьба?! Всеведущему должно быть известно грядущее в самых мельчайших деталях, стало быть, не в силах человеческих его сотворить?! Но не противоречит ли это заключение христианской свободе воли?! А ведь если оной на самом деле нет, то как тогда быть со справедливостью Господней?! За что Спасителю наказывать грешников или награждать праведников, коли выбор их всего жизненного пути уже предопределен?! Неспособность разрешить эту дилемму не давала юноше покоя ни днем, ни ночью. Почему-то его схоластическая броня как раз в месте этого вопроса дала слабину. И снова Божественное Провидение привело его к самой нужной на тот момент книге. Мудрого Боэция как раз занимала эта проблема, и, похоже, это именно он пришел первым к выводу – Бог расположен вовне нашей последовательности событий, следовательно, неповинен в участи смертных, поражаемых стрелами времени, летящими из прошлого в будущее. Вот тут-то ему и пришло на ум ранее непонятое изречение из манускрипта учителя: Бог — Тот единственный, для кого все, происходящее во времени, суть настоящее. Ларчик-то просто открывался!

Увы, радость обретения нового знания была вскоре омрачена явлением Марко, пребывавшего в немыслимом для себя состоянии. Обычная его живость сменилась мертвенной бледностью, жизнерадостность — ожесточением, лучезарная улыбка – гримасой отчаяния. Разве что речь его все еще танцевала в прежнем быстром и энергичном темпе:

— А ты все сидишь на месте?! Все мозгами шевелишь вместо ног, да?! Проблемы важные решаешь?! И как, уже познал, что такое Бог, нет?! А Гвидо, несчастный блаженный старец, тем временем почил! Не выдержал, видать, допросов! Может быть, и пыток!

В глубине душе Джио не одобрял астрологического увлечения приятеля. Более того, был убежден, что его нечестивому учителю уготовано гореть адским огнем. Но его моральным долгом сейчас было поддержать разрыдавшегося друга на поверхности разумности.

— Ну, что ты, разве можно так отчаиваться… Господь прибирает своих… Царствие ему небесное! Давай-ка лучше помолимся за него! И у меня тоже…
— И у тебя тоже, да! Твой Сигер Брабантский уже не вернется в Болонью! Никогда, нет! Его убили прямо при папском дворе в Орвието!
— Святые … святые угодники! Как … как это так убили?! Ты это … это специально сочинил, чтобы и мне … мне боль причинить?!
— За кого ты меня принимаешь?! Ничего я не придумывал! Нет! Еще третьего дня сообщили. Ты же витаешь в философских облаках и ничего вокруг не замечаешь! Да! А я не хотел тебя расстраивать, думал подготовить…
— Но … кто убил?! И за что?! Ничего не понимаю!

Всякое сказывают, только я никому не верю, нет! Завистников и врагов у него было слишком много! Да! Ты забыл, что он говорил, нет? Чудо Божие должно произойти, дабы церковь узаконила занятия философией. Да!

У Джио померкло в глазах, а когда он снова обрел дар зрения, то его взгляд, казалось, совершенно случайно, упал на ларь в углу, в котором лежали книги. Марко куда-то убежал, вероятно, за помощью. Он же обнаружил себя лежащим на полу, в отчаянном сознании того, что случилось нечто непоправимое — ведь он почитал Сигера за того самого наставника, что ему напророчил Иоанн Пармский. Потому-то ему изо всех сил хотелось не думать об этом и, если не совсем забыть, то хотя бы временно выставить недобрые вести из головы. И тогда в освободившееся место к нему проникли совсем уж странные мысли. Предположим, что в этом сундуке лежит опись его содержимого, — рассуждал он сам с собой. Пусть даже она включает ее самою. И пускай задано, что она всегда истинна, вплоть до точного порядка следования фолиантов. Тогда ни один смертный не сможет, исполненный самой дерзновенной гордыней, ничего переворошить внутри. А теперь вытащим чудесный каталог наружу. Что-нибудь изменилось?! Пожалуй, что и теперь достоверная по определению записанная последовательность неприкосновенна. Но разве это не прямая аналогия Всеведущего Бога, взирающего с трона на высоком берегу Эмпирея на тщетно бурлящую и мельтешащую реку времени?! Получается, что решение Боэция было всего лишь иллюзией, самообманом?! Вот если бы волшебная запись менялась при каждом перемещении манускриптов или, еще лучше, содержала все их возможные комбинации, то люди могли бы проявлениями своей свободной воли на самом деле создавать грядущее. И тогда новый смысл приобрели бы пророчества и знамения – как помощь свыше, стремящаяся направить поток событий в новое русло. Как ни старался, Джио не смог найти ни единого слабого звена в сей логической цепочке. Да и ничего святотатственного, умаляющего достоинство Всевышнего. Нет, Он не взирает мертвенно холодной глыбой на готовый могильный сундук истории. Его живое тепло озаряло прошлое и пульсирует прямо сейчас в каждом мгновении бытия, складывая будущее из настоящего…

Все люди делают ошибки, но далеко не каждый в состоянии их признать. Джио же теперь, убедившись в том, что прежние его убеждения были заблуждениями, приял весьма неортодоксальное кредо. Должно быть, это искра бунтарского духа усопшего учителя зажгла теперь огонь непослушания в его душе. Она преисполнилась не страхом перед признанными авторитетами, но интеллектуальным удальством человека, уважающего разум внутри самого себя. Чему-то он все-таки научился у знаменитого искателя глубоких истин и творца искусных силлогизмов из Брабанта…

Вот и завершил оформление постоянной прописки в лучшем мире незабвенный Сигер. И над могилой Гвидо уже много раз сменился почетный караул молчаливых звезд. Постепенно зарубцевалась в культяпку отрубленная конечность души у Джио. Да и Марко, казалось, свыкся с потерей своей астрологической путеводной нити. Но как-то однажды вечером он явился в келью с горящими глазами, излучавшими холодную решимость:

— Все, прощай, друже! Да! Я ухожу и более не вернусь! Нет!
— Куда … куда уходишь?! Почему … почему не вернешься?!
— Они устроили судилище над мертвым! Постановили сжечь его бренные останки! Да! Но не бывать этому! Пусть хоть тысячу, нет, миллион инквизиторов так решили! Пойду сегодня же ночью и украду тело! Да! И перезахороню на освященной земле, а не с собаками или иудеями погаными вместе! Нет! А потом убегу. Serenissima мне предначертана. Профекциями и дирекциями! Там меня мой святой защитит. Может, поступлю на корабль в дальние страны. Хоть матросом. Да!
— Господь милосердный! Но как же я … я буду без тебя?!
— Ты?! Ты здесь останешься! Но на спокойную жизнь не рассчитывай! Нет! Гонец из Анконы уже вернулся! Твой путь — в подземелье, в темницу. Замуруют in muris заживо! И будешь гнить там! Всеми покинутый, одинокий. Да! В зловонной дыре! Потому как даже экскременты убирать за тобой не будут! Нет!

Джио устоял на ногах от нового удара судьбы, но ставни потрясения затворили его очи от происходившего снаружи. Его отнюдь не испугала мрачная перспектива быть заживо погребенным. Никакая сила не могла бы разлучить его с тем, чем он больше всего дорожил — мыслями. И даже горечь расставания с полюбившимся ему приятелем не смогла бы окончательно отравить его существование. Его наповал поразило другое — удивительное совпадение образа, начерченного Марко, с запомнившимся ему сном. То было явным знаком, указанием с небес. Всевышний предупреждал его, желая, чтобы он сотворил угодное Ему грядущее. Сам Бог обязывал его — Deus obligat. И он решился. И распахнул настежь окна своей души. И промолвил: «Я иду с тобой!»

Вопрос к читателям после прочтения главы: Марко напугал Джио заключением in muris – в стену. Что он имел в виду?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!