Глава XL. Волны жизни

Понедельник 19-го августа 1297-го года от Рождества Христова, резиденция графов Прованса в Бриньоле. Очередная волна жары нахлынет еще только через несколько часов, но ее неумолимое приближение, что непременно накроет удушливым зноем, уже чувствуют спозаранку и изнуренные долгим летом животные, и люди. Охотничьи собаки на высоких лапах, нервно отталкивая друг друга тощими задами на псарне, жадно лакают из принесенных слугами ведер, создавая необходимые запасы влаги для еще не высунутых языков. Дворовые девки, пренебрегая всякими приличиями и этикетом, чуть ли не в исподнем снуют с мокрыми тряпками, чудодейственными эликсирами и иконами по господским палатам, впитывая по пути босыми ногами мраморную прохладу с пола. И лишь один человек, совсем еще юный, дрожит от холода под францисканским хабитом и пуховым одеялом. Изнуряющий озноб бьет бывшего анжуйского принца и нынешнего Тулузского епископа Луи уже две недели, с того самого дня Святого Доминика, когда он в последний раз отпраздновал Мессу в часовне замка. Не помогли ни предписанные врачами сливы, ни кровопускания, ни клистиры, ни прочие снадобья и зелья. Он лежит в той самой светлице, где когда-то впервые услышал священные слова Писания, откуда отправился в каталонское пленение. Повинуясь законам Божиим, Солнце и светила год за годом и день за днем совершают загадочные пируэты в небесном балете. Близится к завершению и первый, но уже полный оборот сферы его собственной жизни, наступает быстрый закат после блистательного восхода. Кто это там присел на край кровати, вызывая мучительную ломоту в истощавших конечностях?! А, это снова он — далекий и непонятный, любимый и грозный батюшка, король обоих Сицилий:

— … поклоняемся Тебе, Христос … и благословляем тебя… ибо Крестом Своим Животворящим … ты искупил мир… Ave Maria… Ave Maria…
— Ты страшишься смерти, сынок?!
— Нет… отец … жизни… Боюсь жить…
— Это поэтому ты ехал к Папе Бонифацию и хотел отказаться от своего высокого церковного звания?
— Да… Нет… Не могу… Не могу объяснить… Иисусе… Иисус из Назарета… Царь Иудейский … помилуй меня! Ave… Ave Maria… Ave Maria … Ave Maria…
— Почему ты все время взываешь к Богородице?!
— Потому … Потому что… Я на грани бытия … и Блаженная Дева … спасет меня!

Все завершилось поздним вечером, когда горячая полуденная волна уже отхлынула в подкравшуюся тьму за новыми силами. Последний приступ горячки окончательно расплавил тело умирающего Луи, превратив его в неподвижную, казалось, бесформенную массу. Он не только не сопротивлялся неизбежному, но искренне поспешал к нему навстречу. Наконец, его прохладная исхудавшая длань, которую держал в своей руке Рамон Гофреди, едва заметно дернулась – то душа благолепно отлетела к своему Создателю, тихо и незаметно для почти всех окружающих. И неслышно молились францисканцы, смиренно испрашивая милосердного Бога по заслугам обустроить усопшего праведника в Царствии своем Небесном. И остановились, осеняя себя крестными знамениями, дворовые девки, которым больше некуда было спешить. Но вот, нарушив общее оцепенение, зарыдали малолетние принцы и принцессы, потерявшие любезного их сердцу старшего брата. И засуетились многоопытные придворные, выказывая им притворное и подлинное сочувствие. Вскоре упадет в обморок и Мария Венгерская, потерявшая за два года своего второго взрослого сына. А пока Карл Хромой, скрывая пронзительную боль за ширмой приличествующей королевскому сану деловитости, проковылял к Жаку Дюэзу, державшему в своих руках несколько дыханий сына — его последнюю волю, воплотившуюся в нотариально заверенных словах завещания.

— У него были какие-то ценности?!
— Кхм-кхм… Большей частью книги, Ваше величество. Вы, должно быть, видели, они на семи мулах еле-еле поместились.
— Так что же, в Тулузе у него не осталось никаких прочих вещей?!
— Папа Бонифаций, провожая сего ангельского, да, воистину ангельского, отрока на служение, выразил пожелание, чтобы он вел жизнь принца, а не нищего минорита. О чем Ваш сын, да упокой, Господь, его душу, неоднократно вспоминал. Однако, с тех пор, как стал я его officialis et familiaris et domesticus, его секретарем, рукой правой в правовых вопросах, не замечал я за ним ни малейших трат на самого себя. Ни разу не забавлялся охотой, не ездил на лошади, всегда носил дешевые одежды из грубой материи, вкушал постные яства и настаивал на простой обстановке во дворце. И думаю, что, кабы то было ему позволено, он бы вел еще более нищенское житие…
— На что же уходили доходы столь обширной богатой епархии?
— Все, абсолютно все, на бедных и убогих! Причем, он еще норовил кормить, поить и омывать их собственными руками! Если он не подлинный праведник, то кто иной?!
— Да, мы обязательно попросим апостольских ключников отворить ему дверь канонизации! Будет и в нашей, анжуйской семье свой святой! … Погоди, так он, может быть, перетратил церковные средства на благотворительность, потому и решил отказаться от митры?!
— Нет, сир, то был удивительный для своего высокородного происхождения человек. Благоразумный! Рассудительный! Ответственный! Как-то попросил меня составить точный баланс, ибо хотел знать какие расходы он может себе позволить…
— Да ты, я смотрю, на все руки мастак. Professor utriusque iuris, значит, знаток церковных и светских законов, а еще и в счетоводстве разбираешься…
— У меня на родине так говорят: где деньги водятся – там и каорцы.
— … да и дому нашему верой и правдой служил… Мы этого не забудем!

Все началось ранним утром, когда укрощенное гаванью Палермо море лениво выплеснуло на берег мальтийскую лудзу, нагруженную, помимо рыбы, вконец изнуренным Никколо. Нет, пожалуй, чуть позже, когда прибывший из аббатства Фоссанова вестник поведал ему о своем вещем сне у могилы Фомы Аквинского. Лишь слепой не узрел бы в сем видении Божию волю. Лишь глухой не услышал бы в происшедшем трубный зов Провидения Господня. Лишь безумный решился бы перечить Всевышнему. И горе-беглец, тщетно искавший личного счастья, воин-богатырь, познавший кислый вкус слабости, покорно затянул на себе пояс новой миссии, принесенный ангелом по имени Джованни. Он покинул свою внезапно опостылевшую лачугу и переселился к братьям-проповедникам, в тот самый конвент, где некогда служил приором незабвенный Феррандо, куда, едва вырвавшись из Неапольской темницы, он принес на руках его бездыханную оболочку. А что еще оставалось делать? Ему ведь надо было привести в порядок свои искалеченные душу и тело, а, самое главное, уразуметь, что именно ему надлежит теперь учинить. Истерзанный недавним горьким опытом, теперь он более не боялся действовать, но отнюдь не спешил что-либо предпринять. Медленно, но неуклонно, отпечатки былого на песке его страданий стирались набегавшими из ночной мглы днями, месяцами, а потом и годами, оставляя на освободившемся месте новые причудливые напластования. Боль по любимой дочери не то, чтобы прошла – угольки утраты все еще тлели в его сердце – но разгорались они теперь нетерпимым адским огнем исключительно при порывах ветров некоторых событий, на которые была столь скудна доминиканская обитель. И он зашагал вместе с прочими монахами в их размеренном повседневном ритме, помогая им по хозяйству, принимая участие в богослужениях и внимая премудростям учения. И он подолгу просиживал на могиле друга, молясь за него и пытаясь разобрать каракули на оставшихся после него манускриптах. И он снова чувствовал, будто дух усопшего вселялся в него, но не так, как некогда в Генуе, крошечными частичками, а заполняя все поры его естества. И тогда он познал другого Бога — не того грозного и далекого, коему следовало угождать и повиноваться, а милосердного — чуть слышно взывающего к нему и едва ощутимо подталкивающего на угодный Ему, но и единственно верный для него самого путь. И сокровенный смысл таинственного знамения стал постепенно открываться ему…

Дева не могла, безусловно, быть ничем иным, как его возлюбленной дочерью, повзрослевшей и прекрасной. Лилия же, зажатая в руке Беатриче – несомненное указание на ее местоположение – fleur de lys. Но где же искать этакую малышку в необъятной Франции?! Не отправиться же опять тормошить торговцев Каора?! Разгадка таилась, безусловно, в том льве, в коего ему надлежало превратиться. Что это означало?! Было ли нечто более чуждое сему железному рыцарю с нежным сердцем, этому обыкновенному человеку, нежели личина грозного царя зверей?! Не имея интеллектуальных доспехов, способных поразить этот вопрос, он залатал проржавевшую кольчугу и засобирался в поход. Первое побуждение – дьявольское наваждение. Его верный оруженосец на прощание клялся в преданности, обещая при необходимости немедленно прийти на помощь. Но ведь Ахмед, должно быть, с тех пор остепенился, женился, может, и потомством уже обзавелся. Потом, теперь-то Никколо осознавал какой диковинной птицей казался для окружающих христиан с пестрым сарацином в ближайшем оперении. Он должен был сам овладеть всеми необходимыми для своей миссии языками, и теперь-то он знал, что в состоянии победить сего врага внутри себя самого. Во всяком случае, окситанское наречие, прежде коварно ускользавшее из хватки его памяти, нынче служило ему надежным лингвистическим оружием… В тот канун дня Святого Доминика он вместе с прочими братьями усердно проводил ночь в молитвенных бдениях. Вдруг перед его внутренним взором предстал смутный образ, сопровождаемый неведомым им прежде ощущением дежавю. Где-то … когда-то … он уже видел это … этого … льва! Иисусе Мария! Он напряг все свои душевные силы, упрашивая Христа Спасителя и Пречистую Богородицу, заступницу, не оставить его… Да это же … ну, конечно же … лепнина … фасад дома … того самого дома, где он, ожидая астрологического вердикта Арнау де Вилланова, проторчал чуть не целый день! Холодная волна благоговейной дрожи пробежала по телу. Вперед, в Монпелье!

Разочарование сначала всегда жестоко, но потом порой милостиво зачаровывает госпожу Фортуну. На особняке знаменитого магистра медицинских и прочих искусств действительно красовалась фигура льва, но вместе с ней присутствовала никому не нужная змея, зачем-то пожирающая собственный хвост. Самое же неприятное поджидало несчастного рыцаря не снаружи, а внутри дома. Его многоученый хозяин совсем недавно уехал в Париж, где, помимо исполнения поручений арагонского короля, намеревался представить профессорам Сорбонны свои удивительные открытия в области теологии. Прежний Никколо немедленно бросился бы в погоню по горячим следам. Новый Никколо намеренно охладил свой пыл и отправился поклониться чудотворным мощам Людовика Тулузского… Ковер из искалеченных человеческих тел, кровавое море людских страданий, удушливый воздух стенаний переполняли францисканский конвент в Марселе. Немудрено! Здесь теперь не только благовествовали нищенствующие монахи, но и прозревали слепые, хромые начинали ходить, а глухие слышать, прокажённые очищались, а мёртвые воскресали! Неужели бывший анжуйский принц и будущий великий святой не поможет отцу в его безутешном горе, не поспособствует ратнику Божиему исполнить его миссию?! Позвольте, кто это молится там у стены?! Где-то … когда-то … он уже видел этого … этого мужчину … в платье юриста… Иисусе Мария! Он напряг все свои душевные силы, упрашивая Христа Спасителя и Пречистую Богородицу, заступницу, не оставить его… Да это же … ну, конечно же … ядовитое сладкое жало … гладкий склизкий змий … Жак … из того самого Каора, где он, бродя по дворам почтенных негоциантов, проторчал чуть не целый месяц! Горячая волна возбуждения накрыла с головой. Вперед, к Жаку Дюэзу!

— Высокочтимый Жак! Вы, должно быть, меня и не упомните. Я как-то посетил Вас в родительском доме. Тщился горлицу-дочь свою найти…
— Гм-гм… Проданную в рабство где-то, кажется, в Сицилии или Генуе?! Как же, как же! О Ваших, так сказать, розысках потом долго многие каорские семейства судачили. Вижу, что Вы с тех пор немало переменились, да и говорите по-нашему вполне слитно. Так и не вызволили чадо свое?! Чем могу быть полезен?!
— Нет, расстарался, да Биче вернуть так и не потрафил… Что до пользы, то пока не знаю, ан чую, что это Дух Святой меня с Вами вдругорядь свел… Позвольте полюбопытствовать – а что Вас сюда привело?! Ужель со здоровьем какая пагуба приключилось, спаси и сохрани Господь?!
— Нет, слава Богу, не жалуюсь. Я, друг мой, с мая сего года состоял юридическим советником на службе у этого самого Луи Тулузского. Светлой памяти кардинал Гийом де Феррьер рекомендовал меня ему, ведь куда епископу без знания законов?! С тех пор и присутствовал при высочайшей особе принца вплоть до его смертного часа…
— Вот как? И что же, люди правду вельми чудесное сказывают о его святом житии?!
— Праведный, да, воистину праведный то был христианин – ночи напролет со Всевышним общался, днями же занимался благотворительностью — ничего не жалел для нищих людишек подлого сословия. Вот только порой брал через край – придет, бывало, домой от очередной грязной старушки, каковую самолично утешал и саморучно кормил, а мне приходится потом ему вшей да гнид вычесывать. Да еще и увлекался опасной ересью спиритуалов францисканских – ел хлеб да пил воду из деревянной посуды, вместо дорогих епископских одеяний носил грубый хабит, да и всех прочих домашних побуждал себе подражать. Я вот как думаю – бедность не самоцель, а, может быть, даже и не добродетель, людям бедным, конечно, помогать сам Бог велел, но потому наперед надо стать богатым, дабы себе это позволить. И ничего в том деле нет полезнее, чем изучение права, а он, видишь ли, как раз напоследок и отказался этим заниматься. За то и постигла его, возможно, Божия милость – таким место только на небесах…
— Что ж сюда пришли?! Только усопшего помянуть?! Али с какой иной целью?!
— Видишь ли, какая передо мной сейчас стоит дилемма. Благоволит, премного благоволит ко мне нынче Карл, король Неаполя и граф Прованса. Потому как сподобился я сыну его помогать, да и приютил он уже при дворе своем несколько моих земляков из Керси, среди прочих Пьера де Феррьера, что пребывает в высоком чине канцлера. Только подталкивает он меня к церковной карьере, а я в богословии, хоть и в Париже обучался, себя не очень-то уверенно чувствую. А вот раньше я преданно французской лилии служил по гражданской линии. И не случайно, а с расчетом. Ведь еще со времен Людовика, нынче Святого, юристы и законы управляют сим благословенным королевством, а не бароны своевольничают, как то принято в других нечестивых государствах. А теперь настоящим умным людям здесь тем паче раздолье – после усмирения-то Фландрского льва!
— Что?! Как ты … как Вы сказали?! Льва?!
— Ну-да, ведь не сдюжил граф Ги де Дампьер со своим бесчисленным выводком и предательскими союзничками против нашей армии. Блестящей! Могучей! Победоносной! Там теперь потребуются опытные судьи и прочие чиновники помогать бальи налоги собирать. Так вот я и колеблюсь – какой гребень взметнется выше, куда лучше запрыгнуть?! Думал – поможет Господь здесь мне с сим важным выбором знамением каким.

Нет, этого не может быть! Да, может, может! Где-то … когда-то … он уже слышал… это имя… граф Ги де Дампьер! Иисусе Мария! Господи, ужель не отринул, не оставил раба своего?! Да это же … ну, конечно же … стоящий на задних лапах… рыкающий, высунув язык, лев… те самые Брюгге и Гент, где они с Ахмедом, шерстя ряды каорских торговцев шерстью, проторчали чуть не целый год! Живая волна пламенного желания побежала вдаль создавать грядущее. Вперед, Фландрия зовет!

❓Домашнее задание: Что еще известно историкам о взаимоотношениях Жака Дюэза с Луи Тулузским? Из каких первичных документов?