Глава XLIX. Post omnia ( Часть II)

Краткое содержание предыдущих серий: Духовные искания францисканца Джио-Джованни приводят его к преданной дружбе с путешественником Марко и платонической любви к бегинке Маргарите Порет. Стремление исполнить предсмертное желание возлюбленной – спасти ее духовное дитя, манускрипт «Зерцала», превращает его в беглого монаха под судом Инквизиции… Рыцарь Никколо, герой Сицилийской вечерни и последующей войны, разыскивает любимую дочь Биче, по слухам проданную в рабство. Долгие безуспешные поиски приводят его к Жаку Дюэзу, будущему Папе Иоанну XXII-му, телохранителем которого он становится. Однако, жестокая расправа над спиритуалами заставляет его отринуть и покинуть понтифика.

DEUS EST RES MUNDI POST OMNIA RELICTAE

Бог — суть то, что остается в мире после всего

Душа Никколо, перегоревшая и опустошенная, давно уже влачила жалкое существование, но костер францисканцев окончательно спалил в нем всякие желания. Мыслимое ли дело, казнить людей за то, что они слишком пылко желали уподобиться совершенству Спасителя?! Значит, его упование на чудесное обретение дочери всего лишь самообман, а на самом деле он служит неправому делу?! Или, как говорили многие, даже предтече Антихриста?! Потому он и ушел от Иоанна, но пожар неутоленной любви к Биче, не находивший более для себя пищи вовне него, продолжал пожирать его самого. Он осознавал, что снова впадает в старый грех, но вожделел-таки получить от судьбы последний смертельный удар, дабы сбросить с себя ставшую неисполнимой цель жизни и подождать воссоединения с Беатриче на небесах. Поскорей бы! Да только так, чтобы не нарушить законы рыцарской чести. Может, покаяться перед Капетингами и сложить себе голову в борьбе с фламандцами или их прочими врагами?! Но это будет откровенным лукавством, а он не умел хитрить и обманывать. Или отправиться на восток, присоединившись к бывшим каталонским товарищам-альмогаварам, что по слухам успешно бьют турок во вновь образованном ими герцогстве Афины?! Но вряд ли с его воинским искусством там можно заработать бо́льшую награду, чем мучительные раны, а он не хотел оттягивать неизбежный финал. Впрочем, нет, несмотря на нестерпимую усталость и ненависть к предательскому миру, его пружинистая походка была обязана нести его жилистое тело в новый поход. Ведь у него еще оставалась оставшаяся на попечении младого поколения родина-мать. Когда-то он стремился выручить ее из Анжуйского рабства, освободить, сохранить и выпестовать для лучшей жизни. А теперь ей, единственной ценности, что у него осталась, угрожала очередная опасность. Вот что поведал ему повстречавшийся соотечественник…

Весна 1314-го года от Рождества Христова. Роберт, могущественный владыка двух Сицилий, стоял на перепутье. Казалось, никогда еще судьба так не благоволила Анжуйскому дому. Грозный император Генрих по милости Божией скончался, и его дикие германцы удалились вычесывать блох в свою трансальпийскую берлогу. Арагонский король Хайме был по уши занят пожиранием пожалованной ему Папой Бонифацием Сардинии. Да и предсказание магов с астрологами звучало предельно ясно: «Ты обретешь Сицилию и все ее имущество». Наверняка, включая греческие владения! Найдется ли более подходящий момент, дабы разорвать путы прогнившего кальтабелоттского мира, отомстить за неудачи деда и отца, окончательно раздавить змеиное гнездо гибеллинов, сорвать корону с узурпатора, смеющего называть себя Фредериком III-м, королем несуществующей Тринакрии?! Нет, он никогда не был трусом! Да, он решился! Высадил десант на западе острова, у Кастелламаре, подальше от стольной Мессины. И снова запылали обескровленные бесконечной войной деревни, опустели поля и виноградники, сжатые и вырубленные грабительской рукой, обезлюдели оставленные работниками солончаки и квасцовые шахты. Как-то вечером воинским разъездам удалось изловить местную жительницу, пытавшуюся убежать в горы. Оборванку в нищенском одеянии притащили на допрос к самому верховному главнокомандующему: «Как звать тебя, девица?» «Сицилия!» — гордо ответствовала она. Только в этот момент Роберт понял, что означали слова памятного пророчества. Из своего похода он не извлек ничего, помимо имущества разоренного острова — старья, что и сотни унций не стоило — да захудалого перемирия…

Никколо приехал на родину в то славное время года, когда берег, уже залитый золотом Солнца, еще не был измучен дотла беспощадным сирокко. С наслаждением вдохнул запах лимонов, с вожделением окунул взор в чистые, без единого облачка, небеса и с отвращением огляделся кругом. Не прошло и двадцати лет с тех пор, как он покинул Палермо, но город трудно было узнать. Мостовые более не заслуживали этого названия, превратившись в утоптанную вековую грязь. Местами напластования новых помоев образовывали столь высокие груды, что заслоняли дома. Тут и сям на поверхности куч виднелись останки домашних животных, а живые тощие свиньи рылись в поисках съестного внутри. Но сильнее всего изменились люди. Исчезли пестро одетые толпы негоциантов, матросов и просто зевак. Вместо них виднелись редкие прохожие, большей частью женщины с озабоченными постными лицами. К галере спешили иноплеменные грузчики, судя по всему, греки. Наличествовала охрана из нескольких стражников в доспехах по каталонскому образцу. К недоуменно оглядывавшемуся Никколо подошел старый иудей, на скорую руку пряча под фальшивой улыбкой неподдельные любопытство и меркантильный интерес:

— Вы откуда будете, благородный рыцарь? Могу порекомендовать приличную таверну…

— Нынче из Марселя. Ан родом я отсюда. Вот стою и дивлюсь — что тута приключилось?

— Где? А, это… Это пустяки. Просто случился набег анжуйцев. Очередной – они теперь повадились нас регулярно потрошить. Булыжники выворотили на оборону крепости. Собаками с кошками мы во время осады питались. Мужчин воинского возраста поубивали – остались теперь вдовы одни. Ну, а те черти носатые – рабы из Афин, единственная польза от заморского герцогства, да и в той нам, Сынам Израилевым, отказано – они, видишь ли, тоже христиане!

— А куда же смотрит государь? Помню, Руджеро Лаурийский его не любил, но… — О, это не уличный разговор! На нас уже смотрят, а где бедному еврею раздобыть на каждого сержанта денариев?! Долго общаться с христианами ведь нам тоже запрещено!

— Нет, от чарочки не откажусь! Ах, если бы еще закуской угостил, вельможный господин! Ох, награди тебя Яхве! … С другом твоим адмиралом Федериго наш просто характером не сошелся – потому как горяч да гневлив. А насчет куда смотрит… Как был молодым, так под юбки женские стремился заглянуть. Но и последнее время нас тоже не жалует — все больше из замка своего в Кастрореале, что неподалеку от Мессины, на Восток взирает. О Земле Обетованной — правда, не ему, а нам, Его избранному народу! — мечтает, о славе освободителя так называемого Гроба Господня. Напели, видишь ли, ему арагонские шарлатаны – Арнау де Вилланова да Рамон Лулл — о его величии. Суждено тебе, дескать, Богом стать великим реформатором церкви и надлежит тебе возглавить крестовый поход против ислама. Он сдуру-то и поверил.

— Иисусе Мария! И все же западные земли свои он защитил, со флотом поспешествовал…

— Твоя правда, сиятельный Никколо! Но, как истинно говорит рабби Шломо, Господь создал Неаполь и Сицилию друг для друга. И наш, и анжуйский властелин давно отправились бы в поход на Йерушалайим, кабы не мешала им междоусобная вражда. Потому и не могут одолеть друг друга. Какой там! Этой войне конца нет и не будет, хоть оба царства вконец разорятся от нее!

— Не могу уразуметь, как сие возможно? Аль на овцах боле не растет шерсть?! Аль перестал родиться на земле нашей тучной хлеб?!

— Так все же разграблено. И некому сеять, пахать и жать. Хуже того! Видишь ли, мало нашему королю своих нищих, так он еще и чужих к себе зазывает! Отовсюду едут бродяги и бездельники – спиритуалы, фратичелли какие-то! Поселились в Каталамауро. Не сеют, не пашут, не жнут, только проповедуют! Школы пооткрывали, евангельские называются, а в них прославляют так называемую апостольскую бедность. Тьфу, пакость какая! В Танахе так сказано: «Долгоденствие — в правой руке мудрости, а в левой у нее — богатство и слава»! И рабби Шломо…

Не то, чтобы Никколо поверил презренному иудею. Он и Его Святейшеству-то, когда тот костил короля Федериго, называя его порочным и бестолковым человеком, не особо верил. Но как не поверить собственным глазам? Всеобщее запустение и разруха были слишком заметными. Если бы мог, то он бы бесконечно страдал от боли раскаяния – ведь нынешнее плачевное состояние родины было следствием его деяний. Но в его душевном резервуаре более не оставалось места для своих бед, да и те душевные соки, что помогают сопереживать чужим несчастьям, были давно израсходованы. Он мог бы еще механически драться с врагами, — рука начинала болеть, как у отца, но еще не отнималась — но, как на грех, в военном марафоне случилась передышка. Потому он снова повел растительное существование в той самой каморке, где некогда прятался от очередной Божественной миссии. Жалкое и бессмысленное. Впрочем, определенный смысл в том был — ждать у моря смерти. Она же, желанная, но неуловимая, все пролетала мимо, лишь оставляя серые следы от своих крыльев на голове. Вместе с ней истекали в никуда дни, сливаясь по пути в недели, месяцы и годы… Но кто это … кто стоит там … там на пороге?! «Laudetur Iesus Christus!» Его опять кто-то поджидал. Пусть уже не юноша, а зрелый муж, но этот человек в белом одеянии доминиканца, конечно же, был тем самым Джованни Неапольским, что некогда принес ему тщетную надежду из монастыря Фоссанова.

— Я приехал сюда, поскольку Папа Иоанн XXII соблаговолил распорядиться начать процедуру канонизации блаженного Фомы Аквинского, назначив меня ответственным за сбор свидетельств его святости. Вот я и подумал – может ли какое-нибудь чудесное исцеление сравниться с тем, что произошло с тобой?! Ведь тот сон у его мощей изменил судьбы всей Европы.

— Может, и изменил. Да токмо лучше от того никому не стало. Нешто твое видение про льва дочь мою вернуло? Так что, откель те сны были, от Диавола аль от Бога, я не слишком знаю.

— Это уж предоставь мне, доктору теологии, решать. Я вот документ подготовил. Подпиши?

— Кругом одна ложь и любочестие – убери грамоту свою! Меня не морочь, уходи прочь!

И Джованни отправился ни с чем восвояси. А вот в душе у Никколо его явление что-то столкнуло с мертвой точки, словно открыло какую-то дверь, и оттуда повеяло освежающим ветром прошлого. Как-то раз, покупая нехитрую снедь на городском базаре, он заприметил за одним из лотков тунисского паренька, который так живо напомнил ему Ахмеда, что он с трудом удержался, дабы не обратиться к нему, окликнув чужим именем. Потом, уже вернувшись домой, обнаружил, что образ переводчика и друга застрял у него в голове, не давая покоя ни днем, ни ночью. Промучившись несколько месяцев, он принял безумное решение — отправиться на Майорку. Может, посчастливится сдохнуть по дороге туда или назад?! Не повезло – будто невидимая рука бережно перенесла его в далекий Ciutat, где опрос первых же встречных привел его к еще недавно казавшейся недостижимой цели его путешествия:

— Хвала Аллаху, Всемогущему, Мудрому! Молитва моя исполнилась – я снова вижу тебя!

— Да, давненько же мы с тобою не виделись! Остатний раз, кажись, у Рамона Лулла?! Я слышал, кстати, что он Сицилию посещал. Так и не вертался сюда, на родину?

— У него, заблудшего, у него мы попрощались! Вернулся, причем, навсегда. Так уж получилось, что, когда его корабль прибыл из Беджая, я был в гавани. Его вынесли на носилках, смертельно больного. И, представь себе, он узнал меня, подозвал к себе и молвил: «Прости!».

— Это на кой ляд? Али он в чем пред тобою провинился? Разве что совет дал дурной.

— Никакого совета он тогда не давал, все ругался больше, прогонял вон. А помочь нам старался его сердобольный товарищ, что в углу сидел. Вот, готовясь предстать перед Всевышним, старец, видать, и усовестился… Ну, да что же это мы все о пустяках болтаем?! Послушай-ка лучше, что мне довелось узнать! Ранней весной ездил я в Каталонию и Прованс, дабы попытаться спасти там наших братьев-мусульман. Их вместе с иудеями и прокаженными обвинили тогда в отравлении колодцев. Ну, и как это водится — смерть мук-то краше – многие признавались. И вот случилось мне повстречать в городе Нарбонна одну женщину…

18 июля 1323-го года от Рождества Христова. В кафедральном соборе Нарбонны служат праздничную мессу. Когда-то здесь обрел вечный покой незадачливый покоритель Арагона Филипп Смелый. А сейчас здесь священнодействует архиепископ Бернар де Фарж, послушный новому понтифику и потому сохранивший свою митру племянник Папы Климента. И здесь же, на носилках, что бережно держат братья-проповедники, роняет счастливые слезы безнадежно хворый генеральный магистр доминиканцев Гервей Наталис: «Я умру счастливым, поскольку мои глаза узрели светильник Божий, коему суждено озарить весь мир!» Ну, а на храмовой площади сквозь собравшуюся толпу прокладывает себе дорогу рыцарь, до странности похожий на Никколо, но не на полумертвого, а на прежнего, молодого. «Что за праздник такой?» «То Фому Аквинского причислили к лику святых!» Вот как?! Значит, Джованни Неапольский исправно исполнил свою миссию. Вот Фра Феррандо бы порадовался! Но и для него самого это доброе предзнаменование! Скорее! Скорее! Скорее! Наконец-то! Вот он, тот дом, о котором говорил Ахмед! «Тут ли проживает вольноотпущенница по имени Беатриче с сыном?!» «Беатрис! Чем могу быть полезна?!» Полезна! Иисусе Мария! Ну, да, конечно же, Беатрис! Биче! О, как же она прекрасна! Словно Пресвятая Дева! Да! Да! Да! Ямочки на щечках! Свершилось! Рыдания переполняют грудь. Боль пронизывает сердце. Стук сотрясает дверь…

Тайный агент Святой Инквизиции Жан заприметил этого подозрительного типа еще в Марселе. Едва высадившись с галеры, тот, несмотря на седину, куда-то бодро зашагал не по возрасту пружинистой походкой. Курьер от короля Майорки?! Но почему без лошади?! Благородный рыцарь?! Но почему без слуг?! Паломник?! Но куда же он направляется?! В воздухе запахло заговором. И долгожданным повышением по службе. Он едва не настиг незнакомца у Нотр-Дам-де-ла-Мер. Стражники замешкались и упустили его в Эг-Морте. Толпа помешала аресту в Нарбонне. Но теперь-то он никуда не уйдет! «Эй, ты, не двигаться, стой, где стоишь! Что это за эпистола на столе?! Зерцало! Запрещенная книга!» Блеск обнаженного меча! Moranu li Franciski! Открытые двери в ад! «Опусти оружие твое, странник, да не прольется кровь ближнего моего в этом доме!» Мягкое касание. Слабость в руках. Нежность во взоре. «Будь по-твоему, я им сдамся, но и ты, Беатриче, – обещай, что исполнишь волю мою и не будешь перечить тому, что учиню». «Почему я должна это сделать?» «Потому, что я – отец твой родной, Никколо!» «Эй, ребята! Это моя рукопись, я принес ее сюда, дабы совратить сею праведницу. Чистосердечно признаюсь!» … На колени, суд идет! Эй, а этот человек ему хорошо знаком – это же Папа Иоанн! Воплощенное милосердие…

Джио не помнил, как его судили. Его с определенного момента вообще перестало интересовать настоящее. Смердящая и склизкая, мрачная и холодная яма, в которой ему предстоит просидеть остаток своих лет?! Хлеб беды и вода тоски, что не давали ему умереть?! Хабит и веревка святого Франциска, которые у него отняли?! Безразлично! Его ум, всегда готовый отключиться от внешнего мира, теперь и вовсе пребывал в том состоянии полусна, когда уже невозможно было отличить реальность от иллюзии, видимое от видений. Если бы ему потребовалось описать свое бытие словами, то он, должно быть, сказал бы так: Ultimus ad mortem post omnia fata recursus – смерть последнее, что остается после всех перипетий судьбы. Post omnia… После всего… Яблоко жизни съедено, оставалось лишь дожевать сердцевину. И он терпеливо ждал, не ропща и не замечая гущи течения времени вокруг себя, будучи погруженным в призрачную пучину воспоминаний, переходящих в галлюцинации. Он закрывал глаза и видел красный город, утыканный иголками башен – это Bononia rubra. Он открывал глаза и попадал в подземный лабиринт неведения, в коем всуе открывал бесчисленные двери. Он садился и взлетал к самым благородным небесным сферам, к серафимам, херувимам и тронам, на одном из которых сияла божественной благодатью Маргарита. Он вставал и падал в бездонную пучину ада, силясь выбраться из сетей, расставленных Князем тьмы и бесами, его приспешниками. Он прикасался к мокрым стенам и находил там Марко, что указывал ему на армию франков, увязнувшую во фламандской грязи. Он подносил руку ко лбу и обнаруживал на нем тексты схоластических трактатов. Он совсем не молился, поскольку любые слова были пустышками, бессильными колебаниями промозглого воздуха. Он постоянно пребывал в том молитвенном исступлении, что единственно в состоянии стереть грань между душой и ее Творцом.

Очнулся Джио в тот день — или ночь? — когда к нему в дыру спустили массивное тело какого-то узника. «На всех отдельных палат не наберешься, развлекайтесь вместе, покуда не околеете!» — сверху послышался натужный и грубый смех знакомого надзирателя.

— Я – францисканец … беглый … бывший. А ты … друг … за что осужден?

— Арестован Инквизицией. Сам признался, что ранее, в Неаполе, уже был под следствием, да бежал. Должны были учинить сожжение. Ан Папа призрел, заменили на пожизненное…

— Они … понтифики … такие. Бонифаций тоже по моей челобитной так Якопоне … помиловал. А кто сейчас Папа?! Все еще Иоанн?!

— Да, я с ним близко был знаком – старикашка даром, что кажется дохлым, а живучий…

— Да простит его Господь! … Но что же это мы?! Давай знакомиться. Меня зовут Джио.

— Никколо. Рыцарь с Сицилии. Здесь искал свою дочь и – слава Всевышнему – нашел!

Яркая молния разорвала в клочья мрак темницы. Оглушительный гром отключил Джио от сенсорного мира. Но уже через мгновение, когда услышанное имя проникло в глубину его души, он пробудился. Пробудился к новой действительности. Дух Святой – и никто иной – мог привести этого человека к нему сейчас! Стало быть, у него все-таки есть особая миссия на бренной земле! Значит, он обязан жить, дабы завершить ее, дабы исполнить волю Божию, дабы из его, насквозь прогнившего яблока смерти произросло новое древо жизни!

Никколо, когда признал в сокамернике того самого товарища Рамона Лулла, который по словам Ахмеда, принял благотворное участие в его судьбе, был тоже немало удивлен. Однако, ни это примечательное событие, ни перспектива провести остаток своих лет в заключении не могли нарушить покой тихого счастья, воцарившегося в его душе после того, как он повстречал Биче. Он нашел ее, он увидел ее, он защитил ее — это было по-настоящему важно. А пожертвовать ради этого жизнью или свободой – Боже, какие пустяки! Тем более, в приятном обществе! Он быстро по достоинству оценил ученость Джио, и решил воспользоваться ею для освещения темных аллей своей биографии. Тот же тоже нисколько не возражал, поскольку не растерял умение слушать так, чтобы слышать:

— Поведай мне, друг любезный, что представляли те голубь и орел? Что предуведомляло мое видение? Каких только сказок мне не рассказывали! Будто это я и какие-то цари. Сицилия и Неаполь. Аквинат и его враги. Францисканцы и Антихрист. Да всего и не упомнишь!

— Я тебе так отвечу. Предвидеть грядущее невозможно. Даже … Всеведущему Всевышнему. Ибо будущее создают твари Господни своей свободной волей … кою получили в дар от Создателя. Твой же сон, равно как и все прочие знамения, имел … другую цель. Не сообщить тебе о том, что будет … но побудить тебя делать то, что Ему угодно. Ведь ты верил в это, как в пророчество. Потому и столько смыслов нашлось у тех голубя и орла. Почитай, они могли означать все, что угодно.

Джио тоже проникся уважением к своему чистосердечному и простодушному собеседнику — не кичился перед ним познаниями и не стеснялся признаваться в неведении, был честен и откровенен. Вот разве что об одном он предпочел умолчать – о своем знакомстве с бегинкой Беатрис из Нарбонны, ведь некоторые известные ему подробности источали смертельный яд сомнений в ее сицилийском происхождении. Но разве это имело хоть какое-то значение?! Коль скоро Никколо любил эту женщину, она была его дщерью, пусть и не плотской, а духовной…

Тем временем delirium, в цепких лапах которого так долго пребывал Джио, ослабил свою хватку, уступив место его собственным сомнениям, безжалостно клевавшим душу. Пусть это Божественное Провидение послало ему Никколо и вернуло здравый рассудок, но для чего?! Рано или поздно они оба умрут, и, судя по всему, их даже вытаскивать никто не станет, чтобы похоронить – просто засыплют в их же яме, в неосвященной земле. В тот день – или ночь? — он особенно страдал от этих мыслей, лишь вполуха прислушиваясь к Никколо:

— Так вот, вопрошаю я: «Что за праздник такой?». А они мне «То Фому Аквинского причислили к лику святых!» Ну, думаю, вот фра Феррандо бы обрадовался!

— Постой … постой … как ты сказал?! Аквината … канонизировали?! Не может такого быть!

— Как не может?! Ей-ей! Я же тебе рассказывал про Джованни, как он из Неаполя приезжал.

Да, Джио помнил эту историю, но почему-то раньше не придавал ей никакого значения. Теперь же истинный смысл происшедшего внезапно озарил его сознание. И будто разорвал пелену облаков перед его внутренним взором — lux post tenebras! Из-за нее сначала показался он сам, с молодым задором атакующий редуты своего оппонента: «Единство субстанциальной формы отвергнуто докторами теологии, поскольку противоречит, во-первых, католической вере, во-вторых, философии, в-третьих, Священному Писанию». Затем явился Сигер Брабантский: «Нет, чудо, истинное чудо Божие должно произойти, дабы святая апостольская церковь избавила нас от своего чересчур трогательного патронажа, ослабила упряжь, узаконила занятия философией». А ведь свершилось в аккурат это чудо! И тогда он начал смеяться, сперва тихо, а потом все громче и громче. Он понял! Понял абсолютно все! Все события его собственной жизни и жизни Никколо, беспорядочно нагроможденные в кучу, вдруг, как по команде, выстроились в стройные ряды. Correctorium – фра Феррандо — Corruptorium – доминиканцы выбирают Фому! Анджело Кларено – Жан-Пьер Оливи — спиритуалы – францисканцы погрязают в распрях! Сицилийская вечерня – заутреня Брюгге – пощечина Ананьи – Папа Иоанн в Авиньонском пленении! Сегарелли – тамплиеры – Маргарита – Инквизиция становится всесильной! Так вот на алтарь какого будущего принесла свою жизнь его возлюбленная! Предчувствие Откровения! Великая Миссия! Ликующие ангелы! Благоговейный ужас! Нет, восторг! О, сладчайшая премудрость Твоя, Иисусе! Значит … стало быть, вот что на самом деле важно для Бога! Получается, что Майстер Экхарт был совершенно прав, когда говорил: «На самом же деле Господь – друг наш, ведущий нас к совершенству». Так вот Он какой! Не вертикальный Всевышний, а горизонтальное Близкое-Далеко, только руку протяни!

В физический мир его вернуло осторожное прикосновение руки: «Что с тобою, брат?!» Брат! Да-да! Конечно же! Иоанн Пармский! «И появится новый Орден братьев, скованных цепью!» Пророчество исполнилось! Воистину они скованы сейчас одной цепью! Но и не только они вдвоем. Вместе с ними и Марко, и Ахмед, и Маргарита, и Беатриче, и все-все-все, кто внес свою лепту в открытие этой двери знаний! Может быть, все человечество! Дрожащий голос:

— Послушай меня … Никколо … брат … кажется … нет, наверняка … я вижу ответ … на вопрос Quid est Deus … что есть Бог… это … это очень … очень важно … не только для меня … для всех … я должен … должен … это передать … записать … любой ценой.

— Тогда пиши! Пиши на моей тунике! Пиши моей кровью! Но как передать это людям?!

— Я знаю … знаю как … мы зароем … это … это здесь … придет время … как говорил Оливи … в конце шаббата … через 700 лет … они откопают … и узрят свет … в лабиринте неведения …

И мыслитель Джио обмакнул палец в кровь воина Никколо. И сотворил крестное знамение. И начертал: Deus est res mundi post omnia relictae.

❓Домашнее задание: «Как звать тебя, молодица?» «Сицилия!» Каково происхождение этого нарратива?