Глава XXXII. Один мудрец, два горя

Поздняя осень 1289-го года от Рождества Христова. Последние мгновения безжалостного времени уже истекают из сумрачной пустоты вечернего часа. Но последние лучи заходящего Солнца еще втекают через высокие витражи в колодец церкви францисканского конвента Кордельеров. И последние молитвы уже не сильного мужа, но богатого духом старца, бьющего земные поклоны перед чудотворной иконой Божией Матери, снова и снова взмывают к самому престолу Всевышнего в небесную высь. Спустя всего несколько минут ему предстоит одеваться и отправляться в далекий путь, а сейчас ризы торжественной печали укутали душу Рамона Лулла. Напрасно источал он патоку высокопарных похвал в адрес Парижского университета. Спесивые магистры теологии давно заложили булыжниками обманчивых силлогизмов Аристотеля былой источник божественной доктрины, накрыли колпаком лживых комментариев Аверроэса лампаду священной истины и с высоты своих профессорских стульев с презрением взирали на его неученые опусы. Впустую читал он студентам лекции по основам Искусства, дарованного ему Господом, добыв на то специальное разрешение канцлера Берто из Сан-Дени. Один лишь юный socius Сорбонны по имени Томас ле Мезьер выказал желание изучать оное вглубь, стать его учеником. Зря корпел он по ночам, сочиняя все новые и новые книги. Эти манускрипты наверняка истлеют прежде, чем на них падет свет человеческих очей. Ничем завершилась и его с таким трудом полученная частная аудиенция с королем Филиппом. Христианнейший монарх был, по всей видимости, слишком озабочен забавой очередной охоты или, что вероятнее, второй беременностью любимой жены. Жанна, подруга его детских игр, от которой он некогда наварил Наварру, распечатал Шампань и закусил Бри, наконец-то достигла детородного возраста. И вот теперь по вычислениям астрологов с нее можно было снять сливки в виде долгожданного наследника мужеского пола. Прорастут ли когда-либо семена, брошенные им в недра сей неподвижной статуи?!

Рамон имел богатый опыт общения с представителями арагонского королевского дома, умел выстроить отношения, добиться благосклонного взгляда на свои прошения. Но, если загадочный самодержец франков и был человеком, то где-то глубоко внутри себя, на поверхности сохраняя величественно невозмутимое спокойствие, поддерживая непреодолимую дистанцию с подданными. Он никак не отреагировал на его пламенные воззвания организовать studia для изучения арабского, иудейского и татарского языков, дабы богоданный ars мог сделать свое богоугодное дело. Его надменную холодность не затронула даже страшная угроза превращения свирепых степных кочевников, пока еще язычников, в упрямых фанатичных приверженцев мусульманской ереси. И только когда он, тяжело напрягая легкие, вострубил дифирамбы на тему божественного происхождения монархий, ему показалось, что какая-то живая струнка дрогнула в мраморном лице. Развивая успех, он изложил свои взгляды на особую роль потомков праведного Людовика в деле освобождения Гроба Господня. Продемонстрировал пагубность разделения авангарда армии церкви на несколько рыцарских Орденов. Сии псевдо-монахи не только прожигали свои жизни в распутстве, содомии и прочих смертных грехах, но и пребывали в постоянных преступных междоусобицах, лишенные общего командования. Лишь объединенные под началом великого государя, хранителя нравственности и носителя Божественной благодати, могли они сокрушить несчетные легионы врага рода человеческого. Но он тут же почувствовал, что ядра его проповеди не в состоянии сокрушить каменные бастионы, окружавшие высочайшего собеседника. Оставят ли его слова хоть какие-нибудь следы в душе Филиппа для далекого будущего?!

То было ему, смиренному рабу Божию, неведомо, и это составляло настоящее горе его настоящего. Ведь главным делом и смыслом всего его существования давно стала сложнейшая, но славнейшая задача — спасение сарацинов и прочих еретиков, обращение их в веру истинную. Он обратил свой ментальный взор к прошлому — ему захотелось вспомнить, как милосердный Господь соизволил возложить сею благородную миссию на него. Пожалуй, все это началось намного раньше Откровения на горе Ранда. Еще сопливым мальчишкой он, сверкая босыми пятками в узких переулках кварталов мусульман и иудеев, с отвращением наблюдал за их чуждыми, чудны́ми одеяниями, повадками и ритуалами, с увлечением следил за ловкой работой носильщиков и ремесленников, за пышным бездельем негоциантов и банкиров. В городе их было ох, как много, пожалуй, ничуть не меньше, чем добрых христиан – неудивительно для острова, где лишь недавно восторжествовала реконкиста. Впрочем, в те времена это его не только не заботило, но и нисколько не волновало – он принимал правила игры по имени жизнь такими, какими они были. В воздухе запахло фимиамом Святого Духа только тогда, когда он, повинуясь странному импульсу, без особой на то необходимости приобрел на невольничьем рынке раба с задумчивым взором миндалевидных глаз. Ахмед оказался образованным человеком, притягивавшим к себе магнитом экзотических познаний. С его помощью он одолел премудрость арабского языка, прочитал Коран, ознакомился с некоторыми философскими произведениями, среди которых на него особое впечатление произвела логика Аль-Газали. С видимым наслаждением вкушая запретный плод, он, тем не менее, тайком изрыгал его дьявольские флюиды на помойку. Эта сладкая отрава была ему нужна только с одной целью – для нахождения противоядия…

Опасная дорога на самом краю адской бездны едва не привела к смертельному падению. Прошло девять лет, и как-то при случае Ахмед стал насмехаться над Божественностью Христа. Тогда Рамон, оскорбленный святотатством, не смог сдержаться и трижды ударил его по лицу. Осознав, что ученик не имеет намерения становиться правоверным, но желает стать ниспровергателем пророка Мухаммеда, раб в припадке безумной ярости решился убить своего хозяина. Раздобыв меч, пронзил его с диким безумным криком «Ты мертв!» Но Всемогущий Господь отвел удар в сторону, труп, на самом деле раненый в живот, сумел одолеть убийцу, а подоспевшая челядь связала нечестивца. И вот тут-то перед ним встал тяжелый моральный выбор – свершенное злодеяние требовало возмездия, но разве мог он казнить своего учителя?! Что же делать?! Три дня и три ночи без устали вопрошал он об этом Спасителя в аббатстве неподалеку. Не получив никакого ответа, со скорбной болью в сердце плелся назад – Бог не соизволил услышать его. Вот и сарай, в котором содержится преступник. Но почему тот не откликается на его зов?! Тяжелый замок. Скрипучая дверь. Кромешный мрак. Заплесневелые стены. Но где же сам узник?! И что это за темный силуэт?! Хилая фигура человека. Слезы благодарности — внезапно он осознал, что случилось. Нечестивый мусульманин удавился той самой цепью, коей был прикован. А праведный христианин освободился от того самого долга, коим был связан. Слава тебе, Иисусе, слава Тебе! Он отслужил благодарственный молебен. И осознал – его смертельный бой с исламом отнюдь не завершен, но только начинается. То было небесное знамение! Нет, неслучайно Господь даровал ему знание арабского языка. Теперь ему надлежало использовать оное для достижения Его целей! Именно ему было суждено возглавить армию спасения заблудших душ! На его и ничьи другие плечи был возложен сей благородный крест!

Но что может он, простой смертный, если даже подкованные в Библии францисканцы и доминиканцы не в состоянии поколебать основы мусульманских заблуждений, если даже закованным в железо тамплиерам и госпитальерам не по силам освободить Гроб Господень?! Порой его атаковали бесы сомнений, шипя змеиным жалом на ухо – погибнеш-ш-шь! Иной раз ему являлись сновидения, в коих он, а не Ахмед, гнил в темнице или губил свою душу самоубийством. А когда он пробуждался, парализованный страхом, то все тело ломило и болело от ударов каменьями, каковые метали в него толпы сарацин. Но что неподвластно воле Божией?! С Его помощью он обрел Великое Искусство! И теперь он напишет самую важную, самую лучшую книгу на свете, ту, что прольет живительную воду небесной мудрости на иссохшую от невежества землю. Как ошибался почтенный Рамон из Пеньяфорта, как заблуждались прочие братья-проповедники, когда утверждали невозможность доказательства основных постулатов христианства! Что толку в демонстрации существования Всевышнего, пусть и Единого, Всемогущего и Всемилостивого, если все эти банальные истины и без того известны и мусульманам, и иудеям?! Следует логически обосновать таинства Троицы, Евхаристии, Инкарнации, причем вывести их из тех фундаментальных принципов, что безоговорочно принимаются всеми конфессиями. Только тогда удастся зажечь вечный огонь веры в Христа в сердцах прожженных еретиков! И, наперекор мнениям заумных и чванливых магистров теологии, сие чудо возможно – при использовании волшебного artis! Нет, он не был философом. Нет, он не был ученым. И его совершенно не интересовало большинство схоластических вопросов. Да, он был верующим. Да, он был мыслителем. И его полностью занимало несколько практических вопросов…

Прошло уже почти три года, как он приступил к воплощению в жизнь грандиозного небесного плана. Увы, на его, и без того многотрудном, пути Князь мира сего возводил злые препятствия, одно за другим. Сначала он чуть опоздал в Рим, не застав Папу Гонория в живых. Как обычно, воцарению нового понтифика предшествовал мучительно долгий interregnum. Он не стал дожидаться результатов у конклава кардиналов и пошел на самый яркий свет богословской мысли – в Париж, отправился за помощью к самому могучему властелину христианства – королю франков. Но и здесь, хоть и по другим причинам, ему сопутствовала горькая неудача. А ведь он так спешил, радея за праведное дело! Не за горами старость и дряхлость, а ему еще столько надо свершить! И потому сейчас липкая едкая грусть затопила и никак не покидала его душу. И потому просил он Господа о новом чуде, об избавлении от сего горя, как на горе Ранда или в тюрьме Ахмеда. И потому молил Богородицу заступиться за него. Солнце уже скрылось за горизонтом, когда в его сердце наконец-то взошла звезда новой надежды. Он внезапно вспомнил о недавно полученном разрешении генерала Ордена францисканцев Рамона Гофреди читать лекции по его Искусству в studiisменьших братьев в Италии. То была не просто мысль, то был ангел Господень! Туда-то и собрался нынче направить свои стопы Рамон Лулл, смиренный раб и избранный миссионер Божий, свято веруя, что эта обходная извилистая тропа приведет его к преданным его делу соратникам, а потом, может быть, и к апостольскому престолу, занимаемому теперь миноритом Николаем IV-м. Последние мгновения безжалостного времени окончательно утекли в свечной полумрак колодца церкви. Пусть все еще не сильный муж, но уже исполненный решимости старец встал с холодного пола, сбросив с себя ризы торжественной печали, и отправился одеваться и собираться…

На самой заре следующего дня дверь конвента Кордельеров сотрясли удары могучего кулака, а воздух восклицания на неведомом наречии. Пестро одетый смуглый толмач переводил.
— Буде спать-то! Слава Господу нашему Иисусу Христу!
— Во веки веков! Pax et bonum! Чем нищенствующие монахи с крестным знаком тау на челе могут быть полезны тебе, чужестранный рыцарь?!
— Брата вашего Рамона Луллия ищу. Дело к нему имею нарочитой важности… Что?! Аль не знаешь его?! Кладу голову порукой, он тута. Ты уж расстарайся…
— … правда твоя, проживал у нас такой терциарий, и довольно долго, да вот сказывают, не далее, как этой ночью, уехал куда-то прочь. Неведомо по какой дороге.
— Иисусе Мария! Паки упредил Сатана меня, горемычного! Аще бы знал через какие ворота…

Увы, и эту отчаянную мольбу о помощи привратник не смог удовлетворить. Цель без напора недостижима, но и напор без цели бессмысленен. Никколо почувствовал уже знакомую предательскую слабость в ногах. Ту самую, что ощутил сначала в Каоре, а затем в конвенте Мирамар. Если бы враг, самый грозный, самый многочисленный, в самых непробиваемых доспехах, стоял перед ним, он бы без страха и колебаний скрестил с ним свой прославленный в кровавых битвах меч. Кабы крепость, самая удаленная, самая высоченная, самая неприступная, скрывала за своими стенами его родимую Беатриче, он бы без требушетов и осадных башен побежал к ней на решительный приступ. Но что делать, когда злодеи подло прячутся в неизвестных далях – не обойти же ему весь мир!

… Год назад на Майорке он сумел удержать себя в руках, не упал в пропасть апатии, не вскипел на порывах бешенства. Он понимал, что рано или поздно бродячий мудрец передаст с какой-нибудь оказией весточку о себе на родину, в основанный им монастырь. И видел, что верный конь состарился, что кольчуга проржавела, что сам он отощал и одет в лохмотья — какие уж там дальние странствия. Спех человека – Дьявола утеха, — провозгласила народная мудрость устами его собеседника-монаха. И Никколо геройски дерзнул остаться в одной компании со своим безутешным горем, не пытаясь немедленно от него избавиться. Как некогда по возвращению в Сицилию, он и здесь пристроился шагать под неспешный ритм островной жизни. Не входя в соприкосновение с коренными мусульманскими и иудейскими жителями, вошел в круг общения новых поселенцев из Каталонии, Монпелье и Марселя. Особенно интересовали его общины иноземных негоциантов. Но ни среди коммерсантов из Каора, ни в генуэзских и пизанских торговых факториях он не обнаружил ни малейших следов его маленькой Биче. Тем временем, деньги окончательно подошли к концу. Тогда он решился продать единственное, что имел — свое умение убивать людей. Господу было угодно, чтобы местный богатый купец снаряжал караван в далекую Африку. Следовало везти золото из Сиджильмасы, по каковой причине в экипаже наличествовали арабоязычные проводники. Продавать же сей солнцеликий ходовой товар планировалось сразу за Геркулесовыми столпами, в туманном Альбионе. Хитрый контрабандный маршрут позволял избежать дележки с таможенниками, но на всем его протяжении хрупким галерам требовалась защита от железных челюстей пиратов. Тут-то и была по достоинству оценена репутация бывшего офицера арагонского флота, нанятого начальником над охранниками. Всевышний был милостив к экспедиции, и его боевой опыт за все время пригодился лишь раз, когда вдали остроконечными плавниками замаячили верхушки парусов берберийских корсаров. Приналегли на весла, а к вечеру он приказал вывесить на мачтах дополнительные фонари, как некогда Руджеро Лаурийский в Лас Хормигас. Уловка сработала и на этот раз – хищники отправились искать себе более легкую добычу…

В долгом пути Никколо неожиданно для себя сошелся с молодым сарацином, почти юношей с грустными миндалевидными глазами по имени Ахмед. Тот выгодно выделялся на фоне всей прочей команды знанием сицилийского языка. Внимательно выслушал историю несчастного отца и, проникнувшись странным для еретика состраданием, стал ему всемерно помогать в поисках Биче. Вместе они облазили все невольничьи базары в Марокко, а, когда добрались до Лондона, то он, с невероятной скоростью овладев местным говором, служил ему поводырем по подворьям Каорских банкиров. Пять раз в сутки он уединялся для молитв Аллаху, но со временем так привык к своему христианскому знакомому, что стал благосклонно относиться к его присутствию, и неведомые слова, произносимые пронзительной музыкой нараспев, словно магические заклинания, ранили дамасскими клинками нежное сердце сурового воина. Конечно же, он был страшно далек от ислама, но различал в басурмане человека, и это казалось ему важнее, нежели их религиозные разногласия. И он был даже готов вступиться за него, защищая от своих собственных собратьев по вере. Как-то раз капитан их корабля, коему надоел бесполезный в его хозяйстве нахлебник, решил поиздеваться над Кораном. В ответ правоверный стал сначала огрызаться, а затем насмехаться над Божественностью Христа. Пес окаянный! Кованые сапоги. Тяжелый удар. Стальной блеск. Что же сам богохульник?! Смертная тоска. Но что это за светлый силуэт?! Богатырская фигура рыцаря. Слезы благодарности…

Это происшествие стоило Никколо по возвращению на Майорку его грязной работы, зато принесло чистую прибыль в виде преданного оруженосца. И он возблагодарил Всевышнего! И отслужил благодарственный молебен! Ибо осознал – его бой за освобождение дочери возобновляется! То было небесное знамение! То был не сарацин, а ангел Господень! Нет, неслучайно Господь даровал ему, негораздому в языках, слугу с такими лингвистическими способностями. Теперь он мог нести благородный крест своих поисков по всему миру! Благие вести из Мирамара утвердили его во вновь обретенной вере и перенесли, окрыленного надеждой, в Париж. Но теперь, перед затворенной дверью конвента Кордельеров на него накатила липкая едкая грусть, горе вновь затопило и никак не покидало его душу.
— Прогневил я чем-то Бога, Ахмед, инда закончилась твоя служба. Что ныне делать будем?!