Глава II. Отечественный пророк

Год 1280-й от Рождества Христова. Знойный летний полдень, бежевые строения цистерцианского аббатства раскалены добела. Молодой человек лет двадцати с небольшим остановил запыленную лошадь, спешился и поприветствовал подошедшего к нему монаха: «Слава Иисусу Христу!»

— Во веки веков! Что привело тебя к нам, сын мой?
— Две недели назад, падре, почил отец мой, Никколо. Как добрый христианин, вкусив напоследок Святых Таин. На смертном одре оставил он мне, единственному сыну своему, Никколо младшему, завещание. Потому и приехал я даровать вашему монастырю двести неаполитанских биллонов. Дабы отслужили мессы за спасение его души. Я – человек, который не откладывает долги в долгий ящик.
— Хорошее дело, богоугодное! Я вижу, ты приехал издалека? Почему именно к нам? Твой отец, должно быть, бывал в Фоссанова?
— Да, падре, несколько лет тому назад. Он приезжал сюда поклониться мощам блаженного Фомы из Аквино. И Всевышний заступничеством подвижника сего даровал ему чудесное исцеление.
— Вот как? Да ты, должно быть, утомился с дороги? Соблаговоли разделить наше скромное застолье – там и расскажешь братьям все поподробнее?

Dies dominica, воскресенье господне, просторная монастырская трапезная несколько часов спустя. Милосердный Бог щедро послал обедающим, помимо хлеба и воды, поленту и пиво. Едва утолив голод и жажду, Никколо приступил к повествованию: «Отец мой, царствие ему небесное, осел в этих местах милостью короля Манфреда. Кой даровал ему земли за примерную рыцарскую службу».

— Манфред, Manus Frederici, — по-старчески не по делу проворчал монах, сидевший одесную настоятеля — сиречь «Рука Фридриха». Усопший император жил в нем, со всеми его добродетелями и грехами рода змеиного Гогенштауфенов. Был благороден ликом и душой, щедр к друзьям, но и жесток к врагам, всю жизнь свою проводил в нечестивом разврате и безбожии, не убояшася гнева Господня, за что и поплатился.
— Истину глаголешь, досточтимый! Вот и моего родителя покарал Всевышний. Отнялась у него правая рука. Та самая, каковой он был для богомерзкого бастарда. И каковой сражался за него. И пришел он, покаянный, тогда в вашу святую обитель. И пал ниц пред гробницей ангельского Аквината. И так взмолился: «Господи, Боже наш, иже прославленный в святых Твоих, соизволь оказать великую милость рабу Твоему, и верни утерянное здравие длани моей». И почувствовал, как возвратились силы в руку его! Тотчас же, пока еще лежал навзничь пред святыми мощами!
— Чудо Божие, verum miraculum – зашептались все вокруг…

Почти потухшие угольки не разгоравшейся далее беседы раздул аббат со своего почетного места во главе стола:

— И не такие дива дивные видали мы у усыпальницы благословенного Фомы: и слепые прозревали, и калеки снова ходили, и прокаженные очищались. Только апостольский престол не станет почитать его как bona fide святого.
— Отчего же? – возмутился его говорливый сосед — homo sanctissime vite et multi tenebant quod esset virgo sicut ex utero matero sue.
— Простите, высокоученые отцы! За необразованность мою дремучую – неуклюже, с настойчивостью на грани бесцеремонности вмешался в назревавшую в прохладной зале жаркую дискуссию Никколо — все больше на бранном поприще промышляю. Не дал Господь познать латинскую речь. Что сия премудрость означает?
— То, означает, что был Фома человеком святейшей жизни и остался к концу ее столь же невинным девственником, каковым вышел из утробы матери своей.
— Потому, возлюбленный брат мой Мартинус, не станет, — с некоторым раздражением вернулся к обсуждаемой теме аббат, — что слишком много о чем думал и слишком много чего написал. Такого, что за еретические воззрения нынче почитают и еще лет сто почитать будут. Али не слышал про то, как богословы парижские разгромили его учение?
— Как не слышать, преподобный отец наш, — с некоторым сарказмом обратился к молодому настоятелю его седовласый оппонент – но они ведь все больше сарацинские комментарии, то бишь Аверроэса, осудили. А Аквинату от них, может быть, только за один или другой тезис перепало. А в остальном Summa его будет сиять вечно, подобно благородным металлам – aere perennius.
— Святой ошибаться не может, ни в единой мелочи. Каждое его слово должно быть истинно, ибо исходит напрямую от Всеведущего Логоса. Вспомни, как говорил сам Фома: «Ничто ложное напророчено быть не может».
— Пожалуй, что так. Ан суждения нынешних теологов, чай, тоже не на скрижалях перстом Божиим начертаны. Forsan et haec olim meminisse iuvabit.
— И сейчас защищают философию сию отдельные доминиканцы, да только напрасно брешут Псы Господни. Зело многочисленны и могущественны в папской курии францисканцы. А уж для тех, братьев меньших, Doctor Angelicus достоин лишь превеликого поругания. Non est propheta sine honore, nisi in patria sua, et in domo sua – аббат поразил Мартина его же латынью и перевел, специально для непосвященных, — несть пророка в отечестве своем.

Не было похоже на то, что через это пораженный стал убежденный. Однако, он благоразумно усмирил гордыню свою и примирительными нотками затрубил отбой:

— Может оно и к лучшему, что не канонизируют его, а то отнимут у нас мощи и ополовинится доход монастырский.
— И впрямь, — великодушно принял капитуляцию настоятель – уже пришлось один раз перезахоронить останки его подальше от главного алтаря в часовне Святого Стефана, дабы не забрали их у нас.
— И тогда спустя несколько месяцев старому аббату, предшественнику Вашего преосвященства, было видение во сне, в котором Фома просил переместить его обратно, дабы не лукавить пред людьми, молившимися у пустой гробницы. И я, будто сейчас, помню, как все удивились и возблагодарили Господа, узрев замечательно сохранившееся тело и почуяв райский запах, от него исходивший…

Ветеран монастыря удачными воспоминаниями восстановил всеобщее уважение к своей персоне. Благоговейное перешептывание цистерцианцев прервал настырный Никколо, которого почему-то живо заинтересовали приключения мертвого непризнанного отечественного пророка:

— Ну, а коли какой могучий владыка пожелает воздать должное сему истинному святому? Мирской или церковный. Ужели нищие минориты смогут противиться его воле?

Деревенскому простаку оседлать высочайшие отношения помог все тот же политически подкованный Мартин:

— Наш Карл Анжуйский сует свой длинный нос только в рыцарские романы и византийское болото – корон ему, видите ли, не хватает. А у Папы Римского одна забота – борьба с императором да королями, не с руки ему отрезать одну из своих длинных миссионерских рук. Нет, токмо Провидение Господне способно наградить блаженного Аквината по заслугам! Но, увы, magna Deus curat, parva neglegit – о великом Бог заботится, малым пренебрегает.

Трапеза тем временем подошла к концу, а аудиенция к началу. Передав свой скромный дар аббату, послушный сын, благочестиво исполнивший завещание усопшего отца, попросился на ночлег, на что и получил благосклонное согласие. Но и наутро он отчего-то не спешил отправиться в обратный путь. Отыскав ученого Мартина, напористо бросился к его ногам:

— Дозволь, досточтимый падре, о сокровенном вопросить?!
— Ну, что же, сын мой, — ответствовал тот, польщенный вниманием – говори, может, с Божьей помощью и помогу тебе.
— Привиделся мне нынче ночью чудесный сон. Будто прилетела диковинная птица. Вроде голубь, да не голубь. Приникла к роднику с ключевой водой дабы утолить жажду свою. И испила из него. И бросился тут на нее с лазурного неба могучий орел. Ан промахнулся. Инда, где коснулся он скалы клювом своим, тотчас же забил новый источник. Токмо кровь теперь текла из него… Что означает видение сие?

Белый монах погряз в черных думах о собственном ничтожестве – как бы ему, доморощенному пророку, не напортачить с толкованием. Затем, подняв взор на терпеливо ожидавшего юношу, вымолвил: — Вечор о мощах Фомы Аквинского разговор шел. Ты к ним, часом, не припадал?

— Молодой я еще, отче, да и Бог здоровьем не обидел. Но, что греха таить, гложет меня одна забота. Ничто более меня не держит в этих краях. Можно было бы податься на воинскую службу, да вот куда? То ли в Святую Землю отправиться, то ли в Пруссию? В Неаполе, тоже, говорят, на греков в поход собираются. Человек я, вообще-то, решительный. Но тут совсем загрызли меня раздумья. Думал, Всевышний их разрешит, ангельский доктор вылечит.
— А отец твой, рыцарь, тоже от ран ратных скончался?
— Нет, падре, кольчуга его уже давно заржавела. Сначала отказала ему правая рука.
— Та самая, которая чудесным вмешательством свыше исцелена была?
— Та самая. Только на сей раз у него еще и правая нога отнялась. Хотел я тогда его к вам в Фоссанова отвезти, да отказался он. Дважды об одном и том же, молвил, Господа просить – это попрошайничать. Понесу за грехи мои тяжкие справедливое наказание. И вскоре умер.
— Чем же грешен был батюшка твой?
— Христианин он был честный и богобоязненный. На святую церковь денег не жалел. Вот только все сетовал, что зря позарился на земли дарованные. Что понапрасну покинул родимую сторону. Где у него много братьев, сестер и прочих сродников осталось. В Сицилии, неподалеку от Палермо.

Мартин снова задумался, но теперь не о себе, а об ангелах небесных, оставляющих милосердием Всевышнего знаки своего пребывания людям в видениях и снах. Внезапно его озарило – конечно же, то был Свет Истины! И он в глубоком волнении изрек:

— Так знай же, Никколо, сын Никколо, что правду узрел отец твой на смертном одре. На чужбину направил он стопы свои, бросил в беде отечество свое, за то и покарал его праведный гнев Господень. А тебе, птахе в сих местах диковинной, надлежит исправить ошибку его, и лететь туда, откуда бьет родник рода твоего!

О, Иисусе! Ошеломленный открытыми ему великими таинствами, начертанными на страницах книги собственной судьбы, двуногий и пернатый благодарно схватил руку провидца и стал осыпать ее поцелуями. Сомнения все же еще не совсем покинули его измученную избытком мыслей душу:

— А что же за орел на меня нападет? Чья кровь прольется?
— Сие мне неведомо. Но — aquila non capit muscas, сиречь, царь-птица мух не ловит — быть тебе на виду и в великих почестях. А Сион чтобы не на крови построить, много воды еще должно истечь. Грядет время Антихриста — на теле Христовом уже заметны следы его змеиных укусов, уже точит он клыки свои поганые на Невесту Божию – святую апостольскую церковь. Да что там говорить, если и в нашей обители Симония и Непотизм избирают настоятелей, если даже сам Папа Римский поклоняется демонам Алчности и Сребролюбия?!

Бичуя пороки общества, Мартин было преобразился, но быстро утомился махать батогами. Потухшие старческие глаза его только еще один раз напоследок вспыхнули пророческим огнем: «Ступай, сын мой, борись со злом, и, с помощью Божией, узришь ты светлые времена, когда над Вечным Городом воссияет звезда истинного отечественного святого — Фомы Аквинского!»

В обещанном мною полифоническом литературном произведении сегодня прозвучал второй голос. Но не будем предавать забвению и первый. Самое интересное продолжается – в романе Георгия Борского…