Вопросы, обнаружение феноменов, формирование понятий
Подробнее в статье: Фазы развития моделей
Согласно святоматеринскому учению и передовой диофизиологической теологии лучшим объяснением умывальночеловечности Господа и Спасителя нашего Мойдодыра, является соединение двух ипостасей. Явление же Великого и Знаменитого Начальника и Командира народу именно из маминой, а не папиной или любой иной, спальни, по мнению католических богословов, неопровержимо доказывает непорочность зачатия родительницы грязнули. Величайшее таинство мойдодырянской церкви, ритуальное омовение, должно совершаться над иереями в ушате, над дьяконами – в корыте, а над всеми прочими – в лохани, каковой порядок был в точности регламентирован Писаниями. Завершая на вышесказанном блиц-экскурсию в тот бы-мир, где автором этого популярного детского стишка считался бы Всевышний, а не Корней Чуковский, я купил там и привез в наш Хронос единственный сувенир — заключение о том, что высокое искусство художественного мидрашения самопроизвольно возникает непосредственным следствием объявления тех или иных объектов сакрально важными. В этом случае разум работает на повышенных оборотах и под лучами микроскопа излишнего внимания обнаруживает в темных закоулках извилин даже такие мельчайшие детали, которых на самом деле не было. Неудивительно, что через это модель быстро прирастает не только бесполезным жирком, но даже уродливыми кляксами верований. Однако, задача их обретения, размазывания и последующей косметической обработки с поддержанием хотя бы базовой непротиворечивости отнюдь не тривиальна. Волшебная удочка полиомии способна отловить на больших семантических глубинах в заповедной герменевтической водице самые диковинные заповеди, но только при известной сноровке рыбаков. Посему, pace Александр Дюма-отец, не стоит издеваться над бестолковыми потомками схоластов, ломавшими свои и чужие головы над евангельскими тонкостями различий возложения рук (imponite manus) от простирания перстов (porrige digitos) и т.п. Кстати, о «Трех мушкетерах» — читателям сильно повезло, что Д’Артаньян с Арамисом не сошлись во мнениях по поводу только одного места из Блаженного Августина, в то время как они оба неявным образом согласились с его же знаменитой молитвой-однострочником «Господи, дай мне целомудрие и воздержание, но еще не сейчас!» А вот читателям БГБ так не посчастливилось, поскольку сегодня у нас в гостях «утонченный доктор» (doctor subtilis) Иоанн Дунс Скотт, и нам поневоле придется не наслаждаться перипетиями его приключений, но разбираться с хитросплетениями его умозаключений.
Из тощего кошелька известных данных его биографии мы в наших меркантильных целях скупо вытащим всего лишь парочку фактов. Шотландия его родила, Англия воспитала, Франция обучила, а проживал он на старости своих сорока с небольшим лет в Кельне, т.е. в Германии. Возможно, что самым красочным событием его жизни стало обретение серого облачения францисканцев. Монашеское бытие в данном случае послушалось марксистских рекомендаций и определило сознание — партийная принадлежность обусловила ментальную направленность. Он принадлежал к тому поколению миноритов, что решительно отвергло многочисленные заблуждения заклятого возлюбленного брата-доминиканца Фомы Аквинского. Впрочем, не пошел он и маршировать путем благодатненького прекраснословия вслед за собственным генеральным секретарем – Бонавентурой. Его историческая заслуга состояла в построении альтернативной томизму теологической системы, которая долгое время служила фундаментом кредо всего ордена, да и не только его. То была очередная попытка образования алхимического сплава древнегреческой философии и христианского вероучения. То было очередное смелое восхождение с монотеистическими веригами на заснеженные пики Аристотеля и Платона, дабы узреть за ними светлое научное будущее. Вне всякой очереди doctor subtilis пригласил к себе на прием модель христианства, чрезмерно раскормленную и запачканную различными спекуляциями в духе мойдодырского начала этой статьи. И прописал он ей водные процедуры для удаления пятен под носом и ваксы с шеи — курс утонченного лечения. Насколько ему удалось достичь чистого мировоззрения, помочь восстановить стройность фигуры, сбросить избыточный вес многочисленных разрозненных верований?!
Подавляющее большинство схоластов объединял консенсус о том, что теология, т.е. небесная сфера недоступных смертным истин, начиналась там, где кончалась метафизика, т.е. территория разумного анализа. Оспаривалось только точное расположение границ между ними. Так, для Аквината бессмертие души было демонстративно доказуемой философски теоремой, в то время как для Дунса Скота – богоданной аксиомой, покоящейся на авторитете Библии. Прагматически верный подход в условиях грязной трубы логического вывода – и совесть чиста, и инквизиция спокойна. Вообще, богословие для него было прежде всего практической, а не теоретической дисциплиной, поскольку учило людей правильно любить Господа. Ошибочно было бы полагать, что он при этом последовательно суживал домен познания божественного. Скажем, по основному вопросу средних веков “Quid est Deus?” (Что есть Бог?) ему приглянулась оптимистическая эпистемологическая позиция. Не только Фома Аквинский, но и такой великий авторитет, как Генрих Гентский впадали в апофатический грех маймонидщины, утверждая, что невозможно навешивать на Творца те же предикаты, что и на Его творения. Другими словами, по отношению ко Всевышнему по-хорошему должны были бы применяться другие слова, нежели «милосердный» или «мудрый», которыми мы пользуемся в повседневной речи. Божественным терминам позволялось иметь лишь отдаленное аналогичное сходство с обыкновенными человеческими понятиями. Нетрудно разглядеть за пониженными аппетитами этой модели повышенный пиетет ее создателей. Однако, как справедливо заметил их францисканский оппонент, внедрение в жизнь сего замечательного принципа чревато тем, что практически всякие высказывания, включая самые хвалебные, в адрес Господа, в лучшем случае станут двусмысленными, а в худшем и вовсе потеряют всякую семантику. В частности, прискорбное существование придется влачить ‘существованию’ – краеугольному камню всего богословия. Под итоговой чертой – была зачеркнута чертова черта характера Господа — неисповедимость. Всевышнего было разрешено описывать, у него появлялась познаваемая quiddity («чтотость»), Его отличие от простых смертных заключалось лишь в том, что Он обладал всеми совершенствами в бесконечной степени.
Тонкий доктор похож на толстого Фому тем, что тоже стремился смешать для всех алчущих веселящие душу коктейли доказательств наличия христианского Бога. Но и здесь он выбирал свои оригинальные подходы, оставив пресловутые Пять Путей покрываться пылью и зарастать бурьяном. Так, сцепив воедино бесчисленные вагончики причин и следствий, он не перепрыгнул через них немедленно к необходимому наличию локомотива на небесах, но сначала сконцентрировал внимание почтеннейшей публики на тонком отличии между т.н. акцидентной и эффективной каузальностью. Популярным средневековым примером первой из них было генеалогическое древо Авраам-Исаак-Иаков. Несложно убедиться в том, что библейский праотец древнеиудейской теократии, будучи необходимым ингредиентом производства желанного сына, был бы бессилен без дополнительной помощи не только Сарры, но и божественной заграницы. Такая каузальность акцидентна (случайна). В контрасте с этим рука, держащая мыло, в свою очередь стирающее чернила с чумазого лица, образует цепочку условий, достаточных для произведения соответствующих эффектов. По мнению Иоанна Дунса Скота, как раз подобная эффективная каузальность и не могла образовывать бесконечных рядов, посему позволяя локализовать искомый первый член последовательности — первопричину всего сущего. Вероятно, подозревая ошибочность и этого благовидного логического вывода, он добавил к ней то, что нынче получило название «модальной» аргументации. Она известна ветеранам БГБ по ментальным моделям самого выдающегося теологического аналитика нашего времени Алвина Плантинги – в них возможное проживание Мойдодыра в одном бы-мире использовалось для того, чтобы прописать его во всех прочих, включая наш собственный. Дремучий схоласт предвосхитил не только это хитроумное изобретение, но и весь понятийный аппарат, который в относительно современный философский дискурс ввел Лейбниц, Дэвид Льюис назвал «возможными», а Георгий Борский «бы-мирами».
Нищенствующий монах возражал и против чересчур богатого всеведением и всемогуществом Всевышнего. Его Богу разрешалось осуществлять свои желания, активно вмешиваться в настоящее и создавать будущее. При этом, он позволил и свободной воле людей гулять на воле – любое действие имело две каузальные составляющие, по отдельности необходимые и совместно достаточные для его осуществления – небесную и земную, грозного Мойдодыра и грязного поросенка. Дунс Скот не особо верил и в аристотелевско-томистского утомленного вневременным бытием и обремененного необходимостью трансцендентного перводвигателя. Его божественное не настолько просто, как у Аквината, он не идентифицировал Вседержителя с его атрибутами, равно как и те друг с другом. Ведь, коль скоро они ничем принципиально не отличались от человеческих предикатов, иначе они слились бы в единую расплывшуюся кляксу и у простых смертных. Для окончательного исцеления древней зияющей раны христианского богословия, триадологии, он прописал еще одно утонченное средство – понятие haecceity («этость»). Это тот индивидуализирующий принцип, что помогал различать Сократа от Платона, оставляя им общую человеческую натуру. В его модели именно этот принцип позволял трем членам божественного Политбюро быть отдельными персонами, сохраняя при этом трогательное общее монотеистическое единство. Конечно же, как и большинство прочих схоластов, он гневно обличал Фому за его доктрину единства субстанциальной формы, которая превращала сакральные останки распятого Иисуса в пустую оболочку, чуждую той, что наблюдали и осязали апостолы. Ему было не жалко подарить людям дополнительную форму, ношение которой обеспечивало им слитное функционирование тела с душой.
Однако, не все то золото, что скотизм. Прежде всего, Иоанна подвела вышеупомянутая щедрость. То был махровый реалист, купивший общность божественных и человеческих атрибутов за счет размещения целой команды универсалий на платоновских небесах. Посадив модель, с одной стороны, на диету, с другой он плотно потчевал ее слащавым благочестием. Так, наш доктор заслужил другой эпитет – marianus – поскольку внес немалый вклад в дальнейшее утяжеление Девы Марии обильной поддержкой доктрины ее непорочного зачатия. Раскритиковав томистскую теорию трансубстанциации таинства Евхаристии, он предложил малопонятную рядовым партийным работникам альтернативу. А его христология чересчур последовательно позволяла Слову, обретшему людскую натуру, (прости, Господи) грешить. Сомнительной для современников инновацией казалась и попытка усовершенствовать концепцию первородного греха и искупления оного от Самого Блаженного Августина. Забавно, что рейтинг некоторых положений этой теории последнее время растет. Вот как говорил Папа Бенедикт XVI: “[Дунс Скот] размышлял над таинством Воплощения и, вопреки многим христианским мыслителям своего времени, утверждал, что Сын Божий вочеловечился бы даже если бы не было грехопадения… Хотя Дунс Скот осознавал тот факт, что, Христос своими Страстями, Смертью и Воскресением искупил нас от первородного греха, он подтвердил, что Воплощение – величайшее и прекраснейшее деяние всей истории спасения, которое не зависит от какого-либо бытьможного факта, но является изначальной идеей Всевышнего окончательно объединить себя со всем творением посредством Персоны и Тела Сына». Изначальное происхождение несколько неожиданного бы-утверждения Дунса Скота очевидно – в средневековом неоплатоническом понимании добро было просто-таки обязано самораспространяться, самораспыляться. Хвала же наследников престола Петра и Павла по сути является всего лишь запоздалой реабилитацией мыслителя, некогда осужденного на ссылку на периферии католического богословия, а нынче причисленного к лику блаженных.
История не знает сослагательного наклонения, а нам с нами принципиально недоступен тот бы-мир, в котором воцарилась бы модель этого самобытного средневекового схоласта. И все же я склонен полагать, что ему действительно удалось отмойдодырить католическую замарашку от большого количества налипшей на нее за долгие века спекулятивной грязи и причесать ее гребешком с тонкими понятийными зубчиками. Тем не менее, я бы поостерегся воспеть ей не только вечную славу, но и вечную память. Обратим внимание на то, что она расположилась значительно дальше от Аристотеля, чем томизм, а также на ее пагубную метафизическую расточительность. Помимо того, пригожее христианство в нарядном платье с аккуратно залатанными философскими дырами было бы значительно сложнее заставить ухаживать за новорожденным младенцем наукой…
Одна модель хорошо, а две хуже. По крайней мере, в данном конкретном случае. Вполне вероятно, что и томизм, и скотизм (оставляя в этих скобках менее системный альбертизм) вели человечество в правильном направлении. Увы, богатые латиняне тоже плачут. Для того, чтобы принять любую из этих моделей в ортодоксальный Пантеон требовался общецерковный консенсус. А как оного добиться, если расположились они на противоположных сторонах францисканско-доминиканского великого каньона? Требовалось чудо, обыкновенное, но настоящее. Многосерийный хит сезона грядет в Блоге Георгия Борского.
Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.
«Познай самого себя» — говорили мудрые древние греки, но и современные авторитеты нисколько не сомневаются, что они были правы.
Уважаемые читатели, дорогие друзья! Пара слов о самом себе. Без малого четверть века тому назад я покинул свою историческую родину, бывшую страну коммунистов и комсомольцев и будущую страну буржуев и богомольцев.
Ну вот, мы и снова вместе! Надеюсь, что Вы помните — в прошлый раз я определил тематику своего блога как «История моделей».