DEUS EST TENEBRA IN ANIMA POST OMNEM LUCEM RELICTA
Бог суть темнота, остающаяся в душе после света

Прошло уже не меньше недели после Дня Всех Святых. Благословенное небо Италии, еще недавно столь милосердное к простым смертным, посуровело, сердитые мрачные тучи грозились холодным дождем воссоединиться с и без того хронически простуженным, потерявшим зеленую голубизну морем, а озябшие от порывов Боры прохожие запахивали плащи и опускали капюшоны. Однако, взгляните-ка сюда — юноша лет пятнадцати-шестнадцати, мурлыча себе под нос какую-то веселую песенку, вприпрыжку скачет по мощеной мостовой Анконы и, казалось, не обращает на хмурое утро ни малейшего внимания. Позвольте представить вам этого паренька – зовут его, когда хотят наказать, Джованни, порой Джанни, а обычно, поскольку он еще не вполне подрос, сокращают до Джио. Как у него есть три имени, так и три причины, по которым он счастлив. Как уже было сказано, в его жизни едва пробил тот шестый час, когда Всевышний, по известной притче Блаженного Августина, запускает в свой цветущий сад юных виноградарей. Еще потому, что по характеру он был склонен наблюдать только ярко освещенные благие грани бытия, не обращая внимания на то, что находилось в тени. И, наконец, поскольку он знал, что его ждет praeceptor ac magister carissimus – дражайший учитель и наставник, ставший ему духовным отцом. Он возвращался после месячной отлучки, вызванной посещением своих пенатов и свадьбой старшего брата. Но сейчас он летел из родового гнезда назад на крыльях неподдельного страстного нетерпения, ибо душа его уже умерла для детских чувств и мирских радостей. Он всем сердцем вожделел служить Господу, а истинной его большой семьей стали братья меньшие. Где же был для него лучший дом, нежели тот конвент, что основал сам Святой Франциск, муж серафический, когда отправлялся с крестоносцами в Египет?! Что же могло быть красочнее того будущего, когда он опояшет на себе серое одеяние их веревкой?! Куда же ему было стремиться, как не к благодатному пути познания великих божественных таинств?!

Солнце исхитрилось-таки найти щелочку в плотной облачной изоляции и бросило сквозь нее букет своих лучей, пусть и несколько пожухший, к ногам своей возлюбленной Terrae-Земли. Джио с удовольствием бросил взгляд на посветлевшие строения, на минуту обретшие летние теплые тона. И вдруг заприметил вокруг множество незнакомых ему людей — казалось, весь город направлялся вместе с ним к монастырю. Может быть, сейчас время раздачи благотворительной похлебки?! Но почему тогда свою лавку затворяет богатый мясник?! И на что тогда надеются иудеи с круглым желтым клеймом на одежде?! Да и рано еще — на tertia hora пока не звонили. Впрочем, вот и колокол подал голос, но какой-то странный, гулкий и зловещий. Ужель… ужель пожар?! Борясь на ходу со все глубже проникавшей в душу занозой тревоги и обращаясь про себя за заступничеством к святой Агате, юноша поспешил вперед. Подойдя поближе, он с облегчением сообразил, что никакого дыма не было. Однако, огонь у входа во францисканскую обитель все же полыхал – другой, адский. Через головы собравшейся толпы он увидел, как по ступенькам медленно спускаются вниз конвоируемые стражниками преступники. Впереди ступал хорошо известный ему Томмазо из Толентино. Его вина пред апостольским престолом состояла в излишнем пристрастии к апостольской нищете. Вот и сейчас босые ноги легко переносили все его имущество, состоявшее из единственной туники, грубой мешковины цвета праха земного. Почуяв приближение ожидаемой потехи, первые ряды зевак заволновались, раздались крики «Еретики идут!», «Порождение дьявола!», «Супостаты!», послышался свист и в беззащитную жертву полетели запасенные заранее яйца с гнилыми помидорами. Один из метательных снарядов успешно поразил мишень, монах остановился, осенил обидчиков крестным знамением и, повернув к ним другую щеку, молитвенно произнес: «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят». Рядом послышался бунтарский шепот: «Франциск, должно быть, попал в ад, иначе давно бы разогнал всех разжиревших и наградил своих истинных братьев». А какая-то сердобольная старушонка, подобрав отлетевший в сторону из-под ноги мученика за веру камешек, поцеловала обретенную святыню и обернула в платочек.

Вслед за Томмазо шли двое других знакомых Джио миноритов. Он помнил, что все они уже ранее были сосланы по обвинению в непослушании францисканскому руководству, а затем чье-то влиятельное покровительство обеспечило им амнистию. Повторный арест был, конечно же, событием удивительным и неприятным, но особо его не задевал. И вот тут – это мгновение он не забудет никогда — наружу вывели ЕГО! Свет померк в его очах, и тьма окутала душу – tenebra in anima. Клубок мыслей, до того лениво катившийся в потоке сознания, внезапно наткнулся на неожиданную преграду и взорвался, разбившись на тысячи ранивших сердце осколков. Нет-нет, нет-нет, этого не может быть — учитель?! Спаси и сохрани, Господи! Эта власть — от Антихриста! Что же… что же я теперь буду делать?! Но он же истинный святой! Куда его, в темницу или сразу на костер?! Идти броситься в ноги Папе Римскому?! Ведут, яко … яко Агнца Божьего на заклание! Наступают последние времена! Грядет Армагеддон! Вернуться к родителям?! Нет-нет, нет-нет, ни за что! Пусть меня тоже распнут вместе с ним! Отбить и убежать … убежать к грекам?! Эта, последняя идея, призывавшая к действиям, так пришпорила его, что он с места рванул в карьер, продираясь сквозь противно вонявшие чесноком и пивом телеса в первый ряд. Ему припомнился недавний рассказ, как разгневанные popolo, кажется, в Парме, отбили у инквизиции ее невинную жертву. Если бы он был в нормальном состоянии, то, мирный и безобидный по натуре своей, конечно же, отказался бы от сей безумной затеи. Но сейчас он в бешенстве расталкивал людей, получая в ответ заслуженные ругательства, окрики и шипение, пинки, царапанье и подзатыльники. Физическая боль порой помогает отвлечься от душевной. Когда он достиг своей цели, то смог лишь бросить бессильный взгляд на процессию, смиренно моля Всевышнего о сотворении чуда. И оно на самом деле произошло — Пьетро из Фоссомброне, а именно так звали пастыря юноши, очнулся от глубоких дум, откинул капюшон и сразу же обнаружил в толпе своего лучшего ученика. Джио не слышал, поскольку находился вдалеке, но догадался по движению губ, что тот произнес его имя. А затем он стал производить какие-то загадочные знаки руками, по всей видимости, пытаясь сообщить ему нечто важное. Общение остановил стражник, который, грубо толкнув арестованного в спину, заставил его идти в другую, вражескую сторону…

Спектакль быстро завершился, и люди разошлись по домам, возвращаясь к своим будничным заботам. На опустевшей пьяцце остался одинокий трагический актер — Джио. Встреча с Пьетро, хоть и оставила в душе благотворный след, отнюдь не рассеяла его страдания. Он лихорадочно перебирал в памяти случившееся, прежде всего пытаясь понять то, что приказал ему делать учитель — ведь в том, что тот пытался выдать ему какое-то задание, он был совершенно уверен. Что… что означали его жесты?! Или что… что следует предпринять, дабы разгадать их сокровенное значение?! Кромешный мрак неведения пронзила спасительная молния – надо обратиться напрямую… напрямую ко Всеведущему Богу! Он начал с Pater Noster, затем перешел к Ave Maria и всем прочим молитвам, которые знал наизусть. Прочитав их по кругу бесчисленное количество раз, услышал беззвучную команду «Иди!» Померещилось?! Желание породило надежду. Он уже не мог ни сомневаться, ни сопротивляться, и отправился туда, куда его влекли голоса внутри и переулки снаружи. Очнулся в каком-то неизвестном тупике, будучи пробужденным к сознательной жизни идеей, сперва показавшейся ему весьма разумной. Зачем теряться в догадках, коль скоро точный ответ можно найти весьма простым способом? Наверняка несложно узнать, в какую тюрьму отправили узников, получить аудиенцию, испросив на то разрешение или, в крайнем случае, подкупив охранников… Мя-я-я-у! Из окошка неподалеку вылили вонючие помои, окатив при этом бездомную черную кошку. Джио немедленно понял суть знамения – привлекательная мысль была ловушкой, кознями врага рода человеческого. Охваченный суеверным ужасом, он истово перекрестился и побежал прочь…

Когда он обнаружил себя на берегу моря, то силы, казалось, окончательно покинули его. Но малышка надежда уже окрепла, превратившись в веру. Белоснежные чайки, вознося громкую хвалу Всевышнему, парили в небесах. Венецианская галера под флагом Святого Марка бесшумно входила в порт. Церковные колокола Анконы в дружном согласии благовестили к вечерне. Джио снял сандалии, склонился в поклоне и припал губами к земле – она, конечно же, была священной. И, о… о! О, Боже милосердный! Тотчас же удивительный план действий, вкупе с мельчайшими подробностями, образовался в его голове! Он чувствовал себя так, словно ключевая вода после долгой жажды, кристально чистая и нетерпимо вожделенная, напоила и наполнила его. И тело его затрепетало в благоговейном ужасе. Теперь он точно знал, что ему надлежало делать! Ведь это он, маленький Джио и никто иной, был избран для Великой Миссии! Так вот для чего… вот для чего Провидение возвратило его к францисканскому конвенту в столь точный день и час! Но он не позволил себе долго предаваться эйфории и экстатическим восторгам. Возблагодарив Христа и деву Марию за дарованное Откровение, немедленно принялся за дело. Зашел по пояс в воду, обжегшую его благодатным холодом, и трижды осуществил ритуальное омовение. Затем, из пиетета пятясь задом, взял по пути голыш и проглотил его. Теперь требовалось раздобыть цветок лилии. Зима и трамонтана были уже не за горами, но разве это препятствие для Всемогущества Всевышнего?! Юноша снова отправился туда, куда глядело Всевидящее око, направлявшее его. Прикасаться можно было только к округлым булыжникам – для необутых ног и тела в мокром одеянии задача тяжелая. Но, окрыленный верой, он успешно справился с ней, хоть порой ему приходилось разве что не летать или выбирать хитроумные окружные пути. Прохожие не мешали, при его виде поспешно шарахаясь по сторонам — должно быть, волею Духа Святого. Только однажды какой-то чернобородый мерзавец не уступил дорогу, уставившись на него с раскрытым ртом, откуда мерзко запахло. «Изыди… изыди, Сатана!» — оскалился Джио на него, и … демон сразу же исчез! Никакие силы ада не могли остановить посланника Божиего! А вот и искомый цветок, правда, непохожий на лилию, но тому виной, конечно же, было презренное колдовство.

Недавно столь прекрасная молодая вера быстро раздавалась от обжорства. Экипировавшись заповеданным образом, ратник Господень приступил к основной части кампании – он должен был попасть в монастырь, пока тот не закрыли на замок. Его там все отлично знали, но чрезвычайно важно было проникнуть незамеченным. Вот тут-то и пригодился непорочный символ Святой Троицы – крепко зажав лилию в левой руке, творя крестные знамения правой и произнеся семикратно Invisibilis, юноша благополучно миновал ворота. Спрятаться в укромном уголке обширного здания и провести там в непрестанных молитвах несколько часов – бремя легче легкого. Тем временем небо очистилось от зловещих туч, и ночь опустила звездное покрывало на усталый город. Вперед… вперед! В до боли знакомой келье учителя было непривычно пустынно. Добравшись до его соломенной подстилки, Джио стал простукивать стену – где-то здесь… где-то здесь должен был быть тайник. Сердце затрепетало и заплясало в его груди под музыку гулкого отклика одного из камней. Руки дрожали и не слушались, вытаскивая наружу какой-то манускрипт. Душа возликовала и вознеслась ко своду небесному, когда при свете полной Луны он прочитал: «DEUS EST TENEBRA IN ANIMA POST OMNEM LUCEM RELICTA». И тут же рухнула во мрак преисподней — послышались чьи-то шаги, а на потолке заплясали тени от зажженной свечи: «Кто здесь?!»

И тут, по законам жанра на самом интересном месте, подтвержу, что на нашем астероиде восходят звезды перемен. Финальные аккорды тринадцатого столетия вострубит в айфоновском веке полифоническая многосерийная литературная композиция. Не спешите плеваться – ИМ достанется свое должное, и далеко не все в будущей новелле будет плевелами вымысла. Зерна исторической правды исследует продолжение, которое следует — в романе Георгия Борского…

Год 1280-й от Рождества Христова. Знойный летний полдень, бежевые строения цистерцианского аббатства раскалены добела. Молодой человек лет двадцати с небольшим остановил запыленную лошадь, спешился и поприветствовал подошедшего к нему монаха: «Слава Иисусу Христу!»

— Во веки веков! Что привело тебя к нам, сын мой?
— Две недели назад, падре, почил отец мой, Никколо. Как добрый христианин, вкусив напоследок Святых Таин. На смертном одре оставил он мне, единственному сыну своему, Никколо младшему, завещание. Потому и приехал я даровать вашему монастырю двести неаполитанских биллонов. Дабы отслужили мессы за спасение его души. Я – человек, который не откладывает долги в долгий ящик.
— Хорошее дело, богоугодное! Я вижу, ты приехал издалека? Почему именно к нам? Твой отец, должно быть, бывал в Фоссанова?
— Да, падре, несколько лет тому назад. Он приезжал сюда поклониться мощам блаженного Фомы из Аквино. И Всевышний заступничеством подвижника сего даровал ему чудесное исцеление.
— Вот как? Да ты, должно быть, утомился с дороги? Соблаговоли разделить наше скромное застолье – там и расскажешь братьям все поподробнее?

Dies dominica, воскресенье господне, просторная монастырская трапезная несколько часов спустя. Милосердный Бог щедро послал обедающим, помимо хлеба и воды, поленту и пиво. Едва утолив голод и жажду, Никколо приступил к повествованию: «Отец мой, царствие ему небесное, осел в этих местах милостью короля Манфреда. Кой даровал ему земли за примерную рыцарскую службу».

— Манфред, Manus Frederici, — по-старчески не по делу проворчал монах, сидевший одесную настоятеля — сиречь «Рука Фридриха». Усопший император жил в нем, со всеми его добродетелями и грехами рода змеиного Гогенштауфенов. Был благороден ликом и душой, щедр к друзьям, но и жесток к врагам, всю жизнь свою проводил в нечестивом разврате и безбожии, не убояшася гнева Господня, за что и поплатился.
— Истину глаголешь, досточтимый! Вот и моего родителя покарал Всевышний. Отнялась у него правая рука. Та самая, каковой он был для богомерзкого бастарда. И каковой сражался за него. И пришел он, покаянный, тогда в вашу святую обитель. И пал ниц пред гробницей ангельского Аквината. И так взмолился: «Господи, Боже наш, иже прославленный в святых Твоих, соизволь оказать великую милость рабу Твоему, и верни утерянное здравие длани моей». И почувствовал, как возвратились силы в руку его! Тотчас же, пока еще лежал навзничь пред святыми мощами!
— Чудо Божие, verum miraculum – зашептались все вокруг…

Почти потухшие угольки не разгоравшейся далее беседы раздул аббат со своего почетного места во главе стола:

— И не такие дива дивные видали мы у усыпальницы благословенного Фомы: и слепые прозревали, и калеки снова ходили, и прокаженные очищались. Только апостольский престол не станет почитать его как bona fide святого.
— Отчего же? – возмутился его говорливый сосед — homo sanctissime vite et multi tenebant quod esset virgo sicut ex utero matero sue.
— Простите, высокоученые отцы! За необразованность мою дремучую – неуклюже, с настойчивостью на грани бесцеремонности вмешался в назревавшую в прохладной зале жаркую дискуссию Никколо — все больше на бранном поприще промышляю. Не дал Господь познать латинскую речь. Что сия премудрость означает?
— То, означает, что был Фома человеком святейшей жизни и остался к концу ее столь же невинным девственником, каковым вышел из утробы матери своей.
— Потому, возлюбленный брат мой Мартинус, не станет, — с некоторым раздражением вернулся к обсуждаемой теме аббат, — что слишком много о чем думал и слишком много чего написал. Такого, что за еретические воззрения нынче почитают и еще лет сто почитать будут. Али не слышал про то, как богословы парижские разгромили его учение?
— Как не слышать, преподобный отец наш, — с некоторым сарказмом обратился к молодому настоятелю его седовласый оппонент – но они ведь все больше сарацинские комментарии, то бишь Аверроэса, осудили. А Аквинату от них, может быть, только за один или другой тезис перепало. А в остальном Summa его будет сиять вечно, подобно благородным металлам – aere perennius.
— Святой ошибаться не может, ни в единой мелочи. Каждое его слово должно быть истинно, ибо исходит напрямую от Всеведущего Логоса. Вспомни, как говорил сам Фома: «Ничто ложное напророчено быть не может».
— Пожалуй, что так. Ан суждения нынешних теологов, чай, тоже не на скрижалях перстом Божиим начертаны. Forsan et haec olim meminisse iuvabit.
— И сейчас защищают философию сию отдельные доминиканцы, да только напрасно брешут Псы Господни. Зело многочисленны и могущественны в папской курии францисканцы. А уж для тех, братьев меньших, Doctor Angelicus достоин лишь превеликого поругания. Non est propheta sine honore, nisi in patria sua, et in domo sua – аббат поразил Мартина его же латынью и перевел, специально для непосвященных, — несть пророка в отечестве своем.

Не было похоже на то, что через это пораженный стал убежденный. Однако, он благоразумно усмирил гордыню свою и примирительными нотками затрубил отбой:

— Может оно и к лучшему, что не канонизируют его, а то отнимут у нас мощи и ополовинится доход монастырский.
— И впрямь, — великодушно принял капитуляцию настоятель – уже пришлось один раз перезахоронить останки его подальше от главного алтаря в часовне Святого Стефана, дабы не забрали их у нас.
— И тогда спустя несколько месяцев старому аббату, предшественнику Вашего преосвященства, было видение во сне, в котором Фома просил переместить его обратно, дабы не лукавить пред людьми, молившимися у пустой гробницы. И я, будто сейчас, помню, как все удивились и возблагодарили Господа, узрев замечательно сохранившееся тело и почуяв райский запах, от него исходивший…

Ветеран монастыря удачными воспоминаниями восстановил всеобщее уважение к своей персоне. Благоговейное перешептывание цистерцианцев прервал настырный Никколо, которого почему-то живо заинтересовали приключения мертвого непризнанного отечественного пророка:

— Ну, а коли какой могучий владыка пожелает воздать должное сему истинному святому? Мирской или церковный. Ужели нищие минориты смогут противиться его воле?

Деревенскому простаку оседлать высочайшие отношения помог все тот же политически подкованный Мартин:

— Наш Карл Анжуйский сует свой длинный нос только в рыцарские романы и византийское болото – корон ему, видите ли, не хватает. А у Папы Римского одна забота – борьба с императором да королями, не с руки ему отрезать одну из своих длинных миссионерских рук. Нет, токмо Провидение Господне способно наградить блаженного Аквината по заслугам! Но, увы, magna Deus curat, parva neglegit – о великом Бог заботится, малым пренебрегает.

Трапеза тем временем подошла к концу, а аудиенция к началу. Передав свой скромный дар аббату, послушный сын, благочестиво исполнивший завещание усопшего отца, попросился на ночлег, на что и получил благосклонное согласие. Но и наутро он отчего-то не спешил отправиться в обратный путь. Отыскав ученого Мартина, напористо бросился к его ногам:

— Дозволь, досточтимый падре, о сокровенном вопросить?!
— Ну, что же, сын мой, — ответствовал тот, польщенный вниманием – говори, может, с Божьей помощью и помогу тебе.
— Привиделся мне нынче ночью чудесный сон. Будто прилетела диковинная птица. Вроде голубь, да не голубь. Приникла к роднику с ключевой водой дабы утолить жажду свою. И испила из него. И бросился тут на нее с лазурного неба могучий орел. Ан промахнулся. Инда, где коснулся он скалы клювом своим, тотчас же забил новый источник. Токмо кровь теперь текла из него… Что означает видение сие?

Белый монах погряз в черных думах о собственном ничтожестве – как бы ему, доморощенному пророку, не напортачить с толкованием. Затем, подняв взор на терпеливо ожидавшего юношу, вымолвил: — Вечор о мощах Фомы Аквинского разговор шел. Ты к ним, часом, не припадал?

— Молодой я еще, отче, да и Бог здоровьем не обидел. Но, что греха таить, гложет меня одна забота. Ничто более меня не держит в этих краях. Можно было бы податься на воинскую службу, да вот куда? То ли в Святую Землю отправиться, то ли в Пруссию? В Неаполе, тоже, говорят, на греков в поход собираются. Человек я, вообще-то, решительный. Но тут совсем загрызли меня раздумья. Думал, Всевышний их разрешит, ангельский доктор вылечит.
— А отец твой, рыцарь, тоже от ран ратных скончался?
— Нет, падре, кольчуга его уже давно заржавела. Сначала отказала ему правая рука.
— Та самая, которая чудесным вмешательством свыше исцелена была?
— Та самая. Только на сей раз у него еще и правая нога отнялась. Хотел я тогда его к вам в Фоссанова отвезти, да отказался он. Дважды об одном и том же, молвил, Господа просить – это попрошайничать. Понесу за грехи мои тяжкие справедливое наказание. И вскоре умер.
— Чем же грешен был батюшка твой?
— Христианин он был честный и богобоязненный. На святую церковь денег не жалел. Вот только все сетовал, что зря позарился на земли дарованные. Что понапрасну покинул родимую сторону. Где у него много братьев, сестер и прочих сродников осталось. В Сицилии, неподалеку от Палермо.

Мартин снова задумался, но теперь не о себе, а об ангелах небесных, оставляющих милосердием Всевышнего знаки своего пребывания людям в видениях и снах. Внезапно его озарило – конечно же, то был Свет Истины! И он в глубоком волнении изрек:

— Так знай же, Никколо, сын Никколо, что правду узрел отец твой на смертном одре. На чужбину направил он стопы свои, бросил в беде отечество свое, за то и покарал его праведный гнев Господень. А тебе, птахе в сих местах диковинной, надлежит исправить ошибку его, и лететь туда, откуда бьет родник рода твоего!

О, Иисусе! Ошеломленный открытыми ему великими таинствами, начертанными на страницах книги собственной судьбы, двуногий и пернатый благодарно схватил руку провидца и стал осыпать ее поцелуями. Сомнения все же еще не совсем покинули его измученную избытком мыслей душу:

— А что же за орел на меня нападет? Чья кровь прольется?
— Сие мне неведомо. Но — aquila non capit muscas, сиречь, царь-птица мух не ловит — быть тебе на виду и в великих почестях. А Сион чтобы не на крови построить, много воды еще должно истечь. Грядет время Антихриста — на теле Христовом уже заметны следы его змеиных укусов, уже точит он клыки свои поганые на Невесту Божию – святую апостольскую церковь. Да что там говорить, если и в нашей обители Симония и Непотизм избирают настоятелей, если даже сам Папа Римский поклоняется демонам Алчности и Сребролюбия?!

Бичуя пороки общества, Мартин было преобразился, но быстро утомился махать батогами. Потухшие старческие глаза его только еще один раз напоследок вспыхнули пророческим огнем: «Ступай, сын мой, борись со злом, и, с помощью Божией, узришь ты светлые времена, когда над Вечным Городом воссияет звезда истинного отечественного святого — Фомы Аквинского!»

В обещанном мною полифоническом литературном произведении сегодня прозвучал второй голос. Но не будем предавать забвению и первый. Самое интересное продолжается – в романе Георгия Борского…