№408. Невынужденная рокировка

На шахматном жаргоне форсированным продолжением называются такие ходы, разумных альтернатив которым не существует. Например, это когда противник тебя шахует и поневоле приходится Его Величество так или иначе спасать – правила заставляют. А вот когда можно лошадью ходить или нет, при том, что и расчет вариантов не помогает, то ты в своем решении более или менее свободен. Несложно найти метафорические аналоги вышеописанных феноменов в странной игре по имени жизнь. Так, почитай, что весь двадцатый век воли России было не видать. Чуть ли не все сделанные страной новые повороты, все ее пропасти и взлеты, были, по существу, вынуждены внешними или внутренними обстоятельствами – нашествием доктринальных монстров, мировых войн, жестокосердных властолюбцев. И когда Союз нерушимый рухнул-таки, наш постсоветский ментальный выбор тоже строго определялся сложившейся на тот момент позицией. Всеобщее разочарование успешным завершением строительства развитой марксистско-ленинской дистопии привело к воскресению распятых, но так до конца и не околевших модельных реликтов. Только они оказались способны быстро наладить массовое производство дешевого наркотика самоизбранности и удовлетворить возросшие потребности общества. В контрасте с этим, как бы громко ни надрывались кремлевские Косые, троллить Украину в предположении, что она без борьбы последние пожитки продует, Владимира Путина никто не принуждал. Потому и мат на доске грядет вполне заслуженный, самое главное, после бездарно проигранной партии кулаками не махать.

Перенаправив теперь нашу «Машину времени» на стык 13-го и 14-го столетий в Западную Европу, мы, вооруженные историческими познаниями «После всего», в состоянии подстрелить еще одну подобного рода невынужденную особь. Никто не принуждал католическую церковь принимать в свой Пантеон обаристотившего схоластическую науку Фому Аквинского. Эффективное подавление бацилл ереси внутри тела Христова и отсутствие реальных угроз его здоровью вовне, по сути, гарантировало правящей ментальной модели беззаботное продолжение банкета. Она успешно торговала многочисленными сочными Библейскими однострочниками и опьяняющей воображение выдержанной временем риторикой Блаженного Августина. Округлые телеса этого раскормленного людской верой создания были самим совершенством. Не требовалось ей, сонной тысячелетней красавице, и произведение потомства. Потому беременность малышкой наукой оказалась неожиданным следствием ее нефорсированных похождений. Впрочем, и эта неосознанная ошибка реальной опасности для ее благоденствия не представляла. На протяжение пары десятков статей мы наблюдали за тем, как непослушные ученые и взрослые мальчики гуляли без девочек во ржи неведения у самого края пропасти Коперника. Однако, все потом либо убежали на жирные пребенды, либо сгинули в комбинаторной бездне. Всемогущий Аристотель, обосновавшись на троне тех, кто знает, с одной стороны, призывал своих подданных идти в атаку на натурфилософские вопросы. С другой же, заставлял с ними сражаться собственными насквозь проржавевшими доспехами. Для победы когнитивного наступления настоятельно требовалось сделать другие, и снова необязательные блестящие ходы. Причем, не абы какой лошадью по совету Косого. Как тогда? Ведь и на самом высоком гроссмейстерском уровне просчитать все было невозможно. Почему тогда мир сделал модельную рокировку?!

Слово «гуманизм» в современном русском звучании имеет несколько паразитных для меня обертонов. Мне нужно нечто семантически родственное «гуманитарным предметам», а не «гуманному человеку». Потому давайте условимся, что я под этим понятием буду иметь в виду исключительно историческое явление средневековому миру новых прелестниц-моделей в т.н. эпоху Ренессанса. Если попробовать парой широких мазков продемонстрировать вам их освобожденную от излишних вербальных покровов субстанцию, то это как раз и будет рокировка, т.е. перестановка местами двух кардинальных столпов тогдашнего общества – античности и христианства, по крайней мере, в его схоластической ипостаси. В некотором отличие от томизма, эта дама не имела влиятельных покровителей калибра доминиканцев, чтобы доминировать на конкурсах ментальной красоты. Тем не менее, ей удалось породить течение мысли, немало поспособствовавшее открытию Нового Света науки. Словами Кристофера Целензы: «Если каждый Западный город сегодня полон зданий, исполненных по канонам классической архитектуры, то эта тенденция в немалой мере является следствием любви к Греко-Римскому наследию, которую инаугурировал Петрарка. Если такие классические авторы, как Вергилий, Цицерон, Тит Ливий, а впоследствии и целый легион иных древних Греко-Римских писателей составили ядро школьной программы обучения на протяжение многих столетий, то истоки и этого явления могут быть прослежены вплоть до Петрарки. Хотя он ни в коем случае не был первым мыслителем, обуянным всепоглощающей страстью к древнему миру, он был пионером в том, что создал культурный идеал изрядной жизненной силы. И он сделал это по такой методике, которая может на первый взгляд показаться парадоксальной: приспособив античность к своему времени при помощи своей собственной, весьма специфической христианской чувствительности». Задача настоящей статьи – взглянуть на вышеупомянутого героя и определить какие именно ходы помогли ему столь кардинально повлиять на ход мировой истории…

Первым существенным фактором, сформировавшим личность будущего крестного отца гуманизма, стал его собственный папаша. Уроженец Флоренции из не самого славного рода нотариусов, он после ряда приключений удачно пристроился при папской курии воскуривать фимиам нашему знакомому Иоанну XXII-му. И от юного Франческо естественным образом ожидалось продолжение потомственной профессиональной традиции. Но на этой достойной стезе обнаружилось невынужденное препятствие – опасная трясина. «Я читал Вергилия и Горация, Боэция и Цицерона. Читал не раз, а тысячекратно; не пробегал по тексту, но возлежал вместе с ним; я размышлял над прочитанным всеми силами своего ума. Я проглатывал утром то, что затем переваривал вечером; я впитывал, как ребенок, то, что впоследствии уразумел, как старик. Я поглощал эти вещи таким особым образом, что они отпечатывались не только в моей памяти, но и в костном мозге, сливаясь в единое целое с моим интеллектом. Результат был таким, что даже если бы я не прочитал ничего иного на протяжение всей моей жизни, они бы определенно остались, укоренившись в глубочайшей части моей души». Что оставалось делать ответственному родителю?! Пришлось принять экстраординарные воспитательные меры, способные вернуть на пастбище истинное заблудшую овцу. Слившийся воедино с подпольной литературой отрок чувствовал, что сгорает он сам, а не корчившиеся в языках пламени страницы. Но не спешите осуждать и бесчеловечного палача. Страсти человека, знавшего цену деньгам, должны были накалиться до 351 по Фаренгейту, если он решился на уничтожение своей законной частной собственности, дорогущих манускриптов. Когда же почтенный сер Петракко узрел мучения и услышал стоны возлюбленного сына, то его железное сердце, погруженное в пекло такого отчаяния, внезапно расплавилось, и он вытащил пару еще не до конца сгоревших книг из погребального костра. На, возьми вот эту, — несколько смущенно промолвил он, — она развлечет тебя, и вот эту, — она поможет тебе в учении.

Adolescentia me fefellit, iuventa corrupuit, senecta autem correxit – юность меня обманула, молодость захватила, зато старость исправила. Так описывал свою жизненную траекторию сам Петрарка. Вряд ли и здесь можно усмотреть что-то необычное. Мы все сначала учим понемногу как-нибудь какие-нибудь правила странной игры по имени жизнь, потом с увлечением забавляемся ею, а напоследок осознаем суетность этого занятия, приступая к его обсуждению и ворчливому осуждению. И то, что схватило Франческо за живое, описано во множестве обыкновенных историй. Разве что блестящая звезда, взошедшая конкретно на его горизонте, в жестком излучении атомного века, почитай, что совсем исчезла с небосклона. Нынешняя женщина может запросто стать водителем многотонного грузовика, а вот профессия «муза», пожалуй, что ей более недоступна. Да что там говорить о 21-м столетии, если уже к концу 16-го Лаура из имени собственного превратилась в нарицательное для обозначения куртизанок. Ну, а средневековый поэт был счастлив своей неудовлетворенной страстью. Следуя моде своего времени, он испытывал к предмету своего обожания, как и Данте к Беатриче, исключительно платонические чувства. При этом две прочие трети своего существа со спокойной совестью зарезервировал на мать своих детей и любовниц. Мы можем только догадываться, что принес ему этот невынужденный ход. По отношению к физиологическим отношениям полов то была своего рода рокировка – оплодотворенный вдохновением, исходившим от дамы его сердца, он вынашивал и выращивал его плоды вплоть до гробовой доски. То было поклонение не человеку, а Любви и Красоте.

Петрарка презирал свои времена, но как мы знаем из творчества Хаузинги, и здесь он не был редким исключением из общего правила. Вот разве что собеседник, которому он жаловался на горькую судьбину, был несколько необычным. «Я хотел бы, чтобы либо я был рожден в твою эпоху или ты в мою, кабы то позволили небеса». Как Вы думаете, к кому были обращены эти слова? Петрарка имел забавную привычку беседовать с авторами тех книг, которые прочитал. Сейчас бы это в лучшем случае назвали аутизмом, в худшем отправили бы на принудительное психиатрические лечение. А в темные века ровным счетом никто ничего не заметил и даже в некромантии не обвинил. Все, что произошло – Тит Ливий стал для него ролевой моделью. Немаловажно то, что описанные знаменитым историком времена и нравы в его представлении выгодно отличались от его собственных, где люди рвались к благородному металлу и низкопробным плотским удовольствиям. «Мы знаем, что ты написал 142 книги о жизни в Древнем Риме. Ты, должно быть, работал с такой необыкновенной энергией и таким неустанным рвением! А нынче, из всех них осталось едва лишь тридцать». В минорный аккорд печали здесь добавлена изрядная мажорная гордость – немалый вклад в дело спасения остатков сего литературного наследия внес сам поэт. И установил тем самым идеал гуманиста – обнаружить осколки античности в вековечной пыли какой-нибудь монастырской библиотеки и сложить из них блестящий пример для подражания. Это немудреное счастье улыбнулось Франческо еще раз, когда он нашел утерянный манускрипт Цицерона Pro Archia. Восхищение столь изысканной латынью было особенно велико на фоне обезображенного схоластами корявого языка в повсеместном употреблении. Утерянное риторическое искусство великого мастера взывало о Возрождении. И прекрасное имя для возрожденной модели было подыскано в том же сочинении – studium humanitatis ac litterarum – изучение гуманитарных наук и литературы. Вот тогда-то азартный шахматист странной игры по имени жизнь и решился на аксиологическую рокировку.

«Золото, серебро, драгоценные камни, пурпурные одеяния, дома, построенные из мрамора, ухоженные поместья, благочестивые картины, кони в попонах и другие подобные вещи доставляют сиюминутное и поверхностное наслаждение; книги же доставляют удовольствие до мозга костей. Они говорят с нами, советуют нам и вступают с нами в живую и тесную связь». Древние книги, Любовь и Красота, Тит Ливий и Цицерон – одним словом, мертвые и далекие модели, вступив в живую и тесную связь с Петраркой, посоветовали ему сделать необычный ход. Ход невынужденный, не обусловленный ни советами своих косых ближних, ни умопомрачительными ужасами Черной Смерти, ни весьма специфической христианской чувствительностью…

Одно дело увлечься моделью самому. Совсем другое дело заставить всех признать, что дама твоего сердца – самая прекрасная в мире. Подвиги Гераклов духа продолжаются – в Блоге Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.