№409. Тени от тени

Тень от тени далеко падает. Тенями от вечных идей называл Божественный Платон вещи бренного мира. На этих основаниях критиковал творения двуногих и бесперых. Любая модель модели, в его понимании, была еще более бледной и искаженной копией изначального блистательного небесного совершенства, а потому и была недостойна уважения серьезных философов. Собственно, и без его ученого мнения картины и статуи, равно как и прочие артефакты, долгое время занимали в жизни простых людей прикладное место. Комфортабельный Sitz im Leben резервировала для них доля в общественном разделении труда – к примеру, участие в религиозных ритуалах, увековечивание исторических личностей или исполнение декоративных функций. Разумеется, при этом могли обсуждаться особенности того или иного стиля, его достоинства и недостатки. Порой вспыхивали жаркие дискуссии о том, какой жанр круче – например, живопись или скульптура. Они регулярно завершались дружным несогласием. Но в целом все прочно оставалось в границах, установленных еще в античности. И лишь относительно недавно на этот плетень упала тень l’art pour l’art. В современном понимании мы рассматриваем плоды чуть ли не со всякого древа искусства как объекты, обладающие эстетическим значением сами по себе – их оценка оторвана от применения и более не зависит от практической полезности. Ба, почему только искусство?! Несложно воспарить в платоновскую высь и узреть, что примерно по той же траектории развивались и многие другие виды человеческой деятельности. Возьмем, скажем, математику. Для Пифагора числа были ключом к тайнику мироздания. Для Коперника геометрия – средством для расчета положения планет. Для Ньютона дифференциальное исчисление – языком для записи законов механики. А нынче она отмылась от былых копаний в измерениях земли, став чистой, пушистой и абстрактной.

Схожая метаморфоза произошла и с риторикой. В полисах Древней Греции с ее помощью решались судьбы Сократа и Анаксагора. В Древнем Риме она приобрела еще большее влияние за счет развития системы судопроизводства. В христианские века особо высоко ценилась миссионерами и проповедниками. Забавно то, что этой модели удалось эмансипироваться значительно раньше своих античных ровесниц. Как мы убедимся сегодня, уже Петрарка стремился освободить изящную словесность от пут социальной повинности на пятах. Он узрел небесную красоту в самом ловком жонглировании словами в отрыве от груза семантики, который менталка несла ни шатко ни валко. И ему каким-то образом удалось затащить за собой на скользкий путь гуманизма немало дельных людей, прочно стоявших на бренной земле. Сделал он это в отчаянной борьбе с неблагоприятной ментальной средой. Вот как он сетовал на горькую судьбину в письме, адресованном Джованни Бокаччо: «О, бесславный век, что презирает античность, свою мать, которой он обязан каждым благородным искусством, что осмеливается объявить себя не только равным сиятельному прошлому, но и превосходящим его. Я ничего не говорю о простонародье, отбросах человечества, чьи высказывания и мнения могут вызвать смех, но едва ли достойны серьезного порицания… Но что можно сказать в защиту образованных людей, кто не должны бы быть безграмотными по отношению к античности, и, тем не менее, погружены в тот же самый мрак и заблуждение? Ты видишь, что я не могу высказываться на эти темы без величайшего раздражения и возмущения. В последнее время возникло множество диалектиков, не только невежественных, но и безумных. Подобно черной армии муравьев из какого-нибудь старого гнилого дуба, они роями вылезают из своих укромных мест и опустошают поля здравого учения. Они порицают Платона и Аристотеля, смеются над Сократом и Пифагором. И — благой Бог! — какими глупыми и некомпетентными вождями выдвигаются эти суждения! … Что можно сказать о людях, что попирают Марка Туллия Цицерона, яркое Солнце красноречия? Или о тех, кто глумится над Варроном и Сенекой, кто возмущается тем, что они называют грубым, неполноценным стилем Тита Ливия и Саллюстия?»

Неслучайно Петрарка собрал воедино столь разношерстную кампанию несправедливо обиженных античных авторитетов. Мало того, что подслеповато различал семантические тонкости соответствующих доктрин, их глубинное содержимое его попросту не интересовало. Для него это были яркое Солнце красноречия и прочие сиятельные звезды, чьим балетом следовало наслаждаться, а не копаться в его информационном контенте. И когда своим прославленным однострочником «Платона хвалят лучшие, Аристотеля – большинство» он все-таки расставил определенные акценты, то в фокусе его внимания было прежде всего риторическое благозвучие результирующего поэтического аккорда «a maioribus Plato, Aristoteles laudatur a pluribus». Он не пытался возражать вражеским обвинениям в некомпетентности: «Они уверяют, что у меня нет и следа познаний. Что касается моего красноречия … они презирают его как все наши современные философы и отрицают его, как недостойное образованных людей». Ему, мятежному, не было никакого дела до глупых пингвинов, прячущихся в утесах воображаемой учености. Он гордо реял между тучами гуманизма и морем схоластической науки, предвещая бурю! Истинная же мудрость в его представлении скрывалась все в том же пресловутом красноречии. Обо всем прочем можно было судить, не вылезая из удобного кресла общих соображений: «Ну да, я верю, что Аристотель был великим человеком с познаниями во многих областях. Но он все же был человеком, и потому мог ошибаться в некоторых или даже во многих вещах». Парадокс заключается в том, что простой смертный, осмелившийся бросить тень на Великого и Ужасного, не имея на то достаточных содержательных оснований, оказался совершенно прав. Более того, когда тень мрачных веков окончательно рассеялась, то оказалось, что он скормил матушке Европе крайне важное для успешного вынашивания науки лекарство. Да, Стагирит разогнал стагнировавшую теологическую средневековую мысль в полезном естественно-эмпирическом направлении. Однако, для ее выхода на новые орбиты следовало хитрым образом преодолеть притяжение его собственного авторитета – так, чтобы балласт многочисленных ошибок был сброшен, а капсула с избранными космонавтами продолжала свое движение в бескрайние эпистемологические просторы. Как раз такую замысловатую механику и смог соорудить для человечества искусный мастеровой по имени Франческо Петрарка. Причем, довольно-таки кустарными инструментами – Философ не угодил верному служителю античных муз своим корявым языком, не шедшим ни в какое сравнение с изысканными литературными достоинствами диалогов Платона.

Было бы ошибочным утверждать, что очередное явление Божественного, в этот раз средневековому христианскому народу, было событием сугубо прогрессивным. У тени, накрывшей идола св. Фомы Аквинского Аристотеля с головой, наличествовали множественные теневые стороны. Вышеупомянутое целительное снадобье могло в неправильной дозировке привести к немедленному выкидышу эмбриона науки – уж слишком опасными в древнем рецепте были неоплатонические магические ингредиенты. Николаю Копернику требовалось ровно столько пифагорейщины, чтобы приодеть свою безумную геодинамическую модель в ставшие модными гуманистические одежды и тем самым придать ей в глазах современников хоть чуточку респектабельный и привлекательный вид. Аналогично критично следует оценить вклад Петрарки в развитие флорентийского наречия – будущего итальянского. Правда, здесь он поступил последовательно и логично – из его кредо напрямую следовал приоритет классической латыни. Потому он сам предпочитал имитировать и восстанавливать утерянную Цицероновскую красоту, чтобы в далеком идеале – как знать?! – когда-нибудь превзойти ее. Потому скептически относился к своему великому предшественнику Данте, в его представлении разменявшему свой талант на развлечение простонародья. Потому сам посвятил лишь малую толику своего творчества сочинениям на языке своей матери. Но ведь включение в социальную игру в университеты широких масс лингвистически неподкованного населения было важным условием для создания критической массы ученых…

И дольше тысячелетия длилась тень, которая, в соответствии с гуманистическими верованиями, сгустилась над Европой вследствие схоластического варварского отношения к блистательному наследию античности. Следовательно, следовало перепрыгнуть через мрак средневековья со всеми его теологическими заблуждениями. И в широких карманах сочинений античных мыслителей, таких, как Цицерон, Платон или Аристотель, лежало немало однострочников, которые при желании можно было размидрашить как доводы в пользу монотеизма. Но как быть с типично христианскими заморочками типа триадологии, сотериологии или эсхатологии?! Естественным, чуть не единственным выбором идеала для Петрарки был Блаженный Августин – муж необыкновенно могучий не только в богословии, но и в риторике. Так что неудивительно, что он втюрился в его пленительные модели, хоть и произошло это весьма диковинным образом. Петрарка как-то отправился с братом и слугами на гору Ванту, что неподалеку от Авиньона. Подобное времяпровождение за прагматической бесполезностью было крайне редким для того времени занятием, но поэт искусства ради искусства взалкал испить вдохновения из родника природы. Добравшись до цели, он открыл на случайной странице книгу «Исповедь», которую притащил с собой – тогдашнее вернейшее средство для гадания на словесной гуще. И был поражен вербальной стрелой в самое яблочко сердца: «И люди отправляются подивиться на горные вершины и на гигантские морские волны, и на широченные русла рек, и на океанские просторы, и на то, как вращаются звезды. Но они не смотрят на самих себя». Чем не Божественное знамение?! И тогда «я обратил свой внутренний взор на себя, и с этого момента не было никого, кто бы услышал от меня единое слово, пока мы не возвратились к подножью». Сей рецепт насквозь святого Доктора Церкви тоже был крайне опасным, поскольку мог привести и его самого, и последователей к безмолвной ментальной гибели в пасти пропасти неведения.

Тени сомнений исчезли из души Петрарки в полдень его жизни, и преданный член католической партии с готовностью приступил к работе в винограднике Господнем на ниве морализаторства. Тем паче, что за нее неплохо платили, даже не требуя присутствия на месте получения пребенды. Тем не менее, он не мог не заметить, что на циферблате часов Матери-Церкви близится полночь. Потому и бичевал в серии поэм нравы папского двора, призывая небесным огнем выжечь заразную опухоль пороков на теле Христовом. Там обитают рабы вина, яств и ложа! Там обогащают себя, разоряя других! Там гнездо предательства, взращивающее зло! Там всякий род разврата! Там старцы девочек ведут в кабинет… Можно ли на этих основаниях почитать гуманизм предтечей Реформации?! Полагаю, что нет, иначе в этот легион придется записать чуть ли не весь средневековый мир – только ленивый тогда не капал на краеугольный камень Святого Петра. Зато следующий риторический пассаж вымостил путь к волшебному городу Гуманизм в современном понимании этого слова – с человеком в виде его главной изумрудной ценности: «Ты говоришь, что страна хороша, когда там в изобилии красивые лошади, толстые коровы, нежные козочки или сочные фрукты. Но есть ли в ней добрые люди? Об этом ты, конечно же, не думаешь и не считаешь достойным для рассмотрения – О, какой же ты выдающийся судья! Ибо, воистину, высочайшая похвала Родине лишь одна: добродетель ее граждан!» Тень от тени далеко падает. Конкретно в этой замечательно укрыться от чересчур жгучего излучения айфоновского века и чересчур жаркой любви к отцам Отечества. Да не покинет она нас никогда!

Не все дороги ведут в Рим. Но по некоторым из них прошел воспеватель Лауры и поэт-лауреат. Пройдем вслед за ним к королеве городов в столицу мира – с Блогом Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.