№410. Ни Кола, ни Петрарка

8 апреля 1341-го года, Капитолий. «Слава Республики наполняет мое сердце, когда я вспоминаю, что этот самый город Рим – Caput Mundi/Столица Мира, как Цицерон называет его –этот самый холм, где мы сейчас собрались, видел так много великих поэтов, достигших высочайшего мастерства в своем искусстве и получивших заслуженный лавровый венец. Нынче же этот обычай, скорее, утерян, нежели приостановлен, да и не просто утерян, а напоминает диковинный миф, сочиненный более, чем 12 столетий назад. Ибо мы не знаем никого, кто бы получил сию награду со времен Стация – поэта, процветавшего во времена Домициана. Я движим также надеждой, что, коли Всевышний того пожелает, я мог бы возобновить в ныне престарелой Республике прекрасный обряд ее благословенной юности. И здесь, не для тщеславного хвастовства, но правды ради, я осмелюсь рассказать, что около года тому назад [для получения сей награды] был одновременно приглашен в Рим и в Париж, соперничавшие друг с другом… И, хотя я колебался некоторое время … в конце концов предпочел приехать сюда – почему, я спрашиваю вас, если не по той же самой причине, о которой пишет Вергилий — «Vicit amor patriae», любовь к отечеству победила?! К этому решению меня подтолкнула определенная привязанность и почтение к тем древним гениальным поэтам, кто творил этом городе, кто здесь жил, кто здесь похоронен… Но, какова бы ни была эта причина, я верю в то, что мое прибытие, хотя бы ввиду новизны события, может послужить тому, чтобы принести некую славу этому городу … и всей Италии». Так говорил возвеличенный Петрарка во время торжественной церемонии вручения ему звания лауреата. А тут же неподалеку, затерявшись в толпе, ему вдумчиво внимал человек настолько ничтожный и безродный, что даже его имя Никола обычно сокращали до Кола. Сын трактирщика и прачки-водоноса, он отличался от ровесников лишь странным пристрастием к учености, прежде всего, к изящной словесности и древней истории. И сейчас он с восторгом взирал на великолепного героя, словно спрыгнувшего со страниц Тита Ливия в его убогую реальность.

Когда он родился, в былом мегаполисе проживало менее двадцати тысяч человек, причем, все они теснились в крошечном микрорайоне неподалеку от Тибра. Большая же часть земли, окруженная тысячелетними стенами императоров Аврелиана и Проба, давно превратилась в необитаемую пустошь, заросшую сорняками, кустарниками и лесом, занятую виноградниками, огородами и пастбищами. Там и сям сквозь зелень желтели скелеты сооружений, внушавших страх не только своим языческим прошлым, но и нынешним предназначением – они могли служить прибежищем для лихих людей. Несколько монастырей спасалось от пристального внимания бандитов при помощи фортификаций и охраны. Милостью Господней сохранилось и несколько церквушек, к которым тесно примыкали, уповая на покровительство свыше, бедняцкие халупы. Немногие богатые семьи проживали в отдельных мало комфортабельных, зато хорошо защищенных башнях, которые вдобавок стерегли шайки наемников. Им приходилось остерегаться не только романтиков большой дороги, но и прагматиков высокого полета. Местные бароны оказались разделены, чуть не в аккурат посередине, на два основных квартала – кланы Колонна и Орсини – и находились в состоянии перманентной войны. И Рим, не имевший ни кола, ни двора, роптал устами Петрарки: «Мои раны столь же многочисленны, как мои церкви и укрепления, стены, густо усеянные руинами, показывают лишь жалкие остатки величественного, достойного сожаления города, и трогают всех наблюдателей до слез». Жаловался не кому-либо, а викарию Христа на Земле. Затянувшееся «Авиньонское пленение» благотворно влияло на здоровье и безопасность их Святейшеств, но усугубляло состояние и без того безнадежно больной Апостольской столицы. Простиравшиеся от базилики Св. Петра вплоть до реки здания Ватикана, в жилах которых еще совсем недавно пульсировала жизнь папской курии, теперь мрачно взирали на Божий свет ослепшими глазницами оконных проемов…

Май 1342-го года, Авиньон. На престол Петра и Павла взошел очередной понтифик. Не пришла ли пора исполнить обещание, выданное итальянской фракции кардиналов еще Иоанном XXII-м, и сделать этого Папу воистину Римским?! С такой челобитной к своему феодальному господину обратились представители заброшенного Вечного Города. Заодно они предложили вдвое участить празднование церковных юбилеев – страждущим не терпелось уже в 1350-м вкусить нектар и амброзию священной вакханалии, организованной Бонифацием VIII-м на рубеже 14-го столетия. Если к этому, последнему вопросу, Климент VI-й отнесся благосклонно, то грандиозный поход за Альпы предпринять было никак нельзя, хотя бы ввиду активных военных действий, развернувшихся между его возлюбленными чадами – Францией и Англией. Спустя некоторое время на берега Роны прибыло еще одно посольство, посланное по причине восстания против баронов. Теперь власть в папских владениях захватили Тринадцать Добрых Людей, претендовавших на то, что представляют Его Святейшество. Оставалось только заручиться его собственной поддержкой. Во главе делегации стоял новый избранник народа, его рупор – Кола ди Риенцо. Теперь он мог на равных общаться с Петраркой, живописуя ему страдания Urbis. На равных?! Тому «казалось, что я слушаю небожителя, а не человека. Ты оплакивал нынешнее состояние – нет, падение и гибель республики – словами такого Божественного вдохновения … что всякий раз, когда я вспоминаю звук и смысл твоих речей, слезы подступают к моим глазам и горе снова схватывает мою душу. Мое сердце все пылало, как ты говорил… Приди, наша надежда! Торопись, спеши нас спасти. Такова наша ежедневная молитва. И мы умоляем тебя, о, Господи, либо разрушь все бесчисленные беды этого мира, либо уничтожь сам мир». Стихи сами рвались наружу из груди истинного поэта:

«Теперь, когда кругом не молкнут битвы,
Приносят не смиренные молитвы,
Но козни к разоренным алтарям.
О времена! О срам!
Колокола не Бога славят боем,
Колокола зовут идти разбоем.

…
Чего ты ждешь, скажи, на что отчизна
Надеется, своих не чуя бед?
Разбудят или нет
Ленивицу? Ужель не хватит духу?
За волосы бы я встряхнул старуху!

…
На Капитолии, канцона, встретишь
Ты рыцаря, что повсеместно чтим
За преданность свою великой цели.
Ты молвишь: «Некто, знающий доселе
Тебя, синьор, лишь по делам твоим,
Просил сказать, что Рим
Тебя сквозь слезы умоляет ныне
Со всех семи холмов о благостыне».

20 Мая 1347 года, Рим. Тот самый высокочтимый, хоть и худородный рыцарь Кола ди Риенцо ответил на призывы Петрарки. А, может быть, то сам Всевышний услышал их общие молитвы?! Солдаты под командованием Стефано Колонна покинули город. Час настал! После утренней воскресной мессы в церкви Сант-Анджело, возложив надежды на Спасителя и свое красноречие, он направился на тот самый Капитолий, где шесть лет назад с благоговением взирал на церемонию награждения лауреата, и зажигательной речью разогрел толпу до бунтарского состояния. По древней традиции его провозгласили народным Трибуном, а, по существу, хозяином Вечного Города. А ведь совсем недавно он служил шутом для развеселой кампании баронов, когда в подпитии кричал, что всех их казнит, всех повесит. Теперь же, опьяненный по-настоящему успехом, он мог трубить на весь мир: «Свобода нынче стала самой жизнью и дыханием римлян. По прошествии веков мы снова ощущаем ее сладость на губах. После столь долгих мытарств рабства каждый римлянин теперь, скорее, позволит саму жизнь быть вырванной из его сердца, нежели еще раз быть принужденным к горчайшей кабале. Ибо все вещи легко возвращаются к своему естественному состоянию, и сей город встает опять как глава и источник свободы, тот город, что – к нашему унижению – так долго испытывал жалкий удел служанки. Потому римляне, избавившись от петли, собиравшейся их удушить, радостно воспевают хвалу Господу и не боятся ни смерти, ни опасностей в защите своей вновь обретенной свободы… Написано на Кампидольо, где мы живем праведной жизнью под властью справедливости… в первый год Свободы города».

Как известно, Свобода – дама ветреная, но как очередному любовнику избежать мести законного супруга?! Легитимный суверен Климент VI-й иначе оценивал происходящее в папской области: «мы знаем из многих прямых и косвенных свидетельств, что Кола, будучи неудовлетворен титулом Ректора, пожалованным нами, и продолжая именовать себя Трибуном, наградил себя вместе с несколькими горожанами рыцарским поясом… Более того, мы узнали, что он назначил день Вознесения Пресвятой Девы Марии для получения лаврового венца, коим, как он утверждает, трибунов короновали в древности. Нам также стало известно, что он пригласил на это торжество глав всех городов и знаменитых мест Италии, что он начал печатать новую монету и ввел в употребление множество других инноваций. Среди них, сказывают, что он издал различные приказы нескольким индивидуумам и коммунам в пределах церковной территории и обложил их непривычными налогами. Из этих фактов очевидно, что он стремится оккупировать и узурпировать власть над нашими землями, вырвать их из нашего владычества и подчинить римлянам». Понтифик-то еще далеко – за горами, а что делать с оскорбленной знатью в непосредственном окружении?! Вот что – пригласить на бесплатный банкет, а потом разом отрубить всем головы. До высот Макиавеллевского грехопадения, однако, христианам 14-го века было еще далеко, и, раскаявшись на следующий же день, тиран отпустил всех задержанных по домам, да еще и наградил в придачу. Но и это внезапное превращение подлого деяния в благородное не спасло рейтинг тирана от неминуемого краха. Папа теперь величал его преступником, язычником и еретиком. Петрарка тоже пришел в отчаяние: «Я ясно вижу разорение моей страны; куда бы я ни повернулся, повсюду поводы для печали. Ибо, когда Рим таким образом изувечен, что будет со всей Италией? … Что до меня, я не вижу, что еще предложить, помимо слез».

Фюрер в спешке провозглашенного Caput mundi и впрямь быстро приближался к своему капуту. Ему не помогли ни 300 всадников, присланные могущественным Людовиком Венгерским, ни одержанная с их помощью победа над войском баронов. Безвестность в изгнании, казалось, ожидала свергнутого узурпатора. Однако, Госпожа Фортуна готовила для своего прежнего любимца реставрацию. Переждав эпидемию чумы в среде фратичелли, Кола неожиданно объявился при дворе Карла IV-го в тогдашней имперской столице, Злате Праге. Позвольте представиться – люксембургский родственник Вашего Величества, внебрачный сын Генриха VII-го, плод его пламенной страсти к прелестной прачке. Ни поддельное свидетельство о рождении, ни подготовленные пророчества фра Анджело не соблазнили благоразумного короля исполнять его партийную программу. Тем временем, Папа требовал выдачи своего бывшего Ректора по прежним обвинениям, усугубленным подозрениями в преступном сообщничестве со спиритуалами и гибеллинами. Своевременная кончина Климента VI-го продлила приключенческий роман. Следующий по счету понтифик Иннокентий узрел в узнике Инквизиции пешку для своей многоходовой политической комбинации. И пешка превратилась в ферзя, правда, ненадолго, несколько не дотянув до наполеоновских 100 дней. Обезображенный обезглавленный труп повесили в квартале клана Колонна. Два дня Tribunus Augustus служил мишенью для камней уличной детворы. Наконец, его останки были сожжены иудеями, а пепел развеян по ветру. На коленях у ног обезображенной обезглавленной модели восстановления имперского величия Рима не остался ни Кола, ни Петрарка…

Итак, геополитическая Республика Рим благополучно сгинула, освободив место для гуманистической Республики Литера. Но не ожидает ли и эту модель ранняя смерть в нечеловеческих условиях века чумы, схизмы и войны?! Чтобы найти ответ, сто лет просканирует для Вас Блог Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.