Краткое содержание предыдущих серий: Духовные искания юного Джио приводят его извилистыми лабиринтами жизни к францисканскому хабиту и преследованиям руководства Ордена, к преданной дружбе и платонической любви, к нескольким замечательным учителям и первым любознательным ученикам. Уже превратившись в зрелого мыслителя Джованни, способного создать интегральную модель мира, он припадает к источнику древней мудрости в апостольской библиотеке и становится советником Бонифация VIII-го. Папа призывает его на фронт борьбы с Филиппом Красивым – требуется доказать примат церковной власти над светской.

DEUS EST SPHAERA CUIUS TOT SUNT CIRCUMFERENTIAE QUOT PUNCTA.
Бог суть сфера, на которой сколько точек, столько и окружностей вокруг них.

Жалость, словно зубная боль, медленно ноющая и порой обостряющаяся до нетерпежа, проникла вовнутрь Джованни, пустила там корни, разрослась и вконец измучила его. И не было в округе ни опытного curatoris animarum — душевного лекаря, ни даже простого священника-цирюльника, кто мог бы его исцелить. Все они посчитали бы его чувства странными, даже нелепыми, ведь они были направлены в сторону столь одиозного человека. Бонифация VIII-го многие уважали, даже восхищались им, почти все опасались, даже боялись, но решительно никто не испытывал к нему любовь, даже не почитал его за друга. И поделом – как иначе можно было относиться к человеку, всегда готовому на раздражительный выпад, даже оскорбление, или обидную насмешку, даже издевку. Да и в его прямых профессионально-пасторских обязанностях он был подвержен неожиданным колебаниям — от приступов благочестия в искренних слезных молитвах до кривых резких высказываний и поступков на грани ереси. Так, однажды в ответ на излишне горячее выражение верноподданической уверенности в ожидавшем его райском блаженстве он отреагировал задумчивым: «Может, так и будет, а может и нет». Сия мысль нашла продолжение в других не самых ортодоксальных изречениях: «Тот, кто здоров, богат и удачлив, имеет парадиз на земле» и «Я так обогатил Римскую Церковь золотом и серебром, что память обо мне будет сиять славой вовеки». А как-то при случае он приказал непокорному французскому епископу возвести себе этаким идолом его статую, дабы тот мог всегда иметь перед глазами напоминание о своем долге перед понтификом…

Но вот Джованни, хоть и неоднократно испытал на себе пронзительный холод немилостей от колкого характера Папы, все же сохранил к нему в глубине сердца изначально теплое отношение. Помимо покладистой незлобивой натуры, это объяснялось его прилежным францисканским стремлением любить ближнего своего, в особенности ослабленного и несчастного. И именно такой пушинкой на ветрах эмоциональных порывов виделся ему сей викарий Христа, могущественнейший человек на земле. Его не покидало ощущение скрытой опасности, нависшей над главой церкви, хотя, если бы его о том спросили, он не смог бы связно объяснить, что его беспокоило. Казалось, госпожа Фортуна еще никогда не улыбалась Бенедетто Каэтани так приветливо. В далеком прошлом остался бунт семейства Колонна, и в настоящем опальные представители некогда влиятельнейшего рода прозябали в не менее далекой заальпийской ссылке. Добрые христиане с энтузиазмом откликнулись на его призыв отметить юбилейный 1300-й год у гробниц Петра и Павла, стотысячные толпы пилигримов и хвалебные речи высокопоставленных послов продемонстрировали его силу всему миру. Вдохновенный Арнау де Вилланова, вылечивший его от смертельного недуга, опять забил в набат о великом эсхатологическом будущем в своем новом опусе De mysterio cymbalorum ecclesiae – «О таинстве колокольного звона». И даже отношения с Филиппом Красивым, столь напряженные еще несколько лет тому назад, несмотря на все усилия фламандских жалобщиков растормошить прежнюю вражду и новое назидательное письмо к королю ‘Recordare Rex Inclyte’, оставались в относительно умиротворенном сонном состоянии. И все же, когда Джованни мысленно обозревал положение Бонифация, ему почему-то приходил на ум уличный шут, что на потеху толпы выдувал мыльные пузыри. Обычно мелкие радужно трепещущие шарики весело разлетались во все стороны, но иногда на кончике его трубки появлялась непомерно большая сфера, каковая, все более расширяясь и наливаясь спесью, под всеобщее улюлюканье лопалась, завершая свою жизнь грязноватой лужицей под ногами…

Римский понтифик и в самом деле, чем дальше, тем толще надувал щеки. То он безапелляционно заявлял, что является живым воплощением закона и хранит оный целиком в своей груди. То провозглашал, что восседает на троне справедливости, превосходя своими достоинствами всех смертных. То пояснял, что производит свои суждения со спокойной душой потому, что способен разрушить все зло одним взглядом. А однажды торжественно объявил себя главой тела Христова, поставленной самим Богом выше всех королей и императоров. Да и как ему было не вскарабкаться на сии головокружительные высоты, когда многочисленные, хоть и в большинстве своем заказанные им самим, ученые сочинения, возложенные к его стопам, неопровержимо доказывали истинность этих тезисов?! Августинус Триумфус, влиятельный советник и близкий друг Карла Хромого, самодержца неаполитанского, публично проповедовал свои взгляды по вопросу субординации, почитая священничество за causa et principium, причину и начало всех материальных вещей. Иаков из Витербо, другой видный богослов, отличился целым трактатом De regimine christiano, посвященным «тому, кто следит за свободой управления церковью и возвышением католической истины», в котором демонстрировалась ущербность светской власти, лишенной духовного руководства, и заработал за это митру архиепископа Беневенто. Генрих Кремонский в своей книге De potestate papae прояснил, что, как телом командует душа, так и Папа должен распоряжаться всеми смертными. Его наградой должна была стать епархия Реггио. Арнау де Вилланова внес свою лепту в общий котел выкорчеванной из Библии премудростью Соломона «единственная она, голубица моя, чистая моя», а также точным подсчетом количества Ноевых ковчегов – одна штука. Отсюда должно было напрямую следовать единоначалие земной иерархии, а ведь Иисус поручил именно Петру, краеугольному камню престола Его Святейшества, «пасти его овец» — nota bene, всех, а не некоторых из них. Но самым важным вкладом в формирование благоприятного амбициям Бонифация общественного мнения стал опус «De ecclesiastica potestate» Эгидия Римского, архиепископа Буржа. То был не только величайший авторитет, по праву величаемый Принц Теологов и Doctor Fundatissimus, не просто человек строгих нравов и святого жития, к коему иначе как «блаженный» не обращались, но и бывший наставник юного Филиппа Красивого, некогда написавший специально для него сборник отеческих наставлений «De regimine principum» и весьма им уважаемый.

Джованни по этикету следовало бы присоединиться к хору голосов, восхвалявших понтифика, и, по существу, призывавших к прямому конфликту со светской властью, но он так и не научился кривить душой. Зато застарелые раны его жизненного опыта немедленно открывались и начинали кровоточить при необходимости продираться сквозь колючие заросли знакомой лжи. Он не мог принять предлагаемые Эгидием и прочими богословами силлогизмы потому, что отвергал истинность низлежащих посылок, сколь угодно общепринятых. Взять хотя бы знаменитый пассаж о двух мечах из Евангелия от Луки. По крайней мере, начиная со св. Бернарда ни один образованный схоласт не сомневался, что под оными подразумевались светская и церковная власть, и основные диспуты велись о деталях – например, о значении приказания Господа «довольно». А вот его одолевали сомнения, поскольку тут же приходили на память все воздушные замки интерпретаций манускриптов Учителя, каковые он когда-то себе построил. Коль скоро ему тогда удавалось обнаружить в тексте сокровенные таинства, которых там на самом деле никогда не было, не делаем ли мы то же самое со словами Спасителя, не находим ли за ними то, что вожделеем?! Люди – младенцы, что никак не оторвутся от груди матери-смысла, выкормившей их, — повторял он про себя, ограничивая свою роль в армии Папы косметическими замечаниями к чужим тезисам и риторическим оборотам. Неудивительно, что через свою пассивность он попал в тень если не опалы, то безразличного отношения со стороны Бонифация. И это вполне его устраивало, ведь оттуда он мог, пусть не спокойно, а с сердечной болью наблюдать за перипетиями вращения высшей сферы церковного общества.

А она тем временем раскручивалась все быстрее. Становилось горячее, так что парило. Гроза спелой гроздью повисла в воздухе. Наконец, она разразилась пламенным дождем конфронтации, когда Римский громовержец направил молнию своего раздражения на непокорного властелина франков посредством легата Бернара Сэссе, епископа Памье. Должно быть, посланник понтифика, прославившийся нелестным сравнением Филиппа Красивого с совой, разгневал его на аудиенции в Санлисе, поскольку был арестован по подозрению в измене и подготовке заговора по отторжению Окситании в пользу короны Арагона. Такое унижение и вопиющее нарушение канонического права – духовные особы были неподсудны светским — стерпеть было невозможно. Бонифаций бушевал — лучше быть собакой или ослом, нежели французом – и почем зря костил Пьера Флота: semi videns, corpore menteque totaliter excaecatus — полузрячий, телом и разумом совершенно слепой. Погасить уже разгоревшийся костер было призвано горючее письмо Ausculta fili: «Слушайcя, сын мой, правил отца и повелений государя, замещающего Того, кто есть единственный Хозяин и Господь; отвори сердце твое для наставлений любящей Матери Церкви; склони себя к возвращению к Богу, от путей коего либо по слабости своей, либо по дурному совету ты отклонился… Пусть король не льстит себе в том, что для него нет повелителя на земле помимо Всевышнего, и что он не подчиняется власти Папы. Тот, кто так думает, суть неверующий». Все французские епископы были вызваны на экстренный собор, все привилегии, ранее дарованные короне по сбору церковной десятины, отменены…

Ответные залпы Парижа не заставили себя долго ждать. Последовали ограничения на экспорт в Италию жизненно-важных лошадей и золота – из уже проверенных временем арбалетов. Но кампания по дискредитации Бонифация разогрелась до невиданных прежде градусов. Буллу Ausculta fili торжественно сожгли, предварительно публично зачитав ее в упрощенном и искаженном до простонародного уровня виде – старый греховодник окончательно спятил и теперь желает править во Франции вместо законного монарха. Для высокообразованной аудитории были срочно организованы памфлеты университетских теологов, которые не менее убедительно, чем неприятельские, доказывали независимость светской иерархии от духовной. Пробудился доминиканец Иоанн Quidort и разразился ученым трактатом «De potestate regia et papali». На собрании прелатов, баронов и представителей славных городов в Нотр-Даме Филипп с риторическим накалом спросил: «От кого вы держите свои епархии в пользовании? От кого свои угодья? От короля! А мы, мы держим наше королевство в пользовании ни кого иного, как от Всевышнего!» Que veut le roi, ce veut la loi – что хочет он, то хочет закон. И что хорошо для государства, то полезно для церкви. Общее мнение сформулировал пропагандист Пьер Дюбуа – во всех землях по левую сторону Рейна верховным владыкой был помазанник французский. Духовенству было строжайше запрещено участие в Римском синоде, налоги от их бенефиций продолжали поступать в казну…

Джованни предвосхищал подобное развитие сюжета – уж слишком был знаком ему крутой нрав неукротимого Капетинга, последовательно прибиравшего себе бразды абсолютной власти в своем доминионе. По сценарию пятилетней давности Бонифаций должен был постепенно охладить свой боевой пыл и пойти на попятную. Но на сей раз Божественное Провидение подложило на поверхности сферы старой истории фитиль для нового взрыва – гром грянул из далекого Брюгге. Филипп Красивый был вынужден направить свои мысли с юга Европы на северный фронт, во Фландрию. Неслыханная, невероятная, непостижимая конфузия его отборных войск при Куртре могла означать только одно – свершился Суд Божий! Это понимал не только Папа, пребывавший в эйфории, но и французские епископы, многие из которых приехали-таки в Рим на запрещенный королем собор. Тогда-то и родилась булла Unam Sanctum, зачатая еще при Каноссе Григорием VII-м, с задержкой по крайней мере на столетие против нормального срока беременности – увидеть свет ей, пожалуй, надлежало во времена понтификата воистину могучего Иннокентия III-го. «В то, что существует одна святая, католическая апостольская церковь, мы должны верить и на том стоять, как побуждает нас наше кредо, и мы это полагаем за истину и исповедуем… Нас учат слова Евангелия, что во владении сей церкви находятся два меча, духовный и светский… Определенно любой, кто отрицает, что светский меч был дан апостолу Петру, не обратил должного внимания на слова Господа, когда Он сказал «возврати меч свой в его место». То есть церковь владеет обоими мечами — материальным и спиритуальным. Но один из них используется самой церковью рукой священников, другой же для церкви рукой королей и воинов, но по воле и с согласия священников… Потому всякий, кто сопротивляется этой власти, установленной Богом, сопротивляется Его заветам… И мы объявляем, заявляем, утверждаем и определяем, что для спасения каждого человеческого существа совершенно необходимо подчиняться Римскому понтифику».

Некоторые люди избегают ввязываться в драку после первого же поражения, в других же многочисленные позорные синяки, напротив, побуждают страстное желание отыграться, отомстить. Отказ Филиппа Красивого продолжать дело своего отца после катастрофического краха крестового похода в Арагон, скорее, говорил о том, что он выберет путь слабых духом. Однако, на сей раз он продемонстрировал неожиданное упрямство и стойкость характера:

— О тебе, Ногаре, говорят, что ты никогда не изменяешь своим принципам… потому, что у тебя их нет. Будешь ли и впредь честно служить нам, сможешь ли заменить Пьера Флота?
— Со всем пылом верноподданного, со всем знанием юриста, со всей любовью к Франции!
— Хорошо, мы тебе верим. Вот тебе весьма, весьма важное задание – нам надоел этот шут, шут на апостольском троне…
— Изволите сместить его силой? Тогда это дело лучше поручить военным…
— Нет, именно тебе. Причем, войска никакого не дадим. И денег слишком много не проси. Зато разрешаем учинить все, что ни посчитаешь нужным. Только наше имя туда не впутывай…

Ставки повысились и на очередном собрании избранных представителей королевства: «Я, Гийом де Плезиан, объявляю, заявляю и утверждаю, что Бонифаций, ныне занимающий Святой Престол, будет обличен как совершенный еретик, в соответствии с нижеследующими чудовищными фактами и порочными доктринами. Он не верит в бессмертие … души, но полагает, что оная разрушается вместе с телом… Он заявил, что блуд не больший грех, чем потирание рук друг о друга… Он — содомит и содержит любовниц… Он приказал разместить свои серебряные статуи в церквях, тем самым склоняя людей к идолопоклонничеству… Он консультируется с прорицателями и оракулами… Он не постится… Святая Земля была утеряна в наказание за его грехи… Он промышляет симонией, отдавая бенефиции тем, кто больше заплатит… Он бесчеловечно обращался со своим предшественником Целестином… бросил его в темницу и повелел его быстро и тайно убить…»

Джованни, пристроившись у распятия в своей келье, горячо молился о том, чтобы молиться за упокой души усопшего Бонифация, чтобы, если не остановить, то хотя бы замедлить бешеный галоп его мыслей, порожденных круговертью недавних событий. Жалость, так долго сотрясавшая его душу в своих костлявых руках, наконец-то покинула его, предоставив освободившееся лобное место своей сестре скорби. Слезы наворачивались на глаза, когда он вспоминал последние судорожные политические телодвижения понтифика, предчувствовавшего падение и неспособного его избежать. Не помог долгожданный мир в Кальтабелотте – Неаполь и Сицилия оставались нейтральны, не спасло и запоздалое признание Альберта Габсбурга легитимным императором. Оставалось последнее средство – отлучение Филиппа Красивого, и он мучительно медлил его применить… Волосы вставали дыбом, когда он заново переживал ужас памятной осады в Ананьи. Этот жуткий Ногаре вместе с молодым Колонна с весьма подходящей кличкой Sciarra – драчливый — и шайка головорезов, которых они привели за собой. Эти подлые горожане, готовые предать своего именитого земляка. Тот дрожащий глас бледного как смерть старца, заранее приготовившегося надеть мученический венец: «Вот моя голова, вот выя. Я, католик, законный понтифик, викарий Иисуса Христа, радостно желаю быть низложенным и осужденным патареном. Вожделею умереть за веру и церковь». И смущение Ногаре, внука сожженного катара, и удар по лицу перчаткой ярого Шьярра. И чудесное спасение, и месячная агония, показавшаяся вечной… Мурашки бежали по коже, когда он, младенец у груди матери-смысла, пытался высосать понимание происшедшего. Ему казалось очевидным, что весь каскад немыслимых обстоятельств не мог быть случайным. Ausculta fili никогда не была бы написана, если бы Его Святейшество не проникся идеей собственной исключительности. Unam sanctam не могла воплотиться в жизнь без победы плохо вооруженных ремесленников над железными рыцарями при Куртре. Филипп Красивый никогда бы не поднял руку Ногаре на Папу, если бы не преследовал политику концентрации суверенной власти в своей стране, а потом не был доведен поражением до отчаяния. Ему представлялся лопнувший мыльный пузырь сферы влияния церкви – sphaera rupta. Но то была лишь ничтожная точка на бесконечно большом шаре – планов Всевышнего. Какие же звезды будущего взойдут на горизонте после захода настоящего?!

Будучи не в состоянии ответить на этот вопрос, Джованни, тем не менее, осознал, что на его пути тоже грядет важный поворот. Его давно тошнило от вопроса какая власть выше, духовная или светская. Возможно, для определенных задач, скажем, построения величайшего храма или отвоевания у сарацинов Гроба Господня, построение строгой иерархии было строго необходимо. Но он-то отлично знал, что для дела его жизни – познания естества Божия – требуется множество мыслителей, движущихся по своим уникальным траекториям в лабиринте неведения, а единоначалие, наоборот, попросту вредно. И он уже отчаялся найти ответы на мучившие его вопросы в пыли древних фолиантов. Его более ничто не удерживало в папской курии…

❓Домашнее задание: “Излишне горячее выражение верноподданической уверенности в ожидавшем его райском блаженстве” – льстец, выразивший сею уверенность в светлом загробном будущем Папы, уже появлялся на страницах нашего романа. Скажите, как его зовут?

Краткое содержание предыдущих серий: Рыцарь Никколо, герой Сицилийской вечерни и последующей войны, разыскивает любимую дочь Биче, по слухам, проданную в рабство. Увы, ему не может помочь ни обладатель загадочного Искусства Рамон Лулл, ни гадалки и колдуны, ни каббалист Абулафия. Бесстрашный воитель не в состоянии справиться с собой и отправиться за новым Откровением к мощам Фомы Аквинского, но вещий сон сам приходит к нему оттуда при помощи доминиканца Джованни. Ему надлежит отправиться в разверстую пасть льва Фландрии…

Февраль 1300-го года от Рождества Христова. Мутно-грязное, давяще-смурное угрюмо-печальное небо привычно оплакивает судьбы обитателей седьмого климата подлунного мира, но его падающие на порывах ветра скупые слезы не в состоянии утихомирить разбушевавшееся, жадное до жратвы пожарище. Горит фламандский городишко Невеле и с десяток других селений в предместье Гента. Полыхает, дабы устрашить и принудить к повиновению укрывшихся за стенами бурга бунтовщиков, а заодно чтобы скрыть под покрывалом пепла следы недавнего грабежа и насилия. Тут же, неподалеку от быстро возникающей серо-мертвой пустоши расположился неторопливым лагерем самый цвет блестящего французского воинства. Теперь рыцари отдыхают от своих праведных ратных трудов. И некоторые из них отнюдь не прозябают в разбитых прямо на слякотной земле палатках. Не все раздолье огню — разрушений избежал небольшой придорожный трактир, принадлежащий семейству лилиардов – верных лилии и Филиппу IV-му местных жителей. Здесь, за грубо сколоченными столами победители играют в кости, обмениваются скабрезными анекдотами и распевают залихватские развеселые песни. Пиво гостям разносит юная хозяйская дочка – хоть не особо миловидная и еще нераспустившаяся, словно робкий цветочек ранней весной, но уже привлекающая раздевающие взгляды набухающими женскими формами. Внезапно в дверь вошла новая группа людей – какой-то офицер со своими оруженосцами. Будучи уже изрядно навеселе, он не стал тратить время на трапезу, но с пьяным упорством пожелал тут же прорваться в самый малинник: «Эй, селянка, бо, подь, бо, будет карашо, алле!» Не успел он вымолвить «тре бьен», выражая удовлетворение нащупанными прелестями, как кинжал Никколо пронзил наглого обидчика девочки, так напомнившей ему маленькую Беатриче, насквозь. На помощь к сраженному господину сразу поспешили двое слуг, но железный кулак богатыря опрокинул первого из них, а выхваченный из ножен меч раскроил череп другому. Мгновенно протрезвевшие многочисленные посетители немедленно бросились на неожиданно обнаруженного в своей среде врага. И не зазвонил колокол, и не началась сицилийская вечерня, и никто не поспешил на помощь вступившемуся за девическую честь герою. Но тот, казалось, окруженный со всех сторон, не растерялся, разбил первой попавшейся под руки лавкой окно, выпрыгнул наружу и, вскочив на коня, растворился в темноте. В груди его бушевал гнев…

— Не мог я доле того вытерпеть. Шел на службу – за благо рассудил! А сюда прибыли… Ни в чем не повинных людей убивают. Даже стариков и детей. Девиц насилуют. Добро отбирают. А тут еще этот мозгляк! Ведь на сущего ребенка напал! Я слишком знаю это все – у себя на родине испытал. С тех пор ненавистна мне франкская речь. Да языки вообще несподручны. Местных особливо не разумею — все что-то хрипят. Так что тебя, благочестивый брат, мне сам Бог послал! Как величать-то тебя?!
— М-м-м… Зови меня Джованни. Да, можно еще Джанни или Джио! Я во Фландрии и сам не так давно, нет! На Петра и Павла только пара лет будет, как звезды меня сюда привели. Много я допрежь странствовал на востоке, здесь же хотел до западного предела света дойти. Да вот, осел в славном городе Генте, уж больно гвардиан тамошнего конвента мне по нраву пришелся. Хочу здесь теперь летописцем заделаться! Да! Ибо, как полагал мой друг … м-м-м … Марко, францисканцам самим Богом уготована vita contemplativa, сиречь, жизнь в созерцании. Что до языка тутошнего, то говорят на нем только выше реки Лей, называется он Диетс, и возможешь им овладеть, коли захочешь. Но я тебе во всем помогу, ибо вижу – ты рыцарь храбрый и человек честный. За измену твой поступок посчитают франки, и не простит тебе его надменный Карл Валуа. Нет! А безобразничают они здесь уже давно — не только что простых девок, а и невест Христовых целыми монастырями в чем мать родила угоняли в свой стан бесчестить…
— Иисусе Мария! И не убоялись гнева Господня?!
— Попускает им злодеяния до поры Всевышний. Велика сила князя тьмы, но грядет Dies Irae! Да! Король призывает укротить клятвопреступника графа, как нарушителя договора при Мелуне. Только у нас законов, что в царском гардеробе одежи – вот Филипп Красивый и наряжается по своему вкусу. При этом он удобно сбрасывает с плеч своей памяти, что Ги де Дампьер – его крестный отец, пэр Франции, шествовавший впереди всех прочих с мечом Карла Великого на его коронации, соратник еще Людовика Святого в крестовом походе, издревле оказывавший Капетингам consilium et auxilium, совет да помощь. И если тот отказался от вассальной присяги, то не без веской причины, нет! Сделал он это лишь потому, что нечестивый сюзерен держал в заложниках дочь его Филиппину, сосватанную за английского принца, заигрывал со всеми пятью славными городами, науськивая их на своего законного господина, да помогал его старым врагам – Флорису V-му и особенно Жану д’Авену, нынешнему владыке Эно, Голландии и Зеландии. И того ему мало – сейчас, едва закончилось перемирие, заключенное посредничеством Папы Бонифация, тотчас же отправил свою армию на новое лиходейство. Он почитает себя за immediatum dominum – за непосредственного хозяина сего края. Помяни мое слово – будет вскоре старый хромой граф со своим многочисленным семейством томиться в тюрьме, дабы многострадальную Фландрию можно было свободно грабить. Да!
— Боже милосердный! Что же делать?!
— Это смотря кому. Тебе, Никколо, я бы посоветовал первым делом переодеться в монашеское одеяние, да укрыться где-нибудь в Брюгге под крылом у либардов, сиречь, сторонников фламандского льва. Там сейчас в чести Петер Конинк, не слышал о таком, нет?! Маленький, почти карлик, неимущий, чуть не нищий, в летах, едва не старик, простолюдин-ткач без роду и образования, но скоро, очень скоро многим лилиардам-вельможам станет худо от острия ума в его худом теле. Да!

18 мая 1302-го года от Рождества Христова.

— Темно. Мрачно. Жутко. Вчера лейтенант короля Жак де Шатийон со своими лилиардами вторгся в наш любимый город. Они срыли наши стены. Они сожгли наши села. Они уничтожили наши свободы. Они задушили нас налогами. Они заставили обменять наши монеты, серебро и золото на свои фальшивки. Мы даже принуждены платить за их собственные бесчинства. А теперь они пришли, чтобы казнить наших отцов, братьев и сыновей, позорить наших матерей, жен и дочерей. И наш несчастный граф не защитит нас из франкской темницы. И у нас нет надежды на английского Эдуарда – он увяз в шотландском мятеже. И к нам не придут на помощь подкупленные франками имперские войска или рыцари герцогства Брабантского… Но у нас есть натруженные руки, которыми мы привыкли зарабатывать хлеб свой насущный! И у нас есть острые худедахи, коими мы привыкли приветствовать наших врагов! И у нас есть Всемогущий Господь, на справедливость коего мы привыкли полагаться! И с нами Его Святейшество Бонифаций, предостерегающий Филиппа о неминуемой каре Божией за свою спесь и непокорность апостольскому престолу! И в наших рядах Ян Брейдель с непревзойденными храбростью и силою бойцами из гильдии мясников! И нас поддержат десятки тысяч жителей Брюгге! И вот – смотрите все туда! Свет! Достаток! Жизнь! Там встает Солнце блистательной победы! Вы слышите колокольный звон, зовущий на заутреню?! Сегодня Великая, Хорошая Пятница! Так вперед же, дети мои, смоем очищающим кровавым дождем пепел горя с лика нашей земли!

И, сотрясенная негромкими словами сильного духом хилого человека, словно от резкого крика в горах, людская лавина неудержимо понеслась по артериям города — через мосты и ворота по аккуратным, будто линейкой прочерченным мощеным переулкам, вдоль щеголяющих серо-зелеными булыжниками зданий — прямо в зараженное французской болезнью сердце бурга, на рыночную площадь, к тому самому Камню-Стейну, где когда-то пребывал в заточении сам Петер Конинк. Их боевой клич – ‘scilt ende vrient’, щит и друг – проникал сквозь узкие ниши в каждый дом, заставляя души горожан тревожно и радостно трепетать в страхе возмездия и упоении мести. Только фламандские уста могли выговорить ‘схилд эн де фринд’ в точности, как лишь исконные сицилийцы были в состоянии произнести ‘ciciri’. Сей уловке мятежников научил Никколо, монашеское одеяние коего не помешало ему присоединиться к восстанию. В Библии сея хитрость называется шибболет – пояснил переведший его совет Джио, хоть и не сражавшийся сам, но сопровождавший переодетого рыцаря. И неспособных правильно прохрипеть эти слова ждала костлявая смерть, весь день бродившая по улицам, споласкивая свои красные от людских мучений одежды во многочисленных колодцах и фонтанах. Rugit leo, vincula fregit – Лев Фландрии грозным рыком разбил свои оковы и воцарился над Брюгге.

— Господи Иисусе Христе, какая низость! Это противно кодексу чести! Подло напасть на мирно спящих безоружных людей, закидывать их камнями из окон, обливать помоями, резать ножами как свиней! Божие чудо, что удалось спастись Пьеру Флоту и тебе, де Шатийон! Но теперь мы не можем оставить сие жуткое преступление безнаказанным!
— Клянусь, сир, как я уже обещал моей племяннице королеве Жанне — я более не позволю речи фламандской черни коптить благословенные небеса. Уничтожим их всех до единого!
— Только тогда мы будем удовлетворены. Но высшее командование армией возмездия я поручу, пожалуй, Роберту, графу Артуа. Это мой лучший, самый опытный полководец, да и вырос в тех краях низких земель. Заодно проверим его на верность, ведь Дампьер был его товарищем по крестовому походу. Тебе и Пьеру поручаем за ним присматривать…
— Господи Иисусе Христе, какое великодушие! Это достойно Его Величества! Послать многотысячное карательное войско на людей, вооруженных немногим лучше, чем кухонными ножами, с намерением сжечь и перевешать всех без исключения! Так что же будем делать, друзья мои?!
— Франкская конница непобедима — всем известно, что каждый всадник совладает с десятью пешими! А мы можем рассчитывать лишь на городское ополчение Брюгге и его окрестностей, может быть, еще Ипра и некоторых других местечек. Даже Гент, затворивший ворота перед либардами, не придет нам на помощь, разве что Ян Борлют вырвется оттуда со своим сбродом головорезов. Найдем ли мы достаточно денег на экипировку, провиант, лошадей?! Сможем ли нанять иноземных рыцарей?! Надо идти к Филиппу на поклон, просить пощады…
— Что скажете вы, благородные принцы Гвяйде фан Намен и Виллем фан Гулик, сын и внук нашего возлюбленного графа?!
— Станем драться, уповая на милосердие Господне! И да станется по воле Его!
— А что посоветуешь ты, Никколо, сицилийский волк в монашеской шкуре?!
— Он говорит, что не стоит опасаться конных тяжелых рыцарей. Нет! Он сам видел, как легко вооруженные альмогавары побеждали их в бою. Самое главное — выдержать их первый натиск, избежав столкновения в лоб, не дать набрать скорость. Добавлю от себя – покорители мира татары побеждают именно проворством и гибкостью маневра своих лошадей, а не их весом. Да! Потому лучшим местом для битвы будет любая пересеченная местность, например, заболоченная, каковой здесь вдосталь…

11 июля 1302-го года от Рождества Христова. В цитадели Куртре поджидает своего часа нанести удар в спину врагам осажденный, но не побежденный французский гарнизон, а за стенами бурга под лучами некстати расщедрившегося летнего Солнца расположилось станом фламандское войско…

— Вот идиоты, эти rustici! Расположились за ручьями в тщетной надежде защититься ими от тяжелой рыцарской кавалерии. Но наши боевые кони умеют и плавать, и прыгать – все сгинут, растоптанные, опрокинутые нами, в той самой яме, что приготовили для нас!
— Не могу себе представить, граф, чтобы столь опытный военачальник, как Ян фан Ренессе из Зеландии совершил бы столь детскую ошибку. Нет ли здесь какой-нибудь ловушки?!
— Его знамена едва видны на задах – бравые ткачи и мудрые мясники, должно быть, не доверили профессионалам командовать баталией…
— Стоять здесь, за частоколом врытых пик, и – ни шагу назад! Когда они пойдут в атаку, будет страшно и жутко — этакие железные чудища лавиной понесутся прямо на вас. Потому можно глаза закрыть, молитвы про себя читать, но ни в коем случае нельзя паниковать и бежать! Щиты, как закончится обстрел из арбалетов, лучше побросать, дабы ловчее было держать худедахи обеими руками. Удары поначалу наносить только по лошадям, а не по всадникам! Вот упадут они неуклюжими тушами, тогда уж рубить их в мелкий фарш! Приканчивать всех до единого, никого в плен не брать! Коли кто только нагнется за добычей, приказ суров, но справедлив – его должен прикончить камрад, стоящий за спиной. Самое ценное, что у нас есть – наша мать родная земля, так обнимем же ее, поцелуем и поклянемся защитить!
— Vlaanderen en de Leeuw! Фландр-р-рия и Лев!
— Не трусь, ребята, ангелы небесные и святой Георгий будут сегодня сражаться за нас! Давеча заприметил я серую мерзкую жабу, что прыгала от нас в сторону франков. Да! И еще видел, как над нами кружили белые чайки, а над ними каркали черные вороны. Ночью же и вовсе наблюдал Божие чудо – как множество малых звезд окружили и напали на одну большую, и та свалилась прямо в Лей. Не может быть более ясных знамений грядущей победы! Нет!
— В рыцари посвящаются – Петер де Конинк с сыновьями Виллемом и Яном, Ян и Ваутер Схинкел, Ян Пулард, Якоб фан Бассефелде, сын Николааса, Якоб фан Бассефелде, сын Яна…

Ливень стрел, как и ожидалось, не смог смыть и смять стройные ряды ополченцев, лишь чуть подкрасив кровью немногих падших лениво струящиеся ручьи. Но вот раздался трубный глас, заглушаемый устрашающим боевым кличем из тысяч глоток. Montjoie Saint-Denis! В первых рядах рыцарей Жан Беспощадный из рода д’Авенов — заклятых врагов Дампьеров. Бренная плоть тревожно трепещет, ощущая приближающуюся опасность – ой-ой-ой! Сердце бешено бьется в такт копытам – та-да, та-да, та-да! Но разум, привычный к турнирам и сражениям, уверенно направляет человека-кентавра вперед — Монжуа Сан-Дени! И бессмертная душа, рвущаяся наружу вместе с криком из груди, ликует в упоении, предвкушая сладкий привкус грядущей мести и пряный фимиам вечной славы! Ух, эта грязная лужа по пути… Но ничего, ведь ее несложно переплыть – вот так, выбраться на берег – вот тут, и снова пришпорить коня – вот и все! Ох, эти чертовы пики на пути… Но ничего, ведь перед ними несложно остановиться – вот так, ударить по ним мечом – вот тут, и опять ринуться в бой – вот и все! Ах, эта наглое мужичье под ногами… Но ничего, ведь их несложно разогнать – острием копья, опрокинуть – торсом лошади, убить – чем попадется. Но, Боже мой, какая низость! Они, и свалившись с ног, не унимаются, а вспарывают незащищенное броней брюхо благородного животного своими грубыми мясницкими ножами. Это против всех правил! Я не могу… не могу встать! Я заплачу … заплачу богатый выкуп! Удар … еще удар – знаменитая миланская броня не выдерживает яростного гнева худедахов. Господи Иисусе Христе Боже Мой, в руце Твои предаю…

— Граф – это немыслимо, невероятно, невидано! Наши лучшие рыцари гибнут сотнями!
— Вижу все, причем, не хуже вас. Должно быть, Всевышний прогневался на нас. Недаром кюре сегодня утром обронил Святые Дары…
— Так не пора ли протрубить отступление, сохранить хоть часть войска?!
— Бежать?! Клянусь честью, единственным, чем я дорожу, фламандцы не увидят мою спину, а король мое опозоренное лицо. Нет! Нет! И еще раз нет! Лучше смерть! Artois! Artois a la bataille! Артуа! За мной в баталию!

Душевный порыв великого воина сотворил чудеса. Его могучий конь, не входя в воду, перепрыгнул через преграду и понес неудержимую железную махину в самую гущу врагов. Не останавливаясь ни на секунду, он с грохотом врезался в укрепления – сокрушил их и понесся дальше, сея смерть и панику своим непобедимым в битвах мечом. И вот уже ополченцы, исполненные непреодолимым ужасом, попятились перед разбушевавшимся титаном, побежали прочь. И вот уже Виллем фан Гулик, раненый и изнуренный, унесен в стан верными оруженосцами. Но вот уже Ян фан Ренессе спешит к месту прорыва обороны с резервными бойцами. Да и это уже ни к чему – какой-то великан в монашеском одеянии наносит дубинкой размером с приличное дерево такой удар по всаднику, что тот со ржавым скрежетом и грохотом валится прямо в кровавое месиво перед его ногами.

— Prenez, prenez, le comte d’Artois! Вот мой меч, возьми, я – граф Артуа!
— Иисусе Мария, чаво?! Нету рядом вельможи, кто бы тебя понял. Получай по заслугам!

Нежная фламандская ночь накинула теплое одеяло над полем страшного побоища. Где-то вдалеке, жалобно ржа и волоча за собою вывороченные кишки, ковыляли несчастные лошади. Здесь, на этой серо-мертвой пустоши, усеянной изрубленной человечиной и золотыми шпорами, завял самый цвет блестящего французского воинства – бесчисленные графы и их старшие сыновья, бароны и рыцари, братья де Клермон – коннетабль и маршал Франции, Жак де Шатийон и Пьер Флот. То была не просто неожиданная победа необученного народного ополчения над лучшей армией Европы и не только триумф льва Фландрии над лилией. То река терпения человеческого переполнилась гневом и перенаправила течение истории в иное русло…

❓Домашнее задание 1 : Пять славных городов Фландрии – о чем шла речь?
Домашнее задание 2: Rugit leo, vincula fregit – чье высказывание?
Домашнее задание 3: По хотению автора и велению интриги романа Роберт Артуа был повержен рукою Никколо. Кто отличился этим подвигом в исторической реальности?

Щедрое на слякоть злое небо. Склизкая до омерзения жирная грязь. Пузатая и горбатая от поклажи скрипучая телега. Большеголовый скелет мальчугана сотрясается от непрерывного кашля. Это Джио, со страхом взирающий на остервенело стегающего лошадей отца. И это он же, но уже с ужасом всматривающийся издалека в недавно такие добрые и живые, а теперь совсем остекленевшие глаза проваливающихся в липкую смерть чуть не по самое брюхо животных. Его столкнула с воза прямо в лужу мачеха, одетая, как обычно, в пышногрудое тело с сердитым оскалом на месте лица: «Да прекрати ты дохать, доходяга!» Он тогда не понимал, почему им потребовалось так спешно бежать, да еще со всем скарбом – мал был еще. Да и сейчас не знает, а может только догадываться – должно быть, приключился мор либо война. Скорее, последнее — они ведь были гвельфами, а в округе тогда частенько хозяйничали гибеллины проклятого бастарда Манфреда. В памяти почему-то поблек и почти стерся благополучный исход той истории. Из дорожной ямы их вытащили подоспевшие на помощь монахи из соседнего аббатства, где они, кажется, потом и остались переночевать. Острым осколком где-то в глубине сердца застрял лишь исполненный предсмертной муки взгляд одной околевшей-таки кобылы, вливавший горечь отчаяния в чашу, полную слез, что ему пришлось тогда испить. То было ощущение безнадежной беспомощности жертвы, неспособной высвободиться из цепких клешней судьбы. Сея душевная рана с течением жизнелюбивого времени затянулась, нисколько не беспокоя подросшего юношу, а потом и зрелого мужа – он вообще не любил вспоминать семью и детство, начиная отсчет своей настоящей жизни с францисканского конвента в Анконе. И тут вдруг велением милосердного Господа она снова открылась, все чаще окрашивая происходившие вокруг него события в цвет застарелой крови.

Недолгая отлучка Джованни к Конраду из Оффида не осталась незамеченной. Хоть он и отпросился перед уходом из дворца у своего непосредственного библиотечного начальства, Его Святейшество выразил явное неудовольствие самоволкой своего внештатного советника. Впредь ему надлежало испрашивать на подобные действия не только отеческого благословения, но и соизволения Папы. Придется быть immobilis-неподвижным, коли хочешь быть movens— движителем, мрачно и не очень благочестиво шутил он наедине с самим собой. Беда была в том, что его личные желания рвались совсем в иную от власти над людьми сторону, но он был попросту обязан выкашливать их из себя и восседать на перегруженной проблемами апостольской колымаге. Та же, на долгое время застряв в грязи большой европейской политики, теперь сбросила с себя неподъемный груз конфронтации с Филиппом Красивым и вовсю боролась с восстанием семейства Колонна. Покинутые франкским самодержцем бунтовщики не сдались, но, укрывшись в фамильной крепости Палестрина, продолжали из-за ее стен вести подрывную идеологическую работу. Однако, град их истошных воплей «понтифик не настоящий», не подкрепленный достаточным количеством рыцарских плеч и мечей, теперь падал на иную ментальную почву, будучи не в силах углубить яму, приготовленную ими для ненавистного Каэтано. Бонифацию же – не без дельного совета оставшихся неизвестными героев — постепенно удалось замостить проблему авторитетными мнениями, способными упрочить его положение. За легитимность отставки Целестина высказались некоторые парижские магистры теологии, а знаменитый Aegidius Romanus, недавний генерал и нынешний теоретик Ордена августинцев, отблагодарил его за митру епископа Буржа изданием целого богословско-схоластического трактата все на ту же горячую тему. Наконец, спешно созванный крестовый поход был призван окончательно раздавить змеиное гнездо ненавистников святой матери церкви всей тяжестью престола Петра и Павла.

Такими же, как у падшей под ударами хлыста лошади, жалкими загнанными очами смотрел на жестокосердных папских воинов Якопоне, схваченный после падения Палестрины. Исполненный столь же глубокого, как в далеком детстве, сострадания Джованни рухнул перед троном торжествующего триумфатора, униженно лобызая папскую туфлю:

— Ваше Святейшество, весь христианский мир рукоплещет Вашей … sapientiae-мудрости, преклоняется перед Вашей … prudentiae-благоразумием, а, самое главное, восторгается Вашим … misericordiae-милосердием! Соизвольте бросить один-единственный лучик Вашего блистательного … benevolentiae-благоволения на Вашего преданного слугу, который ранее ни о чем Вас не просил…
— Говори, мы тобой довольны. Какую же награду желает получить нищенствующий монах?!
— Мне самому ничего не надо – ни злато, ни чины, ни почести. О брате своем … в серафическом Франциске … прошу — о том, что приговорен к смертной казни.
— Кхм! Догадываемся, нет, даже знаем, о ком говоришь. Но то проклятый Богом еретик, который в дьявольской гордыне своей осмелился подать нечестивый глас против наместника Христа на земле, что пытался своими софистически ложными силлогизмами и презренно дешевыми виршами узаконить беззаконие мятежников. Постой-ка … ты же … во мне просыпаются старые подозрения — уж не сочувствуешь ли ты нашим врагам-спиритуалам?!
— О, нет, Святой Отец! Я далек от этой … богомерзкой доктрины, да и давно смыл … своими слезами и кровью пятна сего несправедливого обвинения в монастырской стене. Просто, когда я был еще юным послушником … в Анконе, спас он меня … от преследований, препроводив попечению блаженной памяти Иоанна Пармского. Тот же при встрече направил меня … на мою стезю, напророчив, что обрету я на ней своего истинного наставника. Сжальтесь над несчастным заблудшим поэтом, о, богоданный Учитель!
— Кхм-кхм! Да ты ведь знаешь, что мы и замок бунтарский повелели срыть, и землю вокруг солью посыпать! Никому пощады не желали давать, дабы навсегда испарился запах смуты сей из памяти людской… Ну, да ладно, будь по-твоему! Сегодня во имя Христово даруем твоему подзащитному жизнь … в заключении.

Так честная ложь не принесла радость свободы Якопоне, но зато породила в нераскаявшемся грешнике печальные воспоминания о том, кто на самом деле наиболее подходил на роль обещанного ему Духом Святым Учителя – незабвенного Жан Пьера. Слухи о его безвременной кончине, пришедшие из Нарбонны, больно ранили Джованни. Сказывали, что он усоп в Господе вскоре после того, как с удовлетворением выдохнул свой magnum opus – комментарий к Апокалипсису. Перед блаженной смертью новый францисканский святой якобы поведал, что обрел сие истинное знание божественным внушением, получив внезапное просветление от Господа нашего Иисуса Христа в одной из церквей Парижа. В эту чересчур благолепную подробность человеку, знакомому с Оливи не понаслышке, было трудно поверить, но благие вести уже обрели свое отдельное существование в головах людей. С тех пор его могила, как годом раньше мощи Луи Тулузского, даровала жизнь еще одному потоку паломников на юг, влекомых чудесами библейского масштаба. С тех же пор его неподвижная мысль, как тысячелетием раньше Откровение Иоанна Богослова, привела в движение чаяния превеликого множества людей. Бичами своих желаний они побуждали христианскую историю поскорее вырваться из болота вековечного ожидания на Елисейские поля Второго Пришествия. Куда-то вывезут измученные клячи человечество на самом деле?!

Тем временем, Папа где-то подобрал и одобрил идею учредить промежуточный великий праздник для верующих – Священный Юбилейный Год. Взойдя на кафедру, украшенную шелками и золотом, он торжественно провозгласил, что все искренне кающиеся приглашаются в 1300-м году от Рождества Христова посетить базилики Св. Петра и Павла, дабы припасть там к гробницам апостолов и приобрести полнейшее прощение всех своих грехов, самых что ни на есть смертных. И тогда стотысячные толпы страждущих со всего христианского мира — мужчин и женщин, детей и стариков — поспешили в Рим. Калеки на носилках и рыцари в доспехах, нищие в рваных лохмотьях и вельможи в блестящих нарядах, говорившие на самых странных языках, придерживающиеся самых необычных обычаев – все, решительно все ответили на призыв понтифика. Поначалу наплыв пилигримов был столь велик для узких улочек Вечного Города, что многие гибли под пятой ближних своих или от их удушающих объятий. Но проворно сделанные в крепостных стенах проломы помогли разместить бесчисленную людскую паству, бесплатные раздачи пищи избавили ее от голодной смерти, а платные индульгенции от духовной. И спасенные христиане не оставили святую мать-церковь без должной благодарности. Окрестные ремесленники не успевали ковать сундуки, способные вместить сокровища, приносимые к подножию апостольского престола. Бочками можно было засаливать мед приторной лести и подобострастных речей, адресованных человеку, нет, полубогу, восседавшему на этом троне. Бонифаций VIII-й, опьяненный ощущением собственного могущества, строил грандиозные планы. Живописец Джотто, прибывший из Флоренции, запечатлел Pontificem Maximum на вершине своего величия. Солнце папства ярко сияло в высоком зените. И только небосклон Джованни по-прежнему покрывали грозные дождевые тучи…

Он не обладал жизненным опытом середины седьмого десятка, но, как ему порой казалось, понимал некоторые вещи значительно лучше престарелого Папы. Так, отлично помнил, как провалился в пропасть страданий сразу после восхождения на пик счастья, где обрел вожделенную веревку святого Франциска, и давно уже обобщил из этого наблюдения, что беда – дочь радости. Догадывался он и о механизме действия сего закона метафизической природы. В печали люди усердно обращаются ко Всевышнему, испрашивая у Него милостей, а вот в блаженстве беспечно предаются ментальному безделью. Кара Господня – естественное следствие духовного обжорства, подобно тому, как и плотское чревоугодие чревато неминуемой телесной расплатой. И Джованни оказался совершенно прав в ожиданиях — редкие молитвы и многочисленные пирушки пагубно сказались на здоровье понтифика. Измученный страшной болью в пояснице, проникавшей в живот, изможденный постоянной тошнотой и рвотой, возлежал он под тремя пуховыми одеялами, дрожа от лихорадки и трепеща от страха. Спасти несчастного был призван великий маг и целитель – Арнау де Вилланова. Тот имел свою версию происхождения болезни:

— Любому знахарю ясно, что налицо избыток atrae bilis, черной желчи, окаменевшей и закупорившей все каналы, оттого он так и погрустнел. Но только мне, исполненному Духом Святым, известна истинная причина заболевания. Это, конечно же, наказание свыше за преследования, коими драконы и аспиды — нечестивые доминиканские инквизиторы и невежественные Сорбонские профессора — подвергли меня, глашатая правды Божией, за те обвинения в ереси, от коих я вынужден был защищаться на кардинальской консистории!
— Позвольте полюбопытствовать … уважаемый доктор … о какой именно правде Божией Вы изволили говорить?!
— Ты, Джованни, все больше в пыли веков библиотечной вращаешься, потому не ведаешь самых важных современных новостей! Да будет тебе известно, что мне, недостойному рабу Христову, были открыты страшные таинства! И я, исполненный самых благих побуждений, выжидал десять лет, но решился-таки, побуждаемый Господом, поведать их христианскому миру. Только несть пророка в отечестве своем, и глас вопиющего не был услышан в Парижской пустыне, и мою богоданную книгу сожгли! А все почему? Потому как в спеси своей дьявольской не могут фарисеи принять и крупицы истины из рук того, кто не является для них авторитетом, магистром теологии. Но ведь и евангелист Лука был врачом! Да и сам Спаситель в воплощении своем человеческом — разве Он не лечил людей, разве не был Он medicus supremus?!
— Согласен с тобой! Нельзя изловить и посадить … птицу-истину в клетку, самую золоченую! О любом учении следует судить по его … внутренним достоинствам, а не по … внешним атрибутам. Но в чем же оно заключается — поведай мне, о, ученейший брат!
— О том написал я целую книгу — De tempore adventus Antichristi, в коей неопровержимо доказал, что сын погибели приидет ровно в 1365 году.
— Хм-м, вот как?! Я знаком со многими … предсказаниями, но никто не брался определить … столь точную дату…
— Потому как были то неучи и шарлатаны! А, между тем прямое указание налицо, в книге пророка Даниила. Ведь недаром сказано: «Со времени прекращения ежедневной жертвы и поставления мерзости запустения пройдет тысяча двести девяносто дней». Всем известно, что дни в Библии символизируют года. Вот и считай – Иерусалимский храм разрушили в 75-м, добавь 1290 лет, что получится?! То-то!
— Хм-хм… Где-то я уже встречал сие … соображение. Кажется … кажется в одной иудейской книге … на иврите… Да! Но … верно ли оно?! Не противоречит ли … свободе воли человеческой?!
— Sine dubio! И не сомневайся! В то самое время, когда я обрел эту идею, пришел ко мне один странный рыцарь и поведал вещий сон, каковой зажег пожар Сицилийской вечерни, то есть, почитай, изменил судьбы всей Европы. В нем голубь – значит, францисканцы, был преследуем орлом – символом Иоанна, сына Зеведеева, т.е. Апокалипсиса. И полились через то реки крови – сиречь, настали последние времена…
— Хм-хм-хм… Сдается мне, что и этот … человек мне известен. Приходил он ко мне … нет, к Рамону Луллу, с которым я тогда … тогда … ну, словом, вместе пребывал … за советом. Дочь свою он искал … горемыка. Не ведаешь, нашел ли он ее?!
— Все-то ты читал, всех-то ты видел… Не знаю и знать не хочу! Уразумей, наконец, своим утлым умишком, что тут не о бренных людских заботах речь идет, а о небесных материях!
— Хм-хм, хм-хм… Понимаю… но стоят ли они единой детской слезинки?! На что, положим, мне сие … сокровенное знание?! Когда придет Антихрист, тогда придет!
— Да прекрати ты хмыкать, заика! Боже мой, какой же ты идиот! Трудно сообразить, что к этому готовиться надо, да?! Потребуется renovatio ecclesiae – коренное обновление, церковная реформа. А руководить этим процессом кто-то должен?! Qui?! Конечно же, correptor – исправитель ошибок, а на эту роль никого лучше меня, божественно инспирированного, не найдешь! Ну, да ладно, мне не до пустых разговоров – уже Юпитер всходит, пора клистиры Папе ставить.

Ах, если бы Арнау здесь не было, Бонифаций бы уже умер! – шипели злопыхатели по углам. Прославленный доктор и впрямь знал свое дело – умело подобранные амулеты, заклинания и благовония принесли больному искомое исцеление. Выздоровев, тот не скрывал своего восхищения: «Я не осознавал этого раньше, но теперь во всеуслышанье заявляю – ты самый великий clericus в мире!» Clericus – священник – было лучшим комплиментом для недипломированного пророка. Его эсхатологические вычисления как бы получили тем самым высочайшее одобрение и величайшее хождение – многие, в том числе некоторые кардиналы, поверили в них. Сам же понтифик все чаще примерял на себя тиару Ангельского Папы. Его идеальное будущее, разогретое адским огнем гордыни и райским сиянием настоящего, настоятельно требовало венценосных жертв. Джованни был срочно призван в армию – священная миссия всех интеллектуальных атлетов Господних, усиленных легионами ангелов, состояла в обосновании примата церковной власти над светской. Позор буллы Etsi De Statu должен был быть смыт освежающим дождем новой Каноссы, дабы викарий Христа мог взойти на подобающий ему высочайший трон тысячелетнего Царствия Небесного! Маленький Джио, застрявший в склизкой до омерзения жирной грязи, со страхом взирал на остервенело стегающего своих лошадей Святого Отца. Что-то в его скудном жизненном опыте говорило ему — Бог, movens immobilis, предпочитает совсем другую концовку для назревающей драмы…

❓Домашнее задание: Арнау де Вилланова на самом деле приказал Антихристу явиться не в точном 1365-м году, а в промежутке между 1365-м и 1376-м годами. На что именно он зарезервировал поправку в 10-11 лет?

Сократ критиковал новомодную привычку писать и читать, предпочитая ей интерактивное диалоговое общение. Платон презирал любое искусство за создание жалких подобий искаженных воплощений небесных идей. Аристотель же и вовсе на нынешний вкус неполиткорректно осуждал демократию и оправдывал рабство. Так, может быть, и мне будет позволено пристроиться сбоку к сему блестящему ряду философских ненавистников прогресса, и побрюзжать на тему современных нравов?! Меня давно уже раздражает бурный информационный поток, выливающийся на нас с экранов электронных гаджетов – не своей гигабайтностью per se, а крайне низким процентным содержанием золотоносной руды содержательного контента. Зачем нужны все эти многочасовые ютьюб-монологи, если они элементарно сжимаются до трех сомнительных пропозиций и полутора ошибочных силлогизмов?! Внешний вид лектора попросту мешает произведению адекватной оценки его менталок, поскольку выбрасывает в паразитный мета-контекст. Смазливая или уродливая, интеллигентная или тупая, приятная или отталкивающая мордашка или харя поневоле врывается в подсознание и прорывает мегапикселами нейронные сети принятия решений. И даже когда укутывающее модели платье видео в целом вроде бы релевантно обсуждаемой теме, его даже не столько неудобно, а как бы не принято расстегивать и снимать, то бишь приостанавливать, дабы пораскинуть мозгами. Люди, и в особенности пост-айфоновское поколение, ленятся думать, позволяя всемогущим компьютерам схватить себя стальными щупальцами и тащить вниз по течению времени, а потом и вовсе подчиняются им, постепенно превращаясь в их простенькое устройство ввода-вывода, в клик-машины. Вот по этой-то причине наши дети в большинстве своем не воспринимают старомодные романы, где полкниги уходит на скучнейшие представления основных действующих лиц и длиннющие описания до смерти надоевшей невиртуальной окружающей среды. Им теперь подавай крутые американские горки, где острые ощущения начинаются с самых первых страниц и кончаются счастливым финишем забвения немедленно за самыми последними…

И все же, рискуя остаться писателем без публики, я избрал медленное классическое развитие сюжета, где, за редким исключением, малоинтересные персонажи главу за главой коротали свое и продлевали читательское время за переживаниями или умствованиями. По неписанным законам ретро по мере продвижения по тексту темп повествования должен неуклонно возрастать. И в самом деле, эти приметы присутствуют в том фрагменте текста, итоги которого я сегодня подвожу – герои натянули семимильные сапоги, перешагивая через несколько лет за раз, в сюжете все большее место отводится викиальным историческим личностям — Папам, кардиналам и епископам, королям, их канцлерам и советникам. Тем не менее, истинная причина теперешнего ускорения отнюдь не стилистическая, не в предшествовавшем застое. Мы обречены на пожизненное заключение в тюремной камере былого опыта. Вот и у меня, в прошлой жизни советского человека, где-то на левой груди выколот профиль диаматовских догм – одной из которых является пресловутый переход количества в качество. Не то, чтобы я по-прежнему верил этой престарелой модели. В моем нынешнем представлении здесь речь шла о совершенно банальном наблюдении за наблюдателями – мы естественным образом обычно замечаем только хвостовые звенья каузальной цепи, когда она переходит с микро- на наш макро-уровень, который напыщенно величаем качественным. Используя другую, банальную метафору, в учебники истории попадают лишь те айсберги, что топят наши «Титаники», да и у тех наиважнейшая часть остается скрытой под водой. Или примерно то же самое словами итальянского летописца Луиджи Тости: «Чтобы сформировать суждение о прошлых событиях … недостаточно изучить их исчерпывающе и ученейше; подлинная наука история состоит в том, чтобы выбрать среди них те, что выделяются в общем строю как начала и плодотворные причины великих изменений. На них, как на возвышении, историк размещает себя, дабы узреть и проследовать за последующим развитием подчиненных явлений, каковые остаются спрятанными и происходят, когда обстоятельства дозревают до этого. События, которые мы называем генераторами, суть великие социальные революции, всегда предшествуемые секретными причинами, уготавливающими им путь, и всегда продолжаемые следствиями, раскрывающими их силу»…

Вот я и последовал этой рекомендации, отдав секретным причинам формирования подводной базы айсберга томистической революции столь много дорогущего экранного времени. Вместе с придуманным Джио вам пришлось совершить длительную экскурсию по ментальному миру тринадцатого века, с особым фокусом на мистических моделях. Никколо же помог мне не только своим боевым пылом разжечь пожар Сицилийской вечерни – условию sine qua non падения папства, но и своим неутешным горем взобраться на горы, населенные далекими от богоискательства формами средневековой жизни — в частности, торгово-коммерческой. В «Присутствии отсутствия» я припахал бедного рыцаря исполнять чужую неблагодарную задачу – нырнуть в пучину мысли каббалиста Абулафии. По этому поводу, видимо, уместно оправдание – я отвечал на запрос, поступивший в записочке из зрительного зала. В целом иудейские ментальные течения своей слабостью и периферичностью, по моему мнению, не оказали существенного влияния на перемещение корабля европейской истории этой эпохи. По существу, достаточно было лишь отметить сходство этих моделей с Искусством Рамона Лулла в ключевой комбинаторной составляющей. Не исключена та или иная родственная связь между этими идеями – вероятнее внебрачная интрижка с той или иной книжкой христианского мудреца с Майорки, чем грехопадение еврея, по всей видимости, незнакомого с католической миссионерской литературой. Завершая описание этой главы, возможно, стоит обсудить методику вызова Бога – то был быстрый эскиз из подлинных сочинений Абулафии. Это вам не безобидные шалости типа нынешних 2-12-85-06, а ядреный древний номер. Я посчитал, что некоторых современных читателей следует предупредить – по этому и ему подобным алгоритмам на связь выходят отнюдь не Сущий, не ангелы и не демоны снаружи, а обыкновенная шизофрения изнутри…

Задраив тем самым люк над подводными ментальными процессами, «Нищие и принцы» я посвятил метаморфозам на самом высоком уровне. Если падение Папы Целестина безусловно являлось событием вселенского масштаба, то появление на авансцене романа Людовика Тулузского требует комментариев. Как бы ни замалчивала эту историю Википедия, то была на средневековом небосклоне звезда первой величины, ярко вспыхнувшая и быстро зашедшая в возрасте двадцати трех лет. Она позволила мне не только осветить изнаночную жизнь Неапольского двора, но и предоставила возможность побродить по темным узким аллеям незаслуженно проигнорированных широкой прессой бы-пространств. Посудите сами – bona fide принц благочестивых анжуйских кровей, с двумя святыми в непосредственной родословной с обоих сторон, непостижимо красиво отказывающийся от блистательного престола и ведущий потрясающий окружающих евангельски-совершенный миноритски-нищенский образ жизни. Неудивительно, что в популярном воображении его образ столетиями стоял в одном ряду с самим серафическим Франциском и Святым Антонием. Поражает другое — что никто не замечает, что этот влиятельный персонаж как никто иной, во всяком случае, лучше, чем Рамон Лулл или Арнау де Вилланова, годился на роль лидера движения спиритуалов, имея потенцию превратиться в искоренителя богопротивной аристотелевской науки по образу и подобию мусульманского аль-Газали. Для этого ему не надо было становиться кардиналом или Папой. Вполне достаточно было начать писать воспламеняющие сердца людей верой в Бога и ненавистью к еретикам проповеди. И он вполне мог это сделать при своем уровне образованности и наличии советников калибра Пьер Жана Оливи или Рамона Гофреди. Наши же «Волны жизни» принесли ему прискорбно раннюю смерть, счастливо превратившую реальную угрозу прогресса в безопасные для человечества чудотворные мощи. Другое полезное побочное следствие произошедшей трагедии не подтверждается напрямую историческими первоисточниками, но является весьма вероятным – она дала мощный толчок доселе ничем не выдающейся карьере Жака Дюэза, эффективно перебросив того с французской гражданской службы на лестницу церковной иерархии при дальнейшей поддержке Карла Хромого. Наконец, львиная доля этой главы была мною отведена на поиски смысла образа льва из очередного вещего сна. Принимаю заявки на последующие приключения нашего героя во Фландрии…

… и перескакиваю на параллельную ветку повествования. Джованни, заброшенный мною к самому подножию апостольского Престола, оказался способен не только лобызать туфли Их Святейшеств, но и наблюдать за тем, что происходило выше. Кто-то, возможно, посчитает мой портрет Пьетро дель Морроне злой карикатурой на католического святого. Однако, за вычетом некоторых придуманных мною в Deus ex machina mundi мелочей, подавляющее большинство современных историков согласится с выписанной мною характеристикой. То был замечательный, хоть и ни в чем оригинальном не замеченный, отшельник, но совершенно бестолковый, никуда не годный Папа. Жалкая политическая марионетка Неаполя, малограмотный и беспомощный, наделавший кучу невынужденных ошибок, он разве что спиритуалам пришелся по душе, оказав неожиданную поддержку их чаяниям на блаженное нищенское существование вовне строгой партийной иерархии францисканского Ордена. Главным же — и весьма существенным – вкладом этого человека в анналы истории моделей стало его самоустранение с их страниц. Пусть и по доброму совету недоброжелателей, пусть так и не осознав свою никчемность, пусть влекомый обманной звездой спасения собственной души, но он сделал беспрецедентный шаг. Тем самым он породил кривотолки, посадившие несмываемое пятно на репутацию кардинала Каэтани, непосредственно следующего за собой понтифика. Именно благодаря сему акту самопожертвования у странной игры по имени жизнь появились зацепки, позволившие этому, в принципе весьма адекватному наследнику Петра и Павла, с таким грохотом свалиться с трона, увлекая за собой в пропасть авиньонского пленения всю католическую церковь. В Praedicatio pontificis я представил не только некоторые основные предикаты Бонифация VIII, но и привел краткий репортаж с первого раунда его борьбы со вселенским злом в личине Филиппа Красивого. Очевидный нокдаун еще не определил окончательный исход поединка, боксеры мирно разошлись по углам европейского ринга, отдыхая от пережитых перипетий и готовясь к новой, теперь уже решающей схватке…

… из чего следует радостный вывод – близится печальный конец нашего с Вами романа. Мы уже одолели бóльшую скрытую часть модельного айсберга и подбираемся к его самому пику…

❓Домашнее задание: Людовик Тулузский, Рамон Лулл, Арнау де Вилланова – кого еще Вы могли бы предложить на роль бы-палача нарождающейся науки?!

Понедельник 19-го августа 1297-го года от Рождества Христова, резиденция графов Прованса в Бриньоле. Очередная волна жары нахлынет еще только через несколько часов, но ее неумолимое приближение, что непременно накроет удушливым зноем, уже чувствуют спозаранку и изнуренные долгим летом животные, и люди. Охотничьи собаки на высоких лапах, нервно отталкивая друг друга тощими задами на псарне, жадно лакают из принесенных слугами ведер, создавая необходимые запасы влаги для еще не высунутых языков. Дворовые девки, пренебрегая всякими приличиями и этикетом, чуть ли не в исподнем снуют с мокрыми тряпками, чудодейственными эликсирами и иконами по господским палатам, впитывая по пути босыми ногами мраморную прохладу с пола. И лишь один человек, совсем еще юный, дрожит от холода под францисканским хабитом и пуховым одеялом. Изнуряющий озноб бьет бывшего анжуйского принца и нынешнего Тулузского епископа Луи уже две недели, с того самого дня Святого Доминика, когда он в последний раз отпраздновал Мессу в часовне замка. Не помогли ни предписанные врачами сливы, ни кровопускания, ни клистиры, ни прочие снадобья и зелья. Он лежит в той самой светлице, где когда-то впервые услышал священные слова Писания, откуда отправился в каталонское пленение. Повинуясь законам Божиим, Солнце и светила год за годом и день за днем совершают загадочные пируэты в небесном балете. Близится к завершению и первый, но уже полный оборот сферы его собственной жизни, наступает быстрый закат после блистательного восхода. Кто это там присел на край кровати, вызывая мучительную ломоту в истощавших конечностях?! А, это снова он — далекий и непонятный, любимый и грозный батюшка, король обоих Сицилий:

— … поклоняемся Тебе, Христос … и благословляем тебя… ибо Крестом Своим Животворящим … ты искупил мир… Ave Maria… Ave Maria…
— Ты страшишься смерти, сынок?!
— Нет… отец … жизни… Боюсь жить…
— Это поэтому ты ехал к Папе Бонифацию и хотел отказаться от своего высокого церковного звания?
— Да… Нет… Не могу… Не могу объяснить… Иисусе… Иисус из Назарета… Царь Иудейский … помилуй меня! Ave… Ave Maria… Ave Maria … Ave Maria…
— Почему ты все время взываешь к Богородице?!
— Потому … Потому что… Я на грани бытия … и Блаженная Дева … спасет меня!

Все завершилось поздним вечером, когда горячая полуденная волна уже отхлынула в подкравшуюся тьму за новыми силами. Последний приступ горячки окончательно расплавил тело умирающего Луи, превратив его в неподвижную, казалось, бесформенную массу. Он не только не сопротивлялся неизбежному, но искренне поспешал к нему навстречу. Наконец, его прохладная исхудавшая длань, которую держал в своей руке Рамон Гофреди, едва заметно дернулась – то душа благолепно отлетела к своему Создателю, тихо и незаметно для почти всех окружающих. И неслышно молились францисканцы, смиренно испрашивая милосердного Бога по заслугам обустроить усопшего праведника в Царствии своем Небесном. И остановились, осеняя себя крестными знамениями, дворовые девки, которым больше некуда было спешить. Но вот, нарушив общее оцепенение, зарыдали малолетние принцы и принцессы, потерявшие любезного их сердцу старшего брата. И засуетились многоопытные придворные, выказывая им притворное и подлинное сочувствие. Вскоре упадет в обморок и Мария Венгерская, потерявшая за два года своего второго взрослого сына. А пока Карл Хромой, скрывая пронзительную боль за ширмой приличествующей королевскому сану деловитости, проковылял к Жаку Дюэзу, державшему в своих руках несколько дыханий сына — его последнюю волю, воплотившуюся в нотариально заверенных словах завещания.

— У него были какие-то ценности?!
— Кхм-кхм… Большей частью книги, Ваше величество. Вы, должно быть, видели, они на семи мулах еле-еле поместились.
— Так что же, в Тулузе у него не осталось никаких прочих вещей?!
— Папа Бонифаций, провожая сего ангельского, да, воистину ангельского, отрока на служение, выразил пожелание, чтобы он вел жизнь принца, а не нищего минорита. О чем Ваш сын, да упокой, Господь, его душу, неоднократно вспоминал. Однако, с тех пор, как стал я его officialis et familiaris et domesticus, его секретарем, рукой правой в правовых вопросах, не замечал я за ним ни малейших трат на самого себя. Ни разу не забавлялся охотой, не ездил на лошади, всегда носил дешевые одежды из грубой материи, вкушал постные яства и настаивал на простой обстановке во дворце. И думаю, что, кабы то было ему позволено, он бы вел еще более нищенское житие…
— На что же уходили доходы столь обширной богатой епархии?
— Все, абсолютно все, на бедных и убогих! Причем, он еще норовил кормить, поить и омывать их собственными руками! Если он не подлинный праведник, то кто иной?!
— Да, мы обязательно попросим апостольских ключников отворить ему дверь канонизации! Будет и в нашей, анжуйской семье свой святой! … Погоди, так он, может быть, перетратил церковные средства на благотворительность, потому и решил отказаться от митры?!
— Нет, сир, то был удивительный для своего высокородного происхождения человек. Благоразумный! Рассудительный! Ответственный! Как-то попросил меня составить точный баланс, ибо хотел знать какие расходы он может себе позволить…
— Да ты, я смотрю, на все руки мастак. Professor utriusque iuris, значит, знаток церковных и светских законов, а еще и в счетоводстве разбираешься…
— У меня на родине так говорят: где деньги водятся – там и каорцы.
— … да и дому нашему верой и правдой служил… Мы этого не забудем!

Все началось ранним утром, когда укрощенное гаванью Палермо море лениво выплеснуло на берег мальтийскую лудзу, нагруженную, помимо рыбы, вконец изнуренным Никколо. Нет, пожалуй, чуть позже, когда прибывший из аббатства Фоссанова вестник поведал ему о своем вещем сне у могилы Фомы Аквинского. Лишь слепой не узрел бы в сем видении Божию волю. Лишь глухой не услышал бы в происшедшем трубный зов Провидения Господня. Лишь безумный решился бы перечить Всевышнему. И горе-беглец, тщетно искавший личного счастья, воин-богатырь, познавший кислый вкус слабости, покорно затянул на себе пояс новой миссии, принесенный ангелом по имени Джованни. Он покинул свою внезапно опостылевшую лачугу и переселился к братьям-проповедникам, в тот самый конвент, где некогда служил приором незабвенный Феррандо, куда, едва вырвавшись из Неапольской темницы, он принес на руках его бездыханную оболочку. А что еще оставалось делать? Ему ведь надо было привести в порядок свои искалеченные душу и тело, а, самое главное, уразуметь, что именно ему надлежит теперь учинить. Истерзанный недавним горьким опытом, теперь он более не боялся действовать, но отнюдь не спешил что-либо предпринять. Медленно, но неуклонно, отпечатки былого на песке его страданий стирались набегавшими из ночной мглы днями, месяцами, а потом и годами, оставляя на освободившемся месте новые причудливые напластования. Боль по любимой дочери не то, чтобы прошла – угольки утраты все еще тлели в его сердце – но разгорались они теперь нетерпимым адским огнем исключительно при порывах ветров некоторых событий, на которые была столь скудна доминиканская обитель. И он зашагал вместе с прочими монахами в их размеренном повседневном ритме, помогая им по хозяйству, принимая участие в богослужениях и внимая премудростям учения. И он подолгу просиживал на могиле друга, молясь за него и пытаясь разобрать каракули на оставшихся после него манускриптах. И он снова чувствовал, будто дух усопшего вселялся в него, но не так, как некогда в Генуе, крошечными частичками, а заполняя все поры его естества. И тогда он познал другого Бога — не того грозного и далекого, коему следовало угождать и повиноваться, а милосердного — чуть слышно взывающего к нему и едва ощутимо подталкивающего на угодный Ему, но и единственно верный для него самого путь. И сокровенный смысл таинственного знамения стал постепенно открываться ему…

Дева не могла, безусловно, быть ничем иным, как его возлюбленной дочерью, повзрослевшей и прекрасной. Лилия же, зажатая в руке Беатриче – несомненное указание на ее местоположение – fleur de lys. Но где же искать этакую малышку в необъятной Франции?! Не отправиться же опять тормошить торговцев Каора?! Разгадка таилась, безусловно, в том льве, в коего ему надлежало превратиться. Что это означало?! Было ли нечто более чуждое сему железному рыцарю с нежным сердцем, этому обыкновенному человеку, нежели личина грозного царя зверей?! Не имея интеллектуальных доспехов, способных поразить этот вопрос, он залатал проржавевшую кольчугу и засобирался в поход. Первое побуждение – дьявольское наваждение. Его верный оруженосец на прощание клялся в преданности, обещая при необходимости немедленно прийти на помощь. Но ведь Ахмед, должно быть, с тех пор остепенился, женился, может, и потомством уже обзавелся. Потом, теперь-то Никколо осознавал какой диковинной птицей казался для окружающих христиан с пестрым сарацином в ближайшем оперении. Он должен был сам овладеть всеми необходимыми для своей миссии языками, и теперь-то он знал, что в состоянии победить сего врага внутри себя самого. Во всяком случае, окситанское наречие, прежде коварно ускользавшее из хватки его памяти, нынче служило ему надежным лингвистическим оружием… В тот канун дня Святого Доминика он вместе с прочими братьями усердно проводил ночь в молитвенных бдениях. Вдруг перед его внутренним взором предстал смутный образ, сопровождаемый неведомым им прежде ощущением дежавю. Где-то … когда-то … он уже видел это … этого … льва! Иисусе Мария! Он напряг все свои душевные силы, упрашивая Христа Спасителя и Пречистую Богородицу, заступницу, не оставить его… Да это же … ну, конечно же … лепнина … фасад дома … того самого дома, где он, ожидая астрологического вердикта Арнау де Вилланова, проторчал чуть не целый день! Холодная волна благоговейной дрожи пробежала по телу. Вперед, в Монпелье!

Разочарование сначала всегда жестоко, но потом порой милостиво зачаровывает госпожу Фортуну. На особняке знаменитого магистра медицинских и прочих искусств действительно красовалась фигура льва, но вместе с ней присутствовала никому не нужная змея, зачем-то пожирающая собственный хвост. Самое же неприятное поджидало несчастного рыцаря не снаружи, а внутри дома. Его многоученый хозяин совсем недавно уехал в Париж, где, помимо исполнения поручений арагонского короля, намеревался представить профессорам Сорбонны свои удивительные открытия в области теологии. Прежний Никколо немедленно бросился бы в погоню по горячим следам. Новый Никколо намеренно охладил свой пыл и отправился поклониться чудотворным мощам Людовика Тулузского… Ковер из искалеченных человеческих тел, кровавое море людских страданий, удушливый воздух стенаний переполняли францисканский конвент в Марселе. Немудрено! Здесь теперь не только благовествовали нищенствующие монахи, но и прозревали слепые, хромые начинали ходить, а глухие слышать, прокажённые очищались, а мёртвые воскресали! Неужели бывший анжуйский принц и будущий великий святой не поможет отцу в его безутешном горе, не поспособствует ратнику Божиему исполнить его миссию?! Позвольте, кто это молится там у стены?! Где-то … когда-то … он уже видел этого … этого мужчину … в платье юриста… Иисусе Мария! Он напряг все свои душевные силы, упрашивая Христа Спасителя и Пречистую Богородицу, заступницу, не оставить его… Да это же … ну, конечно же … ядовитое сладкое жало … гладкий склизкий змий … Жак … из того самого Каора, где он, бродя по дворам почтенных негоциантов, проторчал чуть не целый месяц! Горячая волна возбуждения накрыла с головой. Вперед, к Жаку Дюэзу!

— Высокочтимый Жак! Вы, должно быть, меня и не упомните. Я как-то посетил Вас в родительском доме. Тщился горлицу-дочь свою найти…
— Гм-гм… Проданную в рабство где-то, кажется, в Сицилии или Генуе?! Как же, как же! О Ваших, так сказать, розысках потом долго многие каорские семейства судачили. Вижу, что Вы с тех пор немало переменились, да и говорите по-нашему вполне слитно. Так и не вызволили чадо свое?! Чем могу быть полезен?!
— Нет, расстарался, да Биче вернуть так и не потрафил… Что до пользы, то пока не знаю, ан чую, что это Дух Святой меня с Вами вдругорядь свел… Позвольте полюбопытствовать – а что Вас сюда привело?! Ужель со здоровьем какая пагуба приключилось, спаси и сохрани Господь?!
— Нет, слава Богу, не жалуюсь. Я, друг мой, с мая сего года состоял юридическим советником на службе у этого самого Луи Тулузского. Светлой памяти кардинал Гийом де Феррьер рекомендовал меня ему, ведь куда епископу без знания законов?! С тех пор и присутствовал при высочайшей особе принца вплоть до его смертного часа…
— Вот как? И что же, люди правду вельми чудесное сказывают о его святом житии?!
— Праведный, да, воистину праведный то был христианин – ночи напролет со Всевышним общался, днями же занимался благотворительностью — ничего не жалел для нищих людишек подлого сословия. Вот только порой брал через край – придет, бывало, домой от очередной грязной старушки, каковую самолично утешал и саморучно кормил, а мне приходится потом ему вшей да гнид вычесывать. Да еще и увлекался опасной ересью спиритуалов францисканских – ел хлеб да пил воду из деревянной посуды, вместо дорогих епископских одеяний носил грубый хабит, да и всех прочих домашних побуждал себе подражать. Я вот как думаю – бедность не самоцель, а, может быть, даже и не добродетель, людям бедным, конечно, помогать сам Бог велел, но потому наперед надо стать богатым, дабы себе это позволить. И ничего в том деле нет полезнее, чем изучение права, а он, видишь ли, как раз напоследок и отказался этим заниматься. За то и постигла его, возможно, Божия милость – таким место только на небесах…
— Что ж сюда пришли?! Только усопшего помянуть?! Али с какой иной целью?!
— Видишь ли, какая передо мной сейчас стоит дилемма. Благоволит, премного благоволит ко мне нынче Карл, король Неаполя и граф Прованса. Потому как сподобился я сыну его помогать, да и приютил он уже при дворе своем несколько моих земляков из Керси, среди прочих Пьера де Феррьера, что пребывает в высоком чине канцлера. Только подталкивает он меня к церковной карьере, а я в богословии, хоть и в Париже обучался, себя не очень-то уверенно чувствую. А вот раньше я преданно французской лилии служил по гражданской линии. И не случайно, а с расчетом. Ведь еще со времен Людовика, нынче Святого, юристы и законы управляют сим благословенным королевством, а не бароны своевольничают, как то принято в других нечестивых государствах. А теперь настоящим умным людям здесь тем паче раздолье – после усмирения-то Фландрского льва!
— Что?! Как ты … как Вы сказали?! Льва?!
— Ну-да, ведь не сдюжил граф Ги де Дампьер со своим бесчисленным выводком и предательскими союзничками против нашей армии. Блестящей! Могучей! Победоносной! Там теперь потребуются опытные судьи и прочие чиновники помогать бальи налоги собирать. Так вот я и колеблюсь – какой гребень взметнется выше, куда лучше запрыгнуть?! Думал – поможет Господь здесь мне с сим важным выбором знамением каким.

Нет, этого не может быть! Да, может, может! Где-то … когда-то … он уже слышал… это имя… граф Ги де Дампьер! Иисусе Мария! Господи, ужель не отринул, не оставил раба своего?! Да это же … ну, конечно же … стоящий на задних лапах… рыкающий, высунув язык, лев… те самые Брюгге и Гент, где они с Ахмедом, шерстя ряды каорских торговцев шерстью, проторчали чуть не целый год! Живая волна пламенного желания побежала вдаль создавать грядущее. Вперед, Фландрия зовет!

❓Домашнее задание: Что еще известно историкам о взаимоотношениях Жака Дюэза с Луи Тулузским? Из каких первичных документов?

…λέγω δὲ οἷον ἀνάγκη μὲν ἔσεσθαι ναυμαχίαν αὔριον ἢ μὴ ἔσεσθαι, οὐ μέντοι γενέσθαι αὔριον ναυμαχίαν ἀναγκαῖον οὐδὲ μὴ γενέσθαι… Морское сражение либо произойдет завтра, либо нет, но нет необходимости в том, что оно должно приключиться, и точно также нет необходимости в том, чтобы оно не случилось, однако, с необходимостью произойдет одно или другое… Пожалуй … пожалуй, что Философ и в этом совершенно прав. Но похоже … похоже, что это чисто логическое заключение можно еще углубить и развить в метафизическом направлении?! Аристотель, по сути, утверждает всего лишь, что в настоящем истинность пропозиций о будущем не определена. А ведь когда-то он, еще будучи юнгой Джио, уразумел, что, хотя паруса грядущего ставит свободная воля людей, розой ветров заведует Всевышний, дабы направить ковчег мира по угодному Ему руслу. Deus obligat, — вспомнил он. Скорее, Бог даже никого не обязывает, а только помогает течению истории. Свет нашего разума — производная от Его сияния. Наши мнения, верования и действия суть отражение от зерцала сознания, на которое падает поток различной интенсивности и амплитуды — от ленивых соображений до внезапных озарений, от шаловливых мыслишек до серьезных идей. Мы же излучаем остаток, просеянный ситом произведенных суждений. Это порывы Духа Святого приносят на сие сито зерна и плевелы, но вот откуда?! Сейчас, то ли умудренный суровым жизненный опытом, то ли впечатленный внимательным изучением Авиценны, он мог с уверенностью сказать – далеко не всегда с небес. Порой он надолго забывал и думать о Марко, но удивительные сны, каковые он, почитай, что каждый год наблюдал в канун дня Св. Христофора, тотчас же напоминали ему о нем, и могли происходить только от его беспокойного друга-путешественника. Свежи в памяти были и иные гости, непрошеные — настырные ментальные посланцы Рамона Лулла, постепенно столкнувшие его в пучину Искусства. И, конечно же, он никогда не сможет забыть ни с чем не сравнимые ощущения от нежных прикосновений молитв столь любезной его сердцу Маргариты. Однако, большей частью его посещали порождения его собственных чаяний и желаний, зачастую греховных, суетных или низменных. Прости, Господи!

Да, Джованни уже привык безжалостно выставлять особенно наглых ментальных посетителей за дверь и привечать в красном угле горницы своей души тех из них, что казались ему особенно прекрасными или логически сильными. Нет, нередко он не был в состоянии отличить правду Божию от лукаво замаскированной лжи. Вот и сейчас, осматривая через плечо недавний резкий поворот реки его жизни, выбросивший его с тихой заводи на самую быстрину, он терялся в догадках, тщетно пытаясь оценить произошедшие с ним перемены. Неожиданное вторжение падающей звезды Целестина V-го непосредственно в его сферу не принесло ему никакого повышения по службе. Он по-прежнему числился в апостольской библиотеке, номинально выполняя прежние обязанности. Впрочем, его это нисколько не заботило, ведь карьерный рост его никогда не привлекал — стремление пробираться к кормилам власти или карабкаться на гору золота, если не запрещалось клятвой францисканца, то не поощрялось его кредо. Однако, вызванная столкновением с небесным телом понтифика близость с кардиналом Каэтани взрывным образом уничтожила доселе богатые запасы его времени. Теперь он разве что изредка мог себе позволить удовольствие разглядывать сокровища мысли древних, размышлять о природе Всевышнего или строить модели мироздания. Вместо этого он с омерзением барахтался в бренном пустословии современников, продирался через политические хитросплетения или помогал шлифовать папские буллы. Зато теперь он находился на самом пике церковной пирамиды, получив прямой доступ к священнейшему уху викария Христа на земле. Была ли возможность воочию наблюдать за процессом творения будущего католического мира, а то и влиять на него, частью Божественного плана на его счет, великой миссией?! Или это коварные козни Диавола заставляли его блуждать во мраке лабиринта познания, отдаляя от уготованной ему морской баталии с Левиафаном человеческого неведения?! Не имея ответа на сей вопрос, он предался невинному интеллектуальному занятию – написанию красками предикатов портрета того понтифика, к коему привлекла его судьба…

И опять два короля, неапольский и венгерский, сопровождали на коронацию очередную главу тела Христова. Однако, теперь дело происходило уже не в захолустной Акуиле, а в Вечном Городе, под уздцы они вели не жалкого ослика, а великолепного белого palefredum-пальфри, и восседал на нем не безграмотный безвестный отшельник Пьетро, а ученый юрист, представитель почтенного, хоть и не самого влиятельного рода из Ананьи, даровавшего католическому миру уже нескольких понтификов. Однако, это, скорее, семейство Колонна за спиной, нежели анжуйские монархи впереди, способствовали триумфу Бенедикта, ставшего Бонифацием. По устоявшейся церковной традиции он был готов перекраситься из гибеллинов в гвельфы, да и с Филиппом Красивым состоял в давних приязненных отношениях, тем не менее, всем людям, приближенным к священнейшей особе, было очевидно, что он не станет послушной марионеткой на руках их величеств, каковым был его предшественник. Он и в самом деле лелеял амбициозные планы по реконкисте захваченной сарацинами Святой Земли и вскоре уверенными телодвижениями железной воли стал ворочать всеми доступными ему рычагами европейской политики. Первые же энергичные шаги 65-летнего старца привели к неслыханным успехам церковной дипломатии. Пылающий костер сицилийского бунта, столь долго переплавлявший папское золото в людские мучения, сжигавший силы христианства в братоубийственной войне, был щедро залит водой возвышенной риторики, разбросан по закоулкам хитроумными интригами и завален песком щедрых даров. Торжественно подписанный договор, казалось, поставил четкую чернильную точку над расплывшимся десятилетним пятном кровавой вечерни. Были учтены интересы всех сторон – арагонского короля Хайме, получившего права на Сардинию и Корсику, Карла Хромого, возвращавшего мятежный остров и своих заложников-сыновей, апостольского престола, обретавшего престиж миротворца, английского и французского самодержцев… Забытыми и недооцененными оказались лишь простолюдины, просто по-людски стремившимися в свое собственное идеальное будущее, не желавшими вновь оказаться под пятой проклятых иноземцев. Послы, принесшие в Сицилию худые вести о предательстве Барселоны, в знак траура разорвали на себе одежды и выкрасили мачты с парусами в черный цвет. Утешение было найдено лишь в избрании на царствие младшего брата Хайме Фридриха. Тот, несмотря на свой юный возраст, смело соблаговолил не слышать отеческие увещевания понтифика, не страшась и поистрепавшегося от частого использования пастырского хлыста отлучения. Мятежный остров снова предпочел обрести мир не бумагой и чернилами, а мечом и кровью.

— Бонифаций, слуга слуг Божиих, ad perpetuam rei memoriam – на вековечную память об этом. Clericis laicos infestos opido tradit antiquitas…То, что миряне были весьма враждебны к священству, известно с древних лет; и сие ясно доказано современными происшествиями. Ибо, не будучи удовлетворены тем, что имеют, они стремятся к запретному и ослабляют поводья для беззакония. И, не осознав благоразумно, что распоряжаться священниками или иными церковными персонами или их собственностью им запрещено, они налагают тяжкое бремя на прелатов и каноников, регулярных и светских, и облагают налогами, и налагают взыскания, и многими другими методами пытаются поработить их и подчинить себе…
— Прошу прощения, что перебил … Ваше Святейшество! Не стоит ли здесь упомянуть о неслыханных … и невиданных размерах бесчинных поборов – до половины всех доходов?!
— Verum dicit. Молодец, Джованни! Добавь после «налогами» — «требуя половину, десятину, двадцатую или иную часть доходов». И читай далее…
— … И какие бы то ни были императоры, короли или принцы, герцоги, графы или бароны, капитаны, ректоры или чиновники, как бы они не назывались, из городов, замков или других мест во всех странах, равно как и все прочие люди произвольного звания, положения или состояния, кто обложит налогами или получит вышеуказанное, либо арестует, схватит или будет претендовать на владение вещами, размещенными в священных строениях, либо прикажет их арестовать, захватить или взять, либо заберет их, предварительно арестованных, захваченных или взятых, а также все, кто осознанно предоставит помощь, даст совет или окажет прочую поддержку, открытую или тайную, вышеупомянутым действиям, ipso facto, тем самым фактом будет осужден на отлучение от церкви…
— Хорошо! Хорошо сказано! Я … мы довольны! И Грациан не смог бы выразиться лучше, потому и incipit позаимствован из его Декрета! Да что там, сам Юстиниан был бы удовлетворен! Юридически исчерпывающе! Но и риторически, так сказать, безупречно! Не так ли, сын мой?!
— Не мне, Святой Отец, судить о … судопроизводстве, ибо не изучал, как Вы, ни каноническое, ни гражданское право. Да и в … изящной словесности я не силен. Но вот что заботит меня – не скажу насчет императора, принцев и герцогов, а вот франкский и английский государи вряд ли … обрадуются сей булле. Потому как воюют друг с другом, и в деньгах великую нужду имеют. Отлучением же и даже интердиктом их не испугать. А вот не воспламенится ли через это в их гневливых сердцах … вражда к апостольскому престолу?! Поймите меня правильно — я не утверждаю, что … битва с ними состоится в будущем … с необходимостью. Но не осторожнее ли будет… правомерно захлопывая сею дыру в Ваших сундуках … оставить хоть маленькую щелочку для переговоров открытой?! Например, намекнуть, что понтифик может выписать особое разрешение на изъятие податей.
— Не тебе, монах невежественный, и о политике мнение держать! Мы – наместник Христа на земле! Мне … Нам должны поклониться все владыки мирские! Мы держим оба меча – духовной и светской власти!
— Так-то оно так, Reverendus Pater, но Ваши мечи воображаемые, тогда как у самодержцев сих они – настоящие.
— Что?! Мне … нам перечить?! Да я … да мы тебя… Уразумей, дурень, что казна пуста! До сих пор собирать десятину на крестовый поход, провалившийся десять лет тому назад?! Вести на мое … наше золото неугодную Богу войну за Гиень?! В то время как сарацины оскверняют Гроб Господень?! Ты разве не слышал, что написали мне … нам цистерцианцы из Сито?! Они сравнили Филиппа c Фараоном египетским, а тех подобострастных епископов, что покорно согласились ему платить, с «немыми псами, не могущими лаять, бредящими лежа, любящими спать»! Мое непобедимое оружие – наше перо, коим водит сам Дух Святой! Да, я… мы поставим мальчишку на должное место!
— Пьер Флот! Сюда, сюда, скорее! Ты уже прочитал своим одиноким глазом сей пасквиль?! Нам, помазаннику Божиему, это ничтожество в папской тиаре запрещает собирать налоги с собственных подданных! И сей подлый, подлый удар он наносит нам в спину в тот самый, тот самый момент, когда наш английский вассал окончательно разнуздался! Али мы не полновластный хозяин в своей стране?!
— Да, Ваше величество, уже имел несчастье ознакомиться. Ну, что тут сказать? В представлении этого старого идиота церковь – господин, а светские властелины – слуги, он – будто Солнце, а мы – как Луна, что лишь отражает его сияние, словно тело, что не может жить без души. Пора, пора показать Его Святейшеству, кто здесь Его Сильнейшество!
— Клянусь всеми святыми! Мы свою корону держим от самого Всевышнего, а не от этого выскочки из подлого, наиподлейшего рода. Antequam essent clerici, rex Franciae habebat custodiam regni sui – до того, как появились священники, король Франции уже правил в своем королевстве! Мы ли не щедро, щедро жертвовали на богоугодные дела?! Мы ли не владеем даром целительного прикосновения?! Мы ли не внук блаженного Людовика, совершенного, совершенного монарха?! Кстати, канонизацию коего сей бесчестный понтифик до сих пор не соизволил завершить! Он может только ныть, ныть о крестовом походе! При этом сам же и задерживает его, не давая нам защититься от нечестивцев, навести порядок у себя дома!
— Воистину, Вы совершенно правы, сир! Только безумный без должной опоры в своем государстве отправился бы на завоевания в далекую Азию, где, как сообщают путешественники, расположено превеликое множество царств, обладающих несметными сокровищами и бесчисленными могучими воинами.
— Ну, да ладно, довольно сетовать — к делу. Что посоветуешь, наш мудрый канцлер?!
— Мы наказали итальянских банкиров за ростовщичество, собрав с них штрафы и подношения, но не можем в ближайшем будущем повторить эту операцию. Мы сэкономили на серебре наших монет, но денежная реформа вызывает рост цен и всеобщее возмущение. Мы не можем себе позволить отказаться еще и от десятины! Посему план должен быть прост и эффективен – нанести ответный удар. Я бы прежде всего рекомендовал запретить экспорт за Альпы – драгоценных металлов, оружия, лошадей и прочих жизненно необходимых товаров. Потом, стоило бы собрать духовенство – пускай публично осудят наглую выходку Бонифация. Наконец, неплохо было бы поискать слабые точки в его сутане, мобилизовать врагов в непосредственном окружении…
— Так мы и поступим. То есть, ты, ты поступишь. Не забывай, что мы тут ни при чем…

Джованни не расстроился и не оскорбился взбучкой, полученной от Папы при вычитке Clericis Laicos. Терять, помимо веревки Святого Франциска, ему было нечего, а вспыльчивый нрав понтифика давно перестал вызывать удивление. Джованни не возрадовался и не возгордился заслуженной и неполученной похвалой от Бонифация, когда оказался прав. Приобрести что угодно, помимо познания Бога, ему было ни к чему, а неумение понтифика признавать собственные ошибки теперь стало совершенно очевидным. В новой булле Ineffabilis Amor тот укорял Филиппа Красивого за его некрасивые деяния, превозносил себя за оказанную ему церковную поддержку и разрешал свободную интерпретацию предыдущего запрета, оставив ту самую рекомендованную его внештатным советником щелочку, через которую понтифик мог выписать особое разрешение на изъятие податей – pro defensione regni, для защиты царствия. Джованни всего лишь спокойно наблюдал со стороны за дальнейшим ходом сухопутного сражения, утверждение о наличии коего теперь было истинным. Похоже было на то, что время играло на стороне молодого короля, который ход за ходом улучшал свое политическое положение, заставляя старого Папу рухнуть на колени. Организованное в Париже собрание прелатов призвало апостольский престол убить свои претензии и вызвало к жизни «Romana Mater», явным образом разрешившую королю франков обирать свои епархии. Но и эта уступка не удовлетворила аппетитов охочего до абсолютной власти монарха. Coup de grâce, смертельный удар нанесла засада, устроенная семейством Колонна, на Аппиевой дороге. Сундуки с апостольскими сокровищами оказались на замке в замке Палестрина, а торжествующий Пьер Флот привез своему господину безоговорочную капитуляцию – буллу Etsi De Statu и прочие декреталии, равно как и обещание скорой канонизации теперь уже без пяти минут святого Людовика…

«Бенедикт Каэтани, который претендует на звание Римского понтифика, как-то воскликнул: ‘В конце концов, я желаю знать, являюсь ли я Папой, да или нет’. По этому вопросу мы можем дать исчерпывающий ответ. Нет, ты не легитимный Папа и мы просим Священную Коллегию собраться и исправить сею досадную ошибку», — так говорили кардиналы Колонна. И они были не одиноки в этом суждении – к ним присоединились многие минориты-спиритуалы, раздраженные отречением благодетеля Целестина, увольнением благосклонного к ним генерала Ордена Рамона Гофреди и новыми репрессиями. К разгоравшемуся бунту присоединился брат Якопоне, столь любезный сердцу Джованни. Ну, а что по этому поводу думал он сам? Ему вдруг отчего-то страшно захотелось уйти из дворца и посетить брата Конрада из Оффида, прославленного своей святостью и непорочным следованием идеалу евангельской нищеты. Сказывали, что во время молитвы на него сходила такая Божественная благодать, что он мог воспарить в воздух. Однако во время их встречи его босые ноги прочно стояли на земле, зато истощенные руки держали какое-то письмо и протягивали его к посетителю. Только взглянув на него, Джованни сразу же понял, откуда явилось к нему странно страстное желание странствовать – он узнал почерк Пьер Жана Оливи: «Reverendo Patri in Christo fratri Conrado di Offida fratrus Petrus Joan…» Незабвенный учитель ясными силлогизмами осветил именно те темные места, что его нынче заботили. Истории известно низложение еретических Пап, ergo, власть понтифика может быть утеряна. Да, отставку Его Святейшества некому принять, но и его избрание никто не ратифицирует. Пускай Епископ Рима суть супруг Матери-Церкви, но его брачный договор может быть расторгнут, поскольку является по сути своей духовным, а не плотским. Наконец, мудрый толкователь Апокалипсиса предостерегал спиритуалов, предрекая жестокий разгром партии францисканских реформ в случае открытой конфронтации с органами власти…

Джованни осознавал, что Его Святейшество — сторона слабейшая, ведь вражеские голоса никогда не умолкнут, ничто не сотрет из памяти людской сомнительную историю отречения Целестина. Тем не менее, будучи кристально честным перед самим собой, он возвратился в папскую курию, готовый продолжить исполнение своей омерзительной миссии. Однако, теперь он был окончательно убежден – в точности, как и ему самому, Дух Святой отнюдь не всегда приносит идеи понтификам с небес. Большей частью, Бонифация посещали порождения собственных чаяний и желаний, греховных, суетных или низменных. Благочестие и красноречие, хитроумность и образованность, целеустремленность и энергичность, амбициозность и смелость, но вместе с тем чванливость и властность, упрямство и самоуверенность, вспыльчивость и импульсивность, иной раз даже откровенные глупость и грубость — предикаты самого обыкновенного человека, не имеющего ничего общего с божественным — окончательно составили портрет викария Христа на Земле в его голове. Прости его, Господи!

❓Домашнее задание: «Так-то оно так, Dominus Pater, но Ваши мечи воображаемые, тогда как у самодержцев сих они – настоящие». Кто настоящий автор сего, точнее, тождественного ему по смыслу, высказывания?

Декабрьские календы 1294-го года от Рождества Христова. «Гляжу — диковинная птица, вроде голубь, да не голубь, парит под белоснежными парусами облаков в синем море небесном. Вдруг загрохотал гром, лазурь вокруг нее потемнела и страшный порыв ветра схватил ее, потащил за собой, бросил на землю, да прямо в охотничью западню. Сколько ни билась, как ни трепыхалась несчастная пичужка, стремясь на свободу, не было ей пути из пут ни вперед, ни назад. И тогда по воле Божией у нее отросли длинные когти, в пасти показались острые клыки, а сама она начала увеличиваться в размере, меняя форму, пока, наконец, не превратилась во льва. Сей же царь зверей, издав грозное рычание и ударив могучей лапой по окружавшей его серой сети, разорвал ее в клочья. И чу! – теперь перед ним простерлась тихая и прекрасная зеленая долина, где на далеком троне восседала Прекрасная Дева с цветком лилии в руке». Так живописал перед измученным Никколо свой сон его неожиданный посетитель по имени Джованни, совсем еще юный, но уже в белом плаще доминиканца.

— Иисусе Мария! Но почему именно мне потрафило услышать о чуде сем от тебя, благочестивый брат?!
— Еще обучаясь в конвенте San Domenico в Неаполе, сблизился я с фра Феррандо, другом твоим. Он-то и рассказал мне о видении, каковое ты сам увидел у мощей Фомы Аквинского, и о том, какие удивительные события произошли благодаря оному. Когда же я узнал, что мой дражайший учитель погиб, и догадался, что он доброхотно принес себя в жертву, то дал обет завершить его благочестивое дело, а наперед исполнить его заветы и продолжить свое образование в studiis Болоньи и Парижа. И вот пришло мне время отправиться в дальнюю дорогу. И тут будто то ли свет незримый внутри меня кто зажег, то ли в колокол душевный кто зазвонил — должно быть, ангел Божий — только решил я заехать в аббатство Фоссанова поклониться праху Doctoris Universalis. И там-то первой же ночью привиделось мне то, что я тебе нынче поведал. Воля Всевышнего была мне ясна, не стал я ей противиться, тотчас же повернул обратно и после долгих поисков в Палермо прибыл к твоему жилищу в тот самый день и час, когда ты вернулся из своих странствий. Само Провидение Господне повелело мне приехать сюда, дабы указать тебе, нынче столь нищему духу, на твою миссию!
— Но о чем же предуведомляет сие знамение?!
— Молод я еще о столь великих таинствах судить. Только еще в монастыре привел Дух Святой меня к старцу одному праведному, Мартину. Сам он уже в преклонных летах, но разум светлый сохранил до сих пор. Так вот, он сказал, что у могилы Аквината многим являются вещие сновидения, а смысл моего очевиден – несчастной пойманной птахе той предначертаны великие свершения, суждены ей кровопролитные сражения и воинская слава…

13-е декабря 1294-го года от Рождества Христова. Небесный aquila-орел Целестин торжественно сложил с себя insignia – митру, сандалии и кольцо — перед Sacro Collegio кардиналов. Натянув на себя рубище отшельника Пьетро да Морроне, он с облегчением выдохнул из себя застоявшийся воздух непосильных обязанностей и душевных мучений. Формальное отречение от престола Петра и Павла положило конец хлопотливой неделе, в которую капли зловещего грядущего, просочившиеся невесть каким образом в Неаполь, породили море слез в процессиях монахов всех Орденов и горожан всех сословий, на коленях умолявших своего героя отказаться от своего пагубного намерения и торжествующе запевших Te Deum, когда выжали из него обещание подумать. Однако, то же самое событие, несмотря на все усилия ученых юристов замазать напыщенной риторикой очевидную дыру в законах, на долгие годы вперед выпустило в мир дьявольские духи слухов об обмане ангельского старца его коварным наследником. «Некоторые любопытствующие, вечно спорящие о суетных вещах и опрометчиво стремящиеся, вопреки учению Писаний, узнать больше того, что подобает, возможно, с малой предусмотрительностью выкажут тревожное сомнение о том, имеет ли Pontifex Maximus право, когда он считает себя неспособным управлять Вселенской Церковью и нести ношу верховного понтификата, отказаться от сего бремени, а заодно и чести. Его Святейшество Celestinus V-й, будучи главою вышеуказанной церкви и желая остановить все колебания по этому вопросу, посоветовавшись со своими братьями, кардиналами Священной Коллегии, среди которых присутствовал и я, смиренный слуга Божий, с сердечным согласием оных и своей апостольской властью установил и утвердил, что Dominus noster sanctissimus, если того возжелает, может свободно уйти в отставку. Потому и мы, дабы, упаси Господи, сие решение не оказалось забыто и вышеупомянутое сомнение не породило новые ненужные дискуссии, разместили его среди прочих канонических постановлений ad perpetuam rei memoriam – на вековечную память об этом» — так говорил Бенедетто Каэтани, уже превратившись в Бонифация VIII-го. Но подозрения так и не удалось запрудить плотиной изящной словесности, ведь поток людских чаяний неудержимо стремился в век Духа Святого, в коем по пророчествам тело Христово должны были возглавить монахи, такие, как Целестин. Следует ли из доктрины безошибочности Папы безоговорочная истинность его признаний в сделанных ошибках?! Только ли стремление избежать схизмы побудило узурпатора схватить несчастного схимника?! Не был ли он затем предательски отравлен в темнице?!

31 октября 1295-го года от Рождества Христова. Сердце младого Луи бьется в упоении, уста неслышно произносят благодарственные молитвы, а глаза незаметно проливают счастливые слезы, но не только по поводу грядущего Дня Всех Святых. Свобода! После семилетнего заключения в Каталонии он снова увидит батюшку, обнимет сестру Бланку, обретет брата Пьетро! Ликует не только он с семьей, но и все бароны Прованса – венценосные заложники, три надежды королевского дома Анжу возвращаются в Неаполь! Впрочем, у юноши есть еще и свой, особый повод для торжества – ему больше нечего скрывать, сегодня он предстанет перед всем двором в тонзуре и духовном облачении. Долгой и мучительной была его дорога к служению Божиему. Все началось, наверное, еще до его рождения. В жилах Карла, принца Салерно, и его жены Марии Венгерской текла кровь истинных праведников – Людовика IX-го с одной стороны и святой Елизаветы с другой. Прославленному le bon roi, своему стрыю великому, он и был обязан своим именем. Он почти не помнил раннее детство, проведенное в Южной Италии, поскольку в пятилетнем возрасте вместе с годовалым Робертом, а чуть позже с новорожденным Раймондом Беренгером поселился в насиженном родителями гнездышке – фамильном замке в Бриньоле. Здесь в благословенной Франции, освященной более всех прочих стран людьми, что видели лик Христа своими собственными глазами, ему предстояло учиться, познавая премудрости письма, счета, а затем и Писания. Обычный солнечный день за редким облачным днем протекали в благочестивых занятиях. После утреннего омовения рук дети шли в часовню слушать мессу, после чего он благоговейно читал Ave Maria из своей любимой молитвенной книги во вкусно пахнувшем кожаном переплете. Затем начинались уроки, кои проводил священник из Форкалкье, а после обеда наступало свободное время для развлечений, среди которых он предпочитал изучение Flores Sanctorem или на худой случай шахматы. Тогда же он совершил свои первые, хоть и детские, духовные подвиги – спал на полу вместо кровати, сопереживал в наказаниях братишкам, предпочитавшим учебе стрельбу из лука или камнями, старательно избегал девчоночьего и женского общества. Ему было десять лет, когда враги взяли отца в полон, и двенадцать, когда свершилось первое обыкновенное, но настоящее чудо в его жизни – к его воспитанию определили минорита Франциска Бруни…

То был Учитель и Друг, Наставник и Исповедник. И счастье его присутствия было для него намного важнее, чем печальные условия договора в Канфранке – он, не раздумывая, пожертвовал бы не только свободой, но и жизнью своей за любимого папеньку. И он с легкостью перенес переселение в замок Монкада, а затем Сиурана, кастелян коего повадился пугать беззащитных детей, угрюмо повторяя, что, получи он такой приказ, с радостью сбросил бы их со скалы. Для него снова потекла знакомая размеренная жизнь – с ежедневной мессой, исповедью и молитвами, но теперь к сим блаженным минутам добавились канонические часы, каковые он говорил вместе со своим магистром, а также целые дни постов на хлебе и воде по пятницам и перед праздниками, регулярные бдения, бичевания и епитимьи. И он пуще возрадовался, когда к Бруни присоединилось еще два минорита. Под их руководством он изучил грамматику и логику, быстро прогрессировал в латыни, приступил к метафизике и естественным наукам, пока, наконец, не начал смело карабкаться на тот белоснежный пик человеческих познаний, над которым яркой звездой сияла sacra doctrina, теология. И он уже мог, пусть и краснея до ушей душной волной волнения, вступать в ученый спор на богоугодные темы, сочинять и произносить душеспасительные проповеди. И он знал, что был старшим, и старательно лечил элексиром наставлений и наказаний своих шаловливых братьев, позволявших себе произносить нехорошие слова или горланить похабные песни, столь больно задевавших грубостью его нежное естество. И он трепетал, чувствуя, как его душу постепенно пропитывает божественный нектар Духа Святого, как ее, словно невесомое перышко, возносит к небесам евангельское совершенство серафического Франциска. И он наслаждался, раздавая нищим милостыню, кормя и поя их из собственных рук, моя их ноги и заботясь о них. И он не боялся целовать прокаженных в их прогнивший, ввалившийся вовнутрь рот, ведь, делая это во имя Страстей Христовых, он не мог заразиться. И, когда Всевышний все-таки наказал его за какие-то грехи и он впервые серьезно заболел, блюя и харкая кровью, то дал обет Господу в случае своего выздоровления вступить во францисканский Орден. И как же он возликовал, получив от Папы Целестина разрешение на четыре меньших рукоположения. Но процедуру надо было тщательно скрывать от всех, поскольку строгий dominus rex Карл с неодобрением относился к религиозным увлечениям сына, кои почитал излишне пылкими. И он не смог сдержать обильные слезы восторга, когда повторил за священником в завершение обряда: «Господь есть часть наследия моего и чаши моей. Ты держишь жребий мой».

Воплотиться его небесному жребию на бренной земле более всех прочих поспособствовали три человека. Английский король Эдуард, богоугодный миротворец и любезный родственник, хоть и дальний, проявил чудеса политической изобретательности и сотворил образец рыцарской чести. Это он предложил Арагону сделку по замене царственного заложника на трех его сыновей, он же приложил немало усилий, дабы убедить наследников Петра и Павла не губить острием ненависти их пастырского посоха слабые ростки взаимопонимания Барселоны с Неаполем. Но только Его хитроумное Святейшество Бонифаций вытащил из широкой папской casulae-сутаны Сардинию и Корсику, каковые смогли заменить жадному Хайме землю раздора – сочную Сицилию. И этого было бы недостаточно для соглашения враждующих сторон, если бы по оказии внезапно случившегося мора не отдал душу Господу его любезный брат, первородный наследный анжуйский, а заодно и венгерский принц — Карл Мартелл. Горькие слезы сего горя переполнили чашу терпения к бесконечным переговорам безутешного отца, поскольку заодно промыли его глаза, и он узрел в трагическом происшествии кару Господню. Но теперь… Теперь все документы были подписаны, все торжественные клятвы выданы, сестра Бланка готовилась стать королевой, а ему, Луи, предстояло взойти на другой величественный трон. И вот потому он, с бьющимся в упоении сердцем, с благодарственными молитвами на устах, со слезами счастья на глазах твердит про себя — истину глаголил Пьер Жан Оливи, написавший ему, что, будто Иосиф, выйдет он из темницы, став правителем и спасителем дома отца своего…

Январь 1296-го года от Рождества Христова. Нет, конечно же, уже тогда, пред границами Прованса и даже еще раньше, в каталонском плену, он твердо решил, что отречется от престола. Ему был нужен серый хабит, подпоясанный благословенным вервием спасения, а не златая корона, блистающая грехами бренного мира. Он был готов обменять любую верховную власть на смиренное служение Иисусу Христу, отказаться от своих наследственных прав ради вечного достояния, обрести вероятное проклятие плотского отца, но стать духовным сыном благословенного Франциска. Потому, совратив по дороге на путь Истины и Жизни другого наследного принца – Майорки — он, посетив конвент в Монпелье, немедленно попросил тамошних миноритов сделать его подлинно счастливым, приняв в свои ряды. Какое же болезненное разочарование пришлось ему испытать, когда те, опасаясь мести своего властелина, могущественного Карла, решительно отказали ему. И в самом деле, отец кроил из его окровавленного страданиями сердца фундаментальные планы. Он должен был прекратить валять дурака и взяться за ум, сбросить нищенские лохмотья и одеть подобающее его статусу платье, есть не из деревянной миски, а с серебряной посуды и не омерзительную похлебку, а приличествующую его положению пищу, пересесть с дешевого мула на соответствующую его состоянию лошадь, повзрослеть и жениться на способствующей возвеличиванию анжуйского дома принцессе. Принять, наконец, бразды правления в свои руки, а заодно и меч, дабы наказать непокорных сицилийцев, вновь из дьявольской гордыни своей не послушавшихся Папы Римского и приглашавших к себе на царствие обделенного наследством Федериго — если считать не по Арагону, а по Гогенштауфенам, то Фридриха и третьего по счету! Уф! И погубить свою бессмертную душу?! Так нет же, не бывать этому! Он и упрямым быть умеет – там, где неправое дело соприкасается с принципами принца, с его непорочными идеалами! Королем станет его возлюбленный младший брат Роберт!

24 декабря 1296-го года от Рождества Христова. На этом отречении не завершились попытки настырного Карла отвратить от чересчур благочестивых занятий своего блудного сына. Пускай тот предпочел светской короне лестницу церковной карьеры, но фамильная честь требовала, чтобы он ее при этом не уронил. Не бедным монахом, позорно просящим подаяние у паперти, надлежало ему стать, а, по крайней мере, богатым аббатом или влиятельным кардиналом, да чем черт не шутит, может быть, и самим Папой! Это все поганые спиритуалы заморочили своими проповедями голову глупому отроку. Вправить ему мозги в обратную сторону по тщательно разработанному плану короля должны были авторитетные магистры из лагеря руководства францисканского Ордена. Но Луи с душевным презрением отверг и крестным знамением разрушил происки дьявольских сил, втуне пытавшихся оттолкнуть его от вероучения истинных праведников. И капкана Бонифация VIII-го, заманивавшего его в Рим обещанием собственноручного рукоположения в иереи, он благополучно избежал. Разве можно было принимать хоть какие-то блага у предателя, бесчестно подсидевшего небесного Целестина?! И лишь мнение Пьер Жана Оливи, посчитавшего отречение предыдущего понтифика законным, восстановило в некоторой мере его доверие и пиетет к главе плотской церкви. Потому, когда он получил от него неожиданное предложение занять ставшее вакантным место епископа Тулузы, то не отверг его немедленно, а рассказал о нем Бруни и прочим друзьям-миноритам. Те в один голос советовали заглотнуть наживку, но он-то, если не знал наверняка, то в глубине души чувствовал, что окажется в парадных ризах вершителя окситанских судеб рыбой, выброшенной на сушу. Решение пришло Божиим соизволением поздней ночью, озарив ангельским прозрением тьму его молитвенных бдений. Он предложит Его Святейшеству воистину выгодную сделку – согласие против исполнения его большой мечты — стать братом меньшим. И вот она, желанная метаморфоза – свершилось! Пусть и в тайне от отца, в самый сочельник принц триумфально разулся и облачился в нищенский плащ, подвязав его веревкой Святого Франциска. Анжуйский лев превратился в голубя…

❓Домашнее задание: «… в благословенной Франции, освященной более всех прочих стран людьми, что видели лик Христа своими собственными глазами». На чем основывается это утверждение? Перечислите тех евангельских персонажей, что по средневековым верованиям оказались в Галлии.

Sunt ergo ea quae sunt in voce earum quae sunt in anima passionum notae, et ea quae scribuntur eorum quae sunt in voce… Н-да, мудрено закручено с самого начала — а ведь это перевод великого Боэция. Ну-ка, а как это было в изначальном греческом Περὶ Ἑρμηνείας? Ἔστι μὲν οὖν τὰ ἐν τῇ φωνῇ τῶν ἐν τῇ ψυχῇ παθημάτων σύμβολα, καὶ τὰ γραφόμενα τῶν ἐν τῇ φωνῇ… Ага, вот и ключик к двери понимания – symbolum! Кажущееся сложным открывалось просто — произнесенные слова суть символы ментального опыта, а написанные в свою очередь представляют изреченные. Пожалуй … пожалуй, что Философ совершенно прав. Но похоже … похоже, что это наблюдение можно еще усилить и обобщить?! Вот там на полке что-то белеет, но для меня это — манускрипт арабского перевода Аристотеля. Здесь, в руке зажато что-то жесткое, а я, не глядя, знаю, что это – стилус. Оттуда, издалека, доносятся чарующие запахи, и я, не напрягаясь, соображаю, что это предвещает скорый обед in refectorio. Значит, все, что угодно, может служить знаком для образов, при помощи которых люди мыслят. Уловив органами чувств ничтожное количество форм окружающих вещей, мы моментально восстанавливаем по ним в душе целую большую картину происходящего. И мне сейчас кажется, что это распознавание образов является самым распространенным видом человеческого мышления. Ведь где мы занимаемся дедукцией, если не почти исключительно на схоластических диспутах? Когда увлечены индукцией, помимо процесса формирования категорических суждений? Но вот догадки, предположения делаем постоянно в самой повседневной жизни, сами не замечая этого. И, конечно же, мы базируем их на звуках, если не в первую, то во вторую очередь…

Ш-ш-ш… Что это там шебаршит за стеной?! Неужто … неужто мышь?! Джованни в ужасе вскочил со стула и прислушался. Верный заветам серафического Франциска, он искренне любил не только птиц небесных, но и всех прочих тварей Божиих. Однако, для него, жреца храма мудрости, сиречь библиотеки, появление безобидных грызунов в ее пределах символизировало страшную опасность для бесценных рукописей. Господи, спаси их и сохрани! Ш-щ-ч-бац! Святые угодники! Да это целая большущая крыса, и какая наглая! Нет, на сей раз интуиция обманула незаурядного мыслителя, низкая дверь из соседней палаты со скрипом отворилась и оттуда показался – кто бы вы думали?!

— Ваше … Ваше святейшество! Во имя Христа! Как … как Вы туда попали, Отче?! В то хранилище вход только с этой стороны! И почему… почему в таких … таких … ризах?!
— Не ведаю, как тебя величать, ан ничего не спрашивай и длань мою не лобызай – мне твое вспоможение потребно. Ты здесь один?! Тогда ступай, спрячь меня, спрячь поживее, не то сюда вот-вот придут меня искать!
— Извольте, сейчас… Вот здесь, за этим шкафом, есть немного места. А проход я тотчас кодексами потолще заложу… Или тут неудобно, Pater Sanctus?
— Ин будет так! В моей пещере на горе Морроне было куда как меньше места. Есть где встать на колени и пасть ниц пред Господом – славно!

Джованни, конечно же, смекнул, что произошло нечто необычное, но терялся в догадках и предположениях в попытках проникнуть глубже в суть происходящего. Зато он сразу же сообразил, в чем заключалась причина неудачи — в его ментальном гардеробе попросту не было модельного платья, которое можно было бы напялить на столь странные события. Приходилось спешно шить что попало из готовых кусков известных ему историй прямо на ходу. Если понтифик скрывается, то, видимо, от недоброжелателей. Лишь три кардинала прибыло к назначенному времени его коронации. Латино Малабранка и вовсе скончался — сказывали, что от стыда и в отчаянии от первых же деяний выдвинутого им на одобрение конклава кандидата. Остальные же явным образом продемонстрировали пренебрежение забытой Богом Акуилой. Потому надетую после торжественного въезда на ослике в новый Иерусалим тиару пришлось вскоре скандально водрузить в повторной процедуре снова. Но, чувствуя себя неуютно в чуждых для себя высших кругах общества, Целестин – по совету могущественных покровителей — вскоре сбежал от нападок многочисленных ястребов под надежное крыло Карла II-го, в Неапольский Castel Nuovo, куда распорядился переселить всю курию, а заодно оборудовать крошечную отшельническую келью, сколоченную из грубых досок и размещенную прямо в роскошных королевских палатах, — для себя самого. Спустя пару месяцев тринадцать Высокопреосвященств, в подавляющем большинстве сотворенные Папой — по совету венценосных друзей — из анжуйских ставленников, обеспечили ему надежный тыл. Однако, в прифронтовом Риме наливалась грозовым недовольством туча обойденных милостями семейств Колонна и Орсини. Не они ли осмелились поднять святотатственную руку на викария Христа?! Это на истинного-то праведника, несмотря на возвышенное положение смиренно следующего строжайшим монашеским правилам?! Каковой непрестанно молится за весь христианский мир?! Что по слухам не отказывает ни единому просителю?! Который осыпал бесценными дарами бесчисленные обители?! Нет, в это попросту невозможно поверить! А ведь он и спиритуалов вернул в лоно святой матери-церкви! Вернувшийся из ссылки в Армении, а затем пленения на Кипре Анджело Кларено счастливо расцеловал не только своего бывшего воспитанника, но и туфлю Его Святейшества, освободившего его со товарищи от обета францисканского послушания. Теперь они могли, не опасаясь преследований руководства Ордена, вволю вкушать блаженное житие евангельской нищеты в монастырях целестинцев. Так, может быть, именно эта искра Божией благодати, попавшая в готовые возгореться любовью к Господу души, воспламенила ненависть злобных продажных пастырей, таких, как Бернардо?!

Нет, и этот ментальный образ трещал по многочисленным швам. Оторвавшись от болезненного ощущения интеллектуального бессилия внутри, Джованни очнулся к тому, что происходило снаружи. Из угла доносилось приглушенное рондо Иисусовой молитвы, а за стеной слышалось какое-то копошение, признак сумятицы. То, должно быть, скапливались, готовясь идти на штурм временного зашкафного престола Петра и Павла, грозные дьявольские полчища. «Они пройдут к нему только через мой труп» — смело решил единственный защитник цитадели истинной веры, воинственно сжимая в руке перо. Но время шло, забирая с собой дрожь в коленках, а в пустоте, оставшейся после его ухода, ничего, помимо случайно открытой каким-то иноком и тут же затворенной двери, не происходило. Наконец, он услышал полную тишину. Что там случилось с распростёршейся на полу главой тела Христова? Неужели заснул во время диалога со Всевышним?! Или уполз теми же таинственными крысиными ходами, что помогли проникнуть в запертую комнату?! Скорее, вознесен ангелами напрямую на Эмпирей! А не почудилось ли все ему, утомившемуся от чтения?! Эта последняя гипотеза могла быть тут же проверена, хоть и несколько дерзновенным образом:

— Святой Отец, похоже, что сейчас Вам ничего не угрожает. Не соблаговолите ли пищей земной разбавить духовную?! У меня здесь припасены и хлеб, и вода.
— Благодарствую, сын мой, токмо я все одно отселева покуда никуда не выйду. Туточки покойнее…
— Вот тут завернуто в платочке, но, ради Бога, осторожнее, я же Вас не вижу, как бы не обронить невзначай…
— Чав-чав-чав…
— Могу ли подсластить трапезу нищих братьев приятной беседой?!
— Буль-буль-буль…
— Буду крайне признателен, если получу ответ на мучащий меня вопрос: Quod accidit?!

— Чаво?! Неведома мне сея пакость книжная. Пользительно Господу служить, а не тщете научной…

— Я… Я не… Я только из вежливости… Из учтивости… Хотел спросить, что же именно … произошло?! От кого Вы … скрываетесь?!
— Душу спасаю. Поелику, вот те крест, губят ее здешние нравы. Человеки, человеки, человеки. Суплики, суплики, суплики. Литеры, литеры, литеры. Аки лев в тенетах, маюсь. Адвент на носу, ан меня замест того, чтобы поститься, по вся дни снедать да бражничать принуждают. Тьфу, окаянство какое! Попросил назначить себе трех викариев, так отказали кромешники сатанинские, коллегия кардинальская. Мать Святая Церковь, сказывают, не возможет иметь сразу трех мужей. За какие грехи мне напасть сея?! Малоречив – за то каюсь, ан дурна и кривды никому не творил, всех по-божески судил…
— Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас! Пречистую Деву надо упрашивать о заступничестве! Но и самим не помешает что-нибудь предпринять. Что будете делать, Ваше Святейшество, не скрываться же здесь до Пасхи?!
— Ступай-ка ты, мой родной, к Бенедетто Каэтани – он один ко мне мирволит. Чай, учинит что, избавит меня от бремени сего, кое всяких вериг тяжелее. Постой, дай-ка благословлю. Христос с тобою!

Могущественный кардинал долго отказывал в приеме ничтожному монаху, настырно требовавшему личной аудиенции. Только имя Целестина, прошептанное Джованни на ухо его секретарю, произвело эффект магического заклинания:

— Salve, frater! Ты что, знаешь, где укрылся Целестин?!
— Его Святейшество послал меня сюда, слезно о помощи моля. Говорит, что измаялся совсем sub tiara pontificia. Только на Вас у него одна надежда…
— Н-да, и впрямь, благое дело сотворит тот, кто освободит его от уз сих. Не только для самого Папы, но и для матери-церкви. Ибо немало хлопот он доставил всему христианскому миру всего за несколько месяцев своего правления.
— Каких же?! Разве он не святой жизни человек?!
— Как отшельник, пожалуй, но для того, чтобы на троне апостольском восседать, требуется нечто … как бы сказать … более мягкое, нежели умение крепко молиться и поститься. Из любви к ближнему своему он каждое поданное прошение благосклонно удовлетворяет, да только порой одну и ту же бенефицию отписывает сразу нескольким кандидатам, в том числе самым последним проходимцам и плутам. Из презрения к злату он опустошает казну, жалуя на все то, что почитает богоугодными делами, без разбора и счета. Из стремления к евангельскому совершенству благоволит своим собственным целестинцам, наделяя их привилегиями и властью, не останавливаясь перед тем, чтобы отнять для них бенедиктинские монастыри. Из ненависти к мирской жизни уединяется в своей келье, отстраняясь от всех самых неотложных дел, оставляя на произвол курии кипу подписанных пустых булл. А что он вытворяет в политических вопросах?! Французскому королю Филиппу, почитающему за оскорбление отказ английского Эдуарда явиться на вызов своего сюзерена в нарушение вассальной присяги за Гасконь, дает ценный совет подставить другую щеку. Могущественным вельможам, желающим вступить в законный брак с дальними родственницами, расписывает прелести целибата. Напротив, тем из них, что испрашивают разрешения на развод, отвечает библейской цитатой: «кто разведется с женою своею и женится на другой, тот прелюбодействует от нее»…
— Воистину нельзя служить двум господам — Богу и … тоже Богу, но в миру…
— Ха-ха-ха! Хорошо, хорошо сказано, а, главное, корректно, корректно и осторожно! Да ты, часом, сам не спиритуал ли? Только не бойся мне правду поведать – уж я-то знаю, что их надобно в покое оставить, ибо они паче всех прочих Всевышнему угодны.
— Был когда-то моим наставником Пьетро из Фоссомброне, что нынче … величает себя Анджело Кларено, да только мне Господь другой путь уготовил … на коем, однако, тоже шипов побольше оказалось, чем роз…
— Для сих братьев твоих нынче настала благодатная пора. Но … как бы покрасивее выразиться … умрет и она с нынешним понтификом. Уж больно-больно злы на них многие влиятельные францисканцы…
— Verum dicis! Истинное чудо должно произойти, дабы уберечь их от новых гонений. Но явится ли в этой … драме … ἀπὸ μηχανῆς θεός?!
— Эй, да ты, малый, по-гречески разумеешь?! Где научился?! И другими языками, чай, владеешь?!
— Да здесь, в курии, в библиотеке и приобрел сею премудрость. Из прочих наречий во время своих странствий сподобился немецкий одолеть, да еще читать немного могу по-древнееврейски и по-арабски…
— Вот как?! Да ты, я смотрю, человек ученый, надо тебя … так сказать … на заметочку взять. Но вернемся к искомому чуду Божиему – как бы Целестину … с неудобного места, то есть с трона, помочь сойти?! Все тупицы-кардиналы только жаловаться мастаки, один я кое-что придумал… Но… Ты только до поры никому – ни звука… На распятии поклянись… Ладно, ладно, верю, верю… Так вот, слушай – сей Гордиев узел разрубит … отречение от престола!
— Хм-м… Случай … беспрецедентный, если не считать антипап… Ведь отставку кто-то … принять должен, а распоряжение Иисуса Христа о своем викарии … так просто не получить…
— Ты, я вижу, и в истории силен, и в законах разбираешься … неплохо. Пожалуй, немало будет желающих пошуметь на эту тему, но … как юрист … как первый канонист Европы … я убежден, что достаточное основание сему новшеству в Corpore Juris Canonici найду…
— Пусть так, но что потом, снова interregnum?
— А вот это уже, сын мой … не твоего ума забота. Я уж позабочусь, чтобы Папа предварительно восстановил для работы конклава строгие правила Григория X-го. Никуда не денемся, соберемся, изберем… Кого?! Самого достойного, конечно же — избавителя от анжуйского пленения! Недаром на моей печати выгравирован девиз Deus in adjuorium meum intende – Всевышний придет мне на помощь.

Джованни не спешил в нору своего высочайшего гостя обрадовать того благими вестями о грядущем низложении. Под мерцающим блеском драгоценных звезд он зашагал вдаль вдоль восхитительных ароматов и шорохов, выдыхаемых могучей грудью неаполитанского залива, с наслаждением отталкиваясь от упругого мрамора почвы под ногами. Впрочем, вглядываясь скорее внутрь своей души, он почти не замечал этих сокровищ – ему попросту требовалось время на осмысление того необычайного поворота истории, коему ему поневоле пришлось стать свидетелем. Для него не было никаких сомнений, что уже очевидное произошедшее и еще скрытое будущее символизировали вращение наиважнейших кристаллических сфер, управляемых самим Провидением Господним. Целестин стремительно продвигался к своему закату на горизонте христианства. Был то papa angelicus, Папа ангельский, или всего лишь грубый невежа, наивный rusticus et rudis?! От ответа на сей вопрос зависела и оценка того человека, кому он уступал свое свято место. Кто он, кардинал Каэтани, предтеча Антихриста или спаситель церкви?! Пьер Жан Оливи, покопавшись в Апокалипсисе, должно быть, мог светочем своего разума найти там то пророчество, что прояснило бы темную ночь, поглотившую его ученика. Тот же воздержался от формирования хоть какого-нибудь определенного мнения. Вместо этого, он привычным душевным движением расправил крылья абстракции и взлетел в платоновские небеса. Подобно тому, как звуки и зрительные образы, тактильные ощущения и запахи служили ключами к дверям ментальных образов, так и все – звезды, море, земля и события, происходившие вокруг него — были знаками, говорившими что-то очень важное о Боге, открывавшими таинства Его природы. И, хотя он не мог этого знать в точности, тем не менее, теперь был совершенно уверен в том, что путь к Нему был вымощен правильными догадками и предположениями в лабиринте неведения. Стало быть, ошибался тот философ, что твердил о Его непостижимости умом ввиду своеобразия – ведь достаточно феноменов, коими Он проявляется среди людей. То была первая сентенция из некогда обретенной в тайнике Учителя сакральной книги, каковую он теперь безжалостно вырвал из памяти за ложностью. Да, Deus, Всевышний, может быть познан, и не абы как, а из машины мира — ex machina mundi…

❓Домашнее задание: Некоторые высказывания кардинала Каэтани из придуманного автором диалога зарегистрированы в анналах истории. Какие именно?

Ранняя осень 1294-го года от Рождества Христова. Взирая вечно раскрытыми очами на лазурные воды перед носом и раскачиваясь от удовольствия на волнах, мальтийская лудзу поспешает домой. Жизнерадостная ярко раскрашенная лодка несет в своем чреве не только дорогие сердцу гостинцы и приятные рассудку товары из Палермо, но и щедро оплатившего проезд пассажира – странного рыцаря по имени Никколо. Он необычен сразу несколькими чертами, упрямо не складывающимися в единую картину – богатырским телосложением прирожденного воителя, молчаливым стоном печального лица, просьбой высадить себя на пустынном скалистом Комино, наконец, почетом, оказываемым ему в Сицилии, вкупе с явным безразличием к видимым знакам уважения к собственной персоне. Разведчик?! Но активные военные действия после мира в Тарасконе приостановлены. Пилигрим?! Но тогда в поисках пустоши ему, скорее, следовало бы направиться на острова св. Павла или какое иное обильное на Божественную благодать место. Негоциант?! И вовсе никак не вяжется с облачением и повадками. Впрочем, позвякивание пары золотых монет в отощавшем после закупок кошеле удовлетворило-таки жадное любопытство торговца – наткнувшись на очевидную скупость незнакомца на слова, он быстро оставил тщетные попытки его разговорить. Все, о чем им удалось договориться, вполне достаточно – ему надлежит вернуться через неделю, дабы погрузить человека поверх груды рыбы, которую он тогда повезет на продажу…

Если бы Никколо был в настроении, а главное, в состоянии рассказывать, то он поведал бы своему перевозчику еще более непонятную, нежели свой облик, историю. Начать ему, пожалуй, пришлось бы с того судьбоносного сна, каковой он узрел у чудотворных мощей Фомы Аквинского, почитай, что аж полжизни тому назад. А затем продолжить живописанием многих смертей – пострадавших от страшных последствий сего видения членов его семьи и пожертвовавшего собой ради него друга Феррандо. Ведь как иначе он смог бы объяснить тот пронизавший его до самого хребта страх, даже инстинктивный ужас, что никогда до того не посещал его храброе сердце, каковой он испытал, выслушав вердикт Рамона Лулла из уст своего оруженосца. Ему тогда и не пришло в голову, что сей верный спутник, доселе скрупулезно честный, на сей раз его обманул, приписав в переводе полученный совет мудрецу из Майорки, в то время как на самом деле тот был подан оставшимся в тени покоя молодым человеком с запоминающимся бесстрастным голосом. Но это было маловажной подробностью на фоне покрывшей его с макушкой удушливой волны кошмарного смысла — того, что ему предлагалось сделать. Отправиться за новым знамением Божиим?! Раскрыть и посыпать солью уже полузабытые, почти зарубцевавшиеся раны?! Возложить на свои плечи бремя еще одной великой миссии?! Но ему давно опостылела вечная слава на небесах — все, что он вожделел, было забыться в бренном земном раю малого семейного счастья! Ведь он ни о чем более не молил Господа, как о спасении маленькой дочурки, его Биче с ямочками на щечках, страдающей в неведомых далях в цепях безнадежного рабства! Вот потому-то, распростившись с Ахмедом, которому нечего было делать в христианской обители, он не поспешил направить свои стопы в монастырь Фоссанова, но в несвойственной ему прежде, но ставшей привычной ныне нерешительности воротился на родину, где все равно собирался утрясти свои финансовые дела…

И это возвращение в прошлое было пронзительно болезненным. То ли от нестерпимого прикосновения к жару еще тлевшего в сердце пепелища, то ли от уколов глаз знакомых людей, выражавших приторно притворное сочувствие, его обуяла какая-то лихорадочная активность. Но и когда Никколо в приступе внезапно вернувшейся напористости продал принадлежавшее ему злополучное поместье, страдания не оставили его измученную душу. Пусть он исцелился от нездорового возбуждения, но теперь неразрешимые сомнения и бесплодные размышления – знакомые коварные ментальные враги — снова проникли в несокрушимую снаружи цитадель его существа. Он снял небольшую каморку неподалеку от моря и день за днем без особого на то желания, безвольно и безразлично выходил смотреть на зыбкую мокрую слякоть, по ту сторону которой его поджидала трясина необходимости. Наконец, он осознал, что ему неоткуда набраться сил перебороть изнурительную и позорную слабость, унять дрожь в руках и ногах своего астрального тела. И тогда этот физически непобедимый, но духовно сломленный человек пал на колени, послушно позволив себя засосать в клейкий водоворот жизни. Со стороны он казался все тем же статным воином, но на самом деле присутствовало лишь его отсутствие. Окружали его теперь люди простые и необразованные, порой принимавшие живое участие в его судьбе, искренне пытаясь помочь своими нехитрыми познаниями и соображениями. Один из его соседей предположил, что все его несчастья обусловлены рождением за час до полуночи или в Великую Пятницу. Другой почти задарма отдал ему амулеты вкупе с заклинаниями из Священного Писания, защищавшие от бесов и привидений, колдовства и сглаза одновременно. И он уже не пружинистой, но прихрамывающей походкой зашагал в ногу с ними. Теперь он тоже, увидев сороку или сову, усевшихся на крыше дома, уверенно предвещал скорую смерть для одного из его обитателей. Перестал стыдиться, оскорбляя встретившуюся поутру беременную женщину и поскорее уходя от нее подальше – ведь это сберегало от неприятностей. Мог предсказать засушливые и дождливые месяцы будущего года по 12 луковицам, предварительно разрезанным и посыпанным солью непосредственно перед посещением всенощной в сочельник. Ценил сверчков за приносимую ими удачу и клал ресничку в ботинки, когда был особо заинтересован в успехе задуманного предприятия…

А оный был ох, как нужен Никколо в многочисленных посещениях ворожей и ведунов, коими он более не брезговал. Избегая лишь некромантов и черных магов за сношения с нечистой силой, он зачастил к многочисленным прочим продавцам надежды по доступным ценам. И он старательно всматривался в блики на кристальных шарах, рябь на воде, облака на небе или следы на песке, тщетно пытаясь узреть в них сокровенное. И он терпеливо выслушивал замысловатые вердикты гадалок на Библии, картах, птицах или их внутренностях, напрасно силясь распознать в них вожделенное. И он честно платил всем прочим ясновидцам за ложь обнаружения его дочери в тех местах, где ее прежде бесполезно разыскивал. И он уже потерял счет времени, и ему уже прискучило наблюдать все те же однообразные узоры в калейдоскопе событий, когда к нему привязался один странный иудей. В чем была его корысть? Он не искал покровительства, пребывая в безопасности. Он не просил денег, удовлетворяясь простым вниманием. Он не требовал уважения, прославляя своего учителя. А, может быть, то было чистосердечное человеческое сострадание, каковое, как показало знакомство с Ахмедом, было присуще и нехристям?! Вот потому-то теперь доверчивый рыцарь и находился на борту мальтийской лодки. Как-то раз он уже проплывал в этих местах, влекомый арагонской флотилией под командованием незабвенного Руджеро в свое первое морское сражение. Тогда его тоже терзало ощущение грядущей неизвестности. Но в ту полнолунную ночь, когда за спиной остался зеленый Гозо, перед ним возвышалась не более, чем поросшая редкими хилыми кустиками скала по имени Комино. Нынче же на ней, а заодно и в его душе, яркими буквами-букашками пульсировало: Авраам Абулафия…

— Шалом и шема, заблудший! Господь, Бог наш, Господь един есть! И вовсе не триедин! Готов ли ты возлюбить Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всеми силами твоими?! Так, как было Им самим заповедано?! Способен ли отречься от поклонения идолам и лжепророкам, встать на путь Правды?! Только тогда сможешь узреть сияние десяти сефирот на Древе Жизни! Только тогда сможешь отворить сосуд бренного тела твоего отраженному через них свету Творца всего сущего! Только тогда сможешь испить из источника Божественного Всеведения!
— Не ведаю, что смыслишь себе этими словами. Но, коли зазнамо не обманываешь, за благо твою науку рассужу. На то кладу голову порукой! Понеже на все готов отчаяться! Лишь бы Бог твой соблюл дочь мою с должным бережением!
— Когда-то я желал обратить весь мир в веру истинную, но глупец Николай, Папа Римский, не соизволил открыть для меня уши свои, за что и получил заслуженную кару от Всевышнего, а меня тем самым спас Он от жестокой смерти. Тогда решил я раскрыть великие таинства Сынам Израилевым, но и среди них нашлись прислужники Сатаны, что осудили мое учение. Потому и пребываю отшельником на сем пустынном острове, дабы здесь вдалеке от всех насладиться общением с самим Сущим, с Тем, кто Есть!
— Не горазд я в грамоте. Ан ты за то мнения на меня не держи. Вяще иных чернильных душ до знаний охоч. Токмо вспоможение окажи!
— Тогда приготовься к сретению Бога твоего, странник! Ты уже попал в то место, где глас твой не услышит ни единый смертный, где по ночам звезды небесные, подобно свечам в храме, заставляют глаза человеческие блистать невыразимой красотой. Теперь ты должен будешь укрепиться в сердце своем, освободиться от мыслей суетных, очистить тело свое и одежду свою. Теперь ты должен будешь овладеть давно забытыми таинствами, открытыми самим Господом праотцам нашим. И, как только ты будешь полностью готов, я облачу тебя во все белое, украшу талитом и короную тфилинами, дабы ты в страхе и трепете любовном мог счастливо обрести Шехину – присутствие Того, кто отсутствует, да будет благословенно Имя Его…

И Никколо, разгоряченный вновь воскресшими чаяниями, с невесть из чего разгоревшимся пылом погрузился в глубины нового учения. Его рвение подогревала очевидная схожесть Каббалы Абулафии с Искусством Рамона Лулла, за которым он так долго гонялся по всему свету. Будучи человеком далеким от науки, он все же уразумел из некоторых замечаний Ахмеда, что секрет последнего заключался в образовании всевозможных буквенных комбинаций. Вот и иудейский мудрец, наподобие майоркского, прежде всего начал обучать его сочетать, мысленно поворачивая и вращая в воображении на все лады, некие символы, хоть и другие, незнакомые, но, по его словам, богоданные и потому особенно действенные. В этом совпадении лишь совершенный слепец не узрел бы небесное знамение, Провидение Господне. Стало быть, Бог, какой бы Он там ни был, христианский или иудейский, вовсе не оставил его, а продолжал вести за собой, пусть и непонятными разуму, извилистыми тропами. Потому ловкачу мальтийскому торговцу ни в оговоренный срок, ни через неделю, ни после того так и не удалось подработать на перевозке странного рыцаря – тот был по горло занят обучением, каковое продвигалось мучительно медленно. Было от чего – упражнения изматывали. Повернуться лицом на восток, ибо оттуда свет приходит в мир. Комбинация Алеф-Йуд: на глубоком вдохе посмотреть вверх – АоЙо – далее с интервалами в пару выдохов — повернуть голову влево АоЙа – направо АоЙе – вниз АоЙи – туда-сюда АоЙу… ЙоАо – ЙоАа – ЙоАе – ЙоАи – ЙоАу… ЙуАо – ЙуАа – ЙуАе – ЙуАи – ЙуАу… Алеф-Хе, Алеф-Вав… и дальше, и снова, и по бесконечному кругу… Нигде не сбиться, ничего не перепутать! И при всем при этом произносить гласные следовало нараспев, соизмеряя с тактом дыхания, не забывая испытывать страх и трепет любовный купно с радостью душевной, предвосхищая желанное Единение со Всевышним. Если вызубрить длинную последовательность действий оказалось не так уж и невозможно, то в этих, самых главных элементах сакрального метода, требовавших безумного душевного накала, он никак не мог удовлетворить требовательного учителя. Иисусе Мария!

Но вот, наконец, великий день настоящего испытания настал. Нет, конечно же, то была темная ночь. Мелкая дрожь крепко схватила Никколо в свои трясущиеся руки задолго до первого самостоятельного шага в пустоту неизвестности. Но вот, торжественно облаченный по священному иудейскому обычаю, не замечая боли от острых камней под босыми ногами, он уже карабкается на особое, самое возвышенное место уродливой пятнисто-серой плоской скалы — поближе к благородным бриллиантам звезд, усыпавшим непостижимо недостижимое небо. Сейчас, прямо сейчас оно раскроется перед ним, неслышно отворяя царские врата Эмпирея. И тогда он, может быть, услышит грозный и величественный божественный глас, некогда вещавший Моисею. Или даже узрит Его совершенные формы пред собой. И он падет на лице свое. И смиренно воскликнет как Самуил: «Говори, Господи, ибо слышит раб твой». И его мольбы будут услышаны! И его страдания вознаграждены! И легионы ангелов воспоют славу Божию! И Всеведущий Всевышний откроет перед ним то, что было скрыто от простых смертных, невежественных гадалок и ведунов! И он замрет на долгое мгновение в истоме невыразимого счастья! И очнется, бросаясь спасать свою единственную возлюбленную дочь! И обретет вожделенный покой и благоденствие у тихого семейного очага! Да будет так! Аминь! …И вот он уже приступает к заученному обряду, да не просто со страхом Божиим, а с благоговейным восторгом, и не с жалким трепетом любовным, а до самого нутра сотрясаемый страстями. По мере произнесения сакральных комбинаций букв и произведения предписанных телодвижений его возбуждение нарастает, собирается в гигантский ком где-то на макушке покрытой талитом головы, и вдруг … срывается в стремительном падении на самое дно его души, врезается в сердце и взрывается в нем на мириады ослепительно жгучих осколков! Вот оно, вожделенное присутствие!

Но что это?! Нет теплого потока благодати, что должен заполнить сосуд его естества. Отсутствует и светлая радость, каковой полагается пронизывать мельчайшие фибры его души. Зато есть ледяной ужас! Ужас цепенящий, сковывающий крепче кандалов любого подземелья! И наличествует нестерпимый жар! Жар, сдирающий, сжигающий кожу прямо на сердце мучительнее любого огня. Он, стойкий и мужественный рыцарь, с незримыми врагами бороться не в состоянии. Он чувствует, как липучая тряпка безумия затыкает кляпом рот его рассудка. И, не в силах более выдерживать нечеловеческие страдания пытки пустотой, издает сумасшедший и дикий полукрик-полустон. Но тщетна попытка перекричать грозный рык тишины — ему надо где-то укрыться от мерцающих звезд, что обстреливают его стрелами своих лучей с беспощадного черного неба. И тогда он мчится, разрывая и срывая по пути талит, тфилины и прочую одежду, по живой, прочной и надежной земле к прекрасному синему морю. Конечно же, слой воды над головой станет ему верным щитом! Скорее, еще скорее! И вот он уже, оттолкнувшись от края скалы предательски дрожащими ногами, прыгает в ее спасительные объятия. А теперь вперед! Дальше, еще дальше! Прочь от проклятого острова Комино, прочь от поганого обманщика иудея, прочь от его дьявольских алефов и йудов, от его лжебогов и лжеучений! Минуту, другую он успешно продвигается в направлении темной громадины Мальты на горизонте. Но тут в ужасе, леденящем и цепенящем, вспоминает, что не умеет плавать. Рывок, еще рывок! Нет, это беспорядочное барахтанье. Это уже конвульсии. Господи, прими душу раба твоего!

Вечно раскрытые очи лудзу недовольно косятся на ослепляющие лучи слишком быстро восходящего Солнца. Давно не крашенная облезшая старушка, кряхтя и ворчливо жалуясь на здоровье, плетется на работу. В ее чреве не только чересчур тяжелый груз, но и туша бесплатного пассажира – странного оборванца по имени Никколо. Его обильные слезы пополняют горько-соленую лужицу на днище. Прости, Сын Божий! Прости, Мать Пресвятая Богородица! Прости, ангельский Фома Аквинский! Будто Иона, вознамерился он бежать от слова Господня. Как последний трус, отказался от возложенной на него миссии. Словно безвольная тряпка, не решился взвалить на себя новую ношу. Но Всемогущий и Всемилостивый Бог сначала примерно наказал его, а затем спас руками простых рыбаков. И теперь, будучи извергнут из кошмарного мрака адских заблуждений на свет благословенной земли, он исполнит волю Его, твердо пойдет к указанной Им цели! А вот и до боли знакомая гавань Палермо. По пути ко своей каморке, пошатываясь и останавливаясь передохнуть, бредет не молодой полный сил человек, а его раздавленная жизнью серо-седая, пропахшая рыбой жалкая полутень-полутруп. И коварный Дьявол снова зашептал ему на ухо слова сомнения. И прохожие, покачивая головой, спешили обойти его, дурное предзнаменование, стороной. И, дойдя до дома, он уже потерял всякую надежду в чудесное воскресение собственного духа. Но кто это … кто стоит там … там на пороге? «Laudetur Iesus Christus!»

❓Домашнее задание: Описание народных предрассудков из этой главы лишь приблизительно соответствует исторической действительности – автор позаимствовал его из иной, нежели Сицилия конца 13-го века, точки пространства-времени. Из какой именно?

Эволюция на выдумки хитра. Клетки размножаются делением, какие-то организмы порождаются отпочкованием, а иные предпочитают распространяться спорами. И, хотя подавляющее большинство эукариотов не гнушаются одним и тем же пресловутым запретным плодом, но опять же вкушают его по-разному. Давайте делегируем обсуждение процентного содержания первородного греха во всех этих замысловатых алгоритмах ученым теологам, а вместо этого займемся другим щекотливым вопросом – как этим делом занимаются модели?! Налицо тот редкий случай, когда результат поверхностной интроспекции непрофессионала совпадает с глубоким анализом историка идей – здесь ключевое слово «комбинация». Это, конечно же, сочетание элементов, атрибутов и свойств различных менталок производит новые особи. В отличие от добропорядочных и богобоязненных смертных, порой они устраивают такие сексуальные оргии, в результате которых у новорожденной оказывается больше двух генетических родителей. Подобно нашим проблемам, ребенок зачастую не оправдывает возложенных на него ожиданий, причем, «зачастую» тут — мягкий эвфемизм жестокой правды жизни. Поскольку совокуплять приходится несчетное количество индивидуумов, то подлинным чудом стоит почитать появление сущности с желаемыми товарными качествами. Математически выражаясь, полезное потомство составляет множество меры нуль – они суть редчайшие исключения из суровых законов теории вероятности. Посему вовсе не стоит удивляться, а тем паче расстраиваться по поводу получилось как всегда. Скажем, мое поколение на своей шкуре запечатлело мерзость, которая произвелась из трех источников и трех составных частей марксизма-ленинизма в многострадальной России. А вам, любезным читателям, что соблаговолили посмотреть на начертанную мною последней пентаграмму глав романа, пришлось лицезреть несколько аналогичных фигур из трех пальцев, сложившихся в далеком схоластическом средневековье…

Блиц-введение в ангелологию, что прочитал своим студентам измученный интеллектуальной засухой Джио в «Cum divisione et habitu», попало в мой нарратив напрямую из доминиканских учебников. Однако, благодаря своему небесно высокому рейтингу, использовалось оно повсеместно, в том числе во францисканских studiis. Несложно проследить родословную сей забавной модели – это прежде всего сочинения некоего Дионисия, получившего приставку «Псевдо» за жульничество только в безбожном 19-м столетии. Его кредо, в свою очередь, сформировалось не только под влиянием библейских однострочников и устройства королевского двора. В нем явно прослеживаются и ошметки хромосом мистической нумерологии, каковая обусловила троичное построение фантастической иерархии. Замечу вскользь, что освобождение Пьетро из Фоссомброне со товарищи и их последующая миссионерская ссылка в Армению – ходы исторически записанные. Тем же можно было бы и похвастаться по отношению к явлению христианскому народу Анджело Кларено, если бы я немного не пошалил придуманной датировкой сего чуда, неподтвержденной большой наукой. Непосредственно следующий сон в летнюю ночь – телепатический сеанс связи с Марко – обнародовал некоторые малопопулярные подробности из протокола путешествий знаменитого Поло. И здесь очевидна смесь показаний очевидца, благочестивых сказаний и их литературной обработки… Космологический финал этой главы несколькими небрежными мазками описывает мир Данте Алигьери, а самого великого поэта несложно признать в любознательном ученике с горящим взором. Правда этой лжи заключается в том, что он, скорее всего, действительно обучался у миноритов конвента Санта Кроче во Флоренции, где, вполне возможно, и обрел базовые представления об устройстве Вселенной. Что можно сказать о социальном происхождении сей менталки? Папаша Аристотель заметен каждому невооруженному историческими познаниями глазу. Впрочем, добавлю, что помимо небесных сфер, пресловутая любовь, что движет Солнце и светила, тоже, скорее всего, унаследована с перипатетической стороны. Не при дамах будет сказано, знаменитый Стагирит пошло сравнивал стремление материи обрести форму со страстным желанием женщины завладеть мужчиной. Но довольно похабств — перейдем теперь к возвышенному и святому. Мамаша Священные Писания проявила себя в ментальном отпрыске потешной теорией орогенеза. Сатана, образующий сушу и горы своим падением в подземный ад, – характерная особенность «Божественной комедии». Наконец, третий нелишний ингредиент ее характера – вышеупомянутая ангелология…

Назвался избранным – полезай в кузов, отгрузят по самую шею. Рамону Луллу в «Один мудрец, два горя», по всей видимости, эта банальная истина была невдомек, иначе бы он так не кручинился по поводу своей неудачи в Париже. Кому-то покажется неприглядной карикатурой мое описание Филиппа Красивого. Мое творчество здесь распоясалось, разумеется, прежде всего ввиду отсутствия в анналах истории прочных цепей множественных проверенных фактов. Поневоле приходится вырываться на волю в пампасы при помощи напильника абдукции. Тем не менее, из некоторых показаний очевидцев можно заключить, что то был достаточно скрытный и не в меру самоуверенный монарх, воображавший себя обладателем прямой линии со Всевышним и потому вовсе не бывший куклой на руках своих могущественных министров. Скорее, он сам нарочно выставлял их марионетками на авансцену событий, дабы иметь возможность списать на плохих бояр проделки хорошего царя. Вечнозеленая стратегия, не правда ли?! Соответственно, было бы наивным предполагать, что странный чужеземец, получив доступ к ушам такого самодержца, сможет найти верные веревочки для манипуляции его планами. И все же идея слияния могущественнейших воинствующих Орденов тамплиеров и госпитальеров под единым началом христианнейшего государя была в явном виде зарегистрирована именно в его сочинениях. Яд его сладкой лести вполне мог запасть в душу будущего мучителя и истребителя рыцарей. Прочая модельно-емкая часть этой главы посвящена предыстории обретения Искусства. Неслучайно, ибо оная, по моему убеждению, определила контент запроса к небесам, ответом на который и стало Откровение на горе Ранда. Vita пророка Божиего с Майорки скупо освещает его отношения с мусульманским рабом, коего я окрестил Ахмедом. Однако, промеж строк нетрудно подметить эмоциональный накал событий. Многолетний учитель, отворивший неверному сокровищницу арабской мысли, а напоследок и вовсе принесший себя в жертву, не мог не оставить кровавый след в душе ученика. В моем представлении продолжающийся диалог его совести с ним – лучшее объяснение навязчивого стремления охристианить весь мир, страстного желания впрячься в ярмо воображаемой миссии. Во многом моим решением озвучить сей скрытый спор обусловлено и появление другого Ахмеда в повествовании – юного переводчика бравого Никколо…

Как бы то ни было, мета-контекстная мотивация Рамона Лулла – важный источник и составная часть результирующей менталки. Прочие же ее ингредиенты по замыслу автора должен был отобразить «Ordo et connexio». Прошу прощения у почтеннейшей публики, которая явным образом заказывала этот номер, если мне это плохо удалось, и попытаюсь оправдаться объективными причинами. Во-первых, эта задача настолько масштабна – речь идет о десятках книг и многих модельных мутациях — что мне пришлось бы раздуть роман еще на год. Во-вторых, как это ни было бы прискорбно для многочисленных поклонников богоданного Искусства, как бы ни казалось нетолерантно и неполиткорректно, но я нахожу этого короля совершенно голым, сколькими платьями пустословия его не прикрывай. Основная идея лежит на поверхности типичного религиозного дискурса и приходится удивляться, что ее никто не обнаружил ранее. Стандартные душеспасительные проповеди представляют собой последовательность благолепных слов и отличаются друг от друга лишь порядком их следования. Остается лишь предположить, что в этих комбинациях заключен некий сакральный смысл – а реализм по отношению к т.н. универсалиям был популярной философской позицией с глубокими корнями еще в платоновских небесах — и малышка в колыбельке. В своем безжалостном детоненавистничестве я не одинок – бестолковость новорожденной высмеивал еще Джонатан Свифт: «… мир вскоре оценит всю полезность этого проекта; и он [профессор] льстил себя уверенностью, что более возвышенная идея никогда еще не зарождалась ни в чьей голове. Каждому известно, как трудно изучать науки и искусства по общепринятой методе; между тем благодаря его изобретению самый невежественный человек с помощью умеренных затрат и небольших физических усилий может писать книги по философии, поэзии, политике, праву, математике и богословию при полном отсутствии эрудиции и таланта… [Его] машина была так устроена, что после каждого оборота слова принимали все новое расположение [формируя отрывочные фразы], по мере того как квадратики переворачивались с одной стороны на другую… Профессор показал мне множество фолиантов, составленных из подобных отрывочных фраз; он намеревался связать их вместе и от этого богатого материала дать миру полный компендий всех искусств и наук…»

Врожденная умственная отсталость этой модели, пожалуй, несомненна для современного человека, но веревочке доверия к ней средневекового Джованни я позволил виться вплоть до «Мудрость познается в горе». Аналогично место встречи двух веток повествования изменить было можно, но аудитория молчала, и я прикрутил к этому процессу несчастного Никколо — роман с Рамоном Луллом подошел к концу, когда тот был пойман на безнравственном равнодушии к ближнему своему. Все это, безусловно, преступный авторский произвол, приведший к убиению множества прекрасных бы-миров, за каковое беззаконие я готов понести заслуженное наказание. Например, посредством отсидки для переработки пустой на менталки и полной достоевщины главы. Жду вашего сурового приговора. Не послужит ли смягчающим обстоятельством «Ad fontes!» — достаточно чистый родник исторически выверенных событий?! Впрочем, с точки зрения проблематики данной статьи из него вытекла лишь одна важная идея – ангельский Папа. Пьетро дель Морроне, он же Целестин V-й, оказался знаковым понтификом, поскольку в нем слились воедино в экстатическом восторге по меньшей мере три струи чаяний человеческих – возвращения к апостольским истокам, отмывания погрязшей в грехах церкви и апокалиптических ожиданий. Какая из этого получилась комбинация?! Не спешите рубить повинную голову мечом Википедии – позвольте Блогу Георгия Борского перековать его на орала!