«Я пересеку море со своими подданными, и я пройду через Камбрези… Я подожгу всю страну и буду ожидать там моего смертельного врага, Филиппа Валуа, кто носит королевскую лилию fleur-de-lys… Я стану сражаться с ним… даже если у меня будет лишь один воин против его десяти. Неужто он верит, что может [безнаказанно] забрать мою землю? Когда-то я присягнул ему на верность, что нынче меня смущает, но я был тогда так юн, что сейчас это обещание не стоит и пары колосков. Я клянусь ему как король, Святым Георгием и Сен-Дени, что… никто никогда раньше не взимал такой дани со Франции, как я собираюсь собрать». Слова иной раз действеннее любых других телодвижений. Сказывают, что конкретно с этих началась Столетняя война. Французский вельможа в изгнании Робер из Артуа приготовил для Эдуарда III-го пирог с хитрой начинкой. Когда его разрезали, внутри обнаружилась цапля – по средневековым понятиям самая трусливая из птиц. И тогда все до единой благородные дамы его двора присоединили свои голоса к издевке, требуя от Его Величества защитить честь, свою собственную и всей Англии. А королева Филиппа прибавила, что покончит с собой и, следовательно, с еще нерожденным наследником престола, ежели ее венценосный супруг не возьмет для себя то, что принадлежит ему по законному праву – корону Капетингов.

Эта красивая легенда, увы, скорее всего, представляет собой поэтический вымысел автора. Вымысел, казавшийся для повернутых на шарнирах тогдашних правил чести читателей вполне правдоподобным. Однако, в исторической реальности наверняка преобладали уродливые и прозаические, но зато более прагматически выверенные соображения. Политические трения между двумя могущественнейшими королевствами христианского мира не прекращались веками. Порой, если в окрестностях было достаточно сухого ментального топлива, они приводили к возгоранию пожара войны. Вильгельм Завоеватель, покорив для себя Англию, оставил за собой герцогство Норманнское. Таким образом, возникла потешная феодальная ситуация – вассал Франции по этой территории сам был суверенным государем. Гигантская Анжуйская империя усугубила позицию Капетингов – они оказались и по финансам, и по народонаселению значительно слабее своих коронованных подданных за Ла-Маншем. Потеря большинства этих владений Иоанном Безземельным тоже не разрешила проблему окончательно – за Плантагенетами оставалась Гасконь. Как бы прельстительно «Три мушкетера» ни расписывали модель нищенства д’Артаньяна, в те времена то была богатейшая провинция, успешно экспортировавшая богатый букет вин в метрополию. Помимо того, она славилась торговыми портами, пробивавшими окно из Европы в Атлантику. Ничего удивительного, что на эту территорию издавна зарились охочие до собирания земель французских монархи. Не меньшим камнем преткновения служила меркантильно заманчивая лоснящаяся шерстью Фландрия, болотистую почву которой не раз шерстили, спотыкаясь и сталкиваясь, войска двух соседних государств. Таким образом, требование Филиппа VI-го своему вассалу выдать ему «смертельного врага» Робера д’Артуа, коему тот осмелился пожаловать несколько замков за обещание воевать в Шотландии, служило всего лишь предлогом для беспардонной аннексии. И, пожалуй, что Эдуард не мог отреагировать на столь очевидную агрессию иначе. Его же претензии на династическую прямоту своей, ведущей через мать Изабеллу от Филиппа Красивого, линии против кривды узурпаторов из семейства Валуа не рассматривались серьезно ни им самим, ни его врагами, хотя официально англичане отказались от притязаний на французский трон спустя века. Это все из категории первоканальных «истин» о причинах нападения на Украину. Дабы любители рыцарских романов и евангельской нравственности поверили в чистоту грязных замыслов.

Проинтегрируем вышесказанное при помощи известного историка Дэвида Грина: «… Таким образом, англо-французские отношения были напряженными задолго до 1337 г. и оставались таковыми намного позже 1453 г. Однако, период между 1337-м и 1453-м годами был весьма особенным и ознаменовал интенсивную фазу этого континуума». Отчего же эта интенсивная фаза так растянулась во времени?! Такое случается, когда силы противников примерно равны. Однако, никто не мог предположить, что конкретно в этой партии будет сделано сотня с лишним ходов. Игра по имени «война» знает свои правила, и, при всем уважении к старой доброй Англии, в этот момент та выглядела щуплым подростком, вышедшим бороться против могучего великана. И по населению, и по экономике ей не стоило дерзать сражаться с державой Филиппа VI-го. Но и на Голиафов, коли на то будет воля Господня, находятся свои Давиды. В данном случае, роль волшебной библейской пращи сыграл английский длинный лук, или, скорее, болезненный опыт, приобретенный в противостоянии с шотландской пехотой Роберта Брюса. Собственно, ровно тот же опыт наличествовал и у французов, однако, из катастрофического разгрома при Куртре в битве золотых шпор не было сделано надлежащих стратегических выводов. Блестящее рыцарское воинство продолжало по старинке надеяться на, якобы, неотразимый натиск тяжелой конницы. Победа при Креси, конечно же, не водрузила крест на могиле кровопролития. Обе стороны принялись за тяжелую работу. Триумфаторы по тогдашнему обычаю ринулись на оставшиеся незащищенными гигантские территории и принялись грабить, убивать и насиловать простых смертных, недвусмысленно намекая о неадекватности их гаранта-государя. В Париже же зализывали раны и готовились к матч-реваншу. Непредвиденный жизненный фактор вмешался в планы сторон – Черная Смерть. В том бы-мире, где бы ее не было, Эдуард III, возможно, и реализовал бы фантастический поэтический замысел королевы из первого абзаца. А так ряды его лучников-йоменов оказались чересчур прореженными для немедленного решительного наступления.

Так и встретились два одиночества. Развели у дороги костер большой войны. Никому особо не хотелось, чтобы он разгорался, но злые ветры раздували его то с восточной, то с западной стороны. Карл Мудрый, казалось бы, сумел консолидировать французскую позицию, так за ним последовал безумный сын. Храбрый Генрих V-й, казалось бы, одержал решающую победу при Азенкуре, так ему Бог даровал трусливого наследника. Убийство Жана Бесстрашного, казалось бы, окончательно склонило чашу весов в сторону Англии, бросив на нее гирю Бургундии. Однако, рождение Жанны д’Арк принесло затянувшейся драме неожиданную развязку, вызвав для спасения Франции Deus ex machina. Это все главные персонажи исторической драмы, а что же все прочие?! Как замечательно высказался Габриэль Гарсия Маркес, для описания того, как они себя чувствовали, достаточно одного слова: страх. Все это столетие с гаком не только оккупанты, а и своя братва, благородных и обыкновенных кровей, всячески измывалась над простолюдинами. Опустели и обезлюдили монастыри и села, разоренные бандюгами и податями. Но и спрятавшись за стенами замков, новоиспеченные горожане были вынуждены покупать свою безопасность за золото, которого не было. Не надо быть марксистом и изыскивать в анналах признаки нарастающей борьбы антагонистических классов, чтобы предсказать возникновение Жакерии и восстания Уота Тайлера. И героическими борцами за справедливость сих униженных и оскорбленных тоже малевать не стоит. То были люди, которые, ворвавшись в Тауэр, плясали на кровати королевы-матери, потрясая в ее сторону своими «грязными палками». То были нелюди, которые, поджарив на вертеле рыцаря, скармливали его предварительно изнасилованной жене и детям. Но довольно подробностей, прибережем мрачные и кровавые краски для живописания современных нам событий, ничуть не менее жутких. Нас, целеустремленных путешественников по реке ИМ прежде всего интересует то влияние, каковое все эти события оказали на развитие мира ментальных моделей…

Возвращаю микрофон бесцеремонно прерванному мною на полу-фразе Дэвиду Грину: «Война доминировала над политическими программами до беспрецедентной стадии и принесла радикальные изменения нациям и правительствам, социальным и военным институтам. Действительно, она оставила немногие, если вообще хоть какие-либо, аспекты жизни в Англии и Франции без перемен. Война затронула абсолютно всех, королей и крепостных, священничество и паству, мужчин и женщин. Столетняя Война переустроила целые государства, разбивая и воссоединяя и их самих, и населяющие их народы». Какие же именно радикальные изменения принесла эта война?! На поверхности плавают модели достижений в военном деле. Вышеупомянутый длинный английский лук доказал свое преимущество в скорострельности перед арбалетом. Однако, оружейная мысль не стояла на месте, ведь ее подпитывало страстное желание добрых христиан уничтожать ближних своих. Поэтому столетие боевых действий ознаменовалось успешным развитием огнестрельного искусства. Но на этом пороховая революция не завершилась. Для того, чтобы столь технически сложные устройства, как пушки или мушкеты, хотя бы иногда попадали в цель, требовались знания и умения от обслуживающего персонала. Услуги высококвалифицированных убийц могли быть куплены за деньги, но задолго до Макиавелли самодержцы и их генералы понимали, что какие-либо нежные чувства к отчизне или королевскому дому у наемников попросту отсутствуют. Например, они запросто могли переметнуться к врагу, если тот заплатит больше. Потому инновационным решением этой проблемы, порожденной военной эпохой, стала профессиональная армия. На короткой дистанции это было не только эффективнее, но и дешевле, зато в долгой бремя их содержания упало тяжелыми налогами на выю народа.

Так что Дон Кихот совершенно правильно сетовал на горькую судьбину, проклиная изобретателя дьявольской артиллерии, позволявшей случайному осколку поражать доблестных витязей. Пускай ковровые бомбардировки были еще далеко в будущем, рыцарские времена уже прошли. И мы, позволив нашей модели нырнуть на спекулятивные глубины, вправе провозгласить успешную выплавку в горниле войны кардинально иного менталитета. Катаклизмы, как обычно, послужили катализатором. Тело средневекового мировоззрения насквозь пропиталось порохом страха, и не существовало бетона, чтобы закатать в него смрадный труп и заглушить едкий запах. Люди вожделели другой жизни, искали новые и переоценивали старые ценности. В том числе досталось по заслугам и Матери Церкви – раковая опухоль неверия расширялась на теле Христовом. И поделом, ведь Их Святейшества, хоть и претендовали на наличие прямой телефонной линии до Всевышнего Судии, выказали кромешное бессилие развести враждующие стороны по углам европейского ринга. Хуже того, они сами пали до надира междоусобиц. У католического мира на долгое время выросло две главы Великого Схизма – одна, Авиньонская, обычно гласила с наущения французских самодержцев, вторая же, Римская, – английских. На образовавшихся конфессиальных пустырях бурно произрастали сорняки суеверий, прежде всего, астрологических. Неслучайно, ведь основным вопросом дня 14-го, да, пожалуй, и 15-го столетия уже не был «Что есть Бог?». Его оттеснил с пьедестала внимания общества «Что день грядущий нам готовит?» И как раз в яму этой темы шарлатаны в остроконечных шляпах могли навалить людям с три короба точнейших предсказаний. Наконец, я не рискую напороться на уколы критики, описывая непосредственные последствия Ста Лет для обоих геополитических игроков после восстановления статуса одиночества. Лондон потерял практически все ошметки Анжуйской империи, и, самое главное, осознал бесперспективность попыток их восстановления. Поражение в длительной перспективе привело к ослаблению королевской власти и усилению центробежных тенденций – национальной мечтой стало обретение богатств за морями. Напротив, Париж вышел из конфронтации в хорошей спортивной форме. Натренированные боевые мускулы требовали работы, что краткосрочно вылилось в Итальянских походах, а впоследствии привело Францию к абсолютизму…

Даже не в конце, а в середине дороги той стояла плаха с топорами, на которой должны были сложить свои буйные головушки многие модели. Там же неподалеку располагался роддом, готовый разрешить старушку Европу от тройного бремени. Младенцы Ренессанс, Реформация и Наука – увидят свет в Блоге Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

8 апреля 1341-го года, Капитолий. «Слава Республики наполняет мое сердце, когда я вспоминаю, что этот самый город Рим – Caput Mundi/Столица Мира, как Цицерон называет его –этот самый холм, где мы сейчас собрались, видел так много великих поэтов, достигших высочайшего мастерства в своем искусстве и получивших заслуженный лавровый венец. Нынче же этот обычай, скорее, утерян, нежели приостановлен, да и не просто утерян, а напоминает диковинный миф, сочиненный более, чем 12 столетий назад. Ибо мы не знаем никого, кто бы получил сию награду со времен Стация – поэта, процветавшего во времена Домициана. Я движим также надеждой, что, коли Всевышний того пожелает, я мог бы возобновить в ныне престарелой Республике прекрасный обряд ее благословенной юности. И здесь, не для тщеславного хвастовства, но правды ради, я осмелюсь рассказать, что около года тому назад [для получения сей награды] был одновременно приглашен в Рим и в Париж, соперничавшие друг с другом… И, хотя я колебался некоторое время … в конце концов предпочел приехать сюда – почему, я спрашиваю вас, если не по той же самой причине, о которой пишет Вергилий — «Vicit amor patriae», любовь к отечеству победила?! К этому решению меня подтолкнула определенная привязанность и почтение к тем древним гениальным поэтам, кто творил этом городе, кто здесь жил, кто здесь похоронен… Но, какова бы ни была эта причина, я верю в то, что мое прибытие, хотя бы ввиду новизны события, может послужить тому, чтобы принести некую славу этому городу … и всей Италии». Так говорил возвеличенный Петрарка во время торжественной церемонии вручения ему звания лауреата. А тут же неподалеку, затерявшись в толпе, ему вдумчиво внимал человек настолько ничтожный и безродный, что даже его имя Никола обычно сокращали до Кола. Сын трактирщика и прачки-водоноса, он отличался от ровесников лишь странным пристрастием к учености, прежде всего, к изящной словесности и древней истории. И сейчас он с восторгом взирал на великолепного героя, словно спрыгнувшего со страниц Тита Ливия в его убогую реальность.

Когда он родился, в былом мегаполисе проживало менее двадцати тысяч человек, причем, все они теснились в крошечном микрорайоне неподалеку от Тибра. Большая же часть земли, окруженная тысячелетними стенами императоров Аврелиана и Проба, давно превратилась в необитаемую пустошь, заросшую сорняками, кустарниками и лесом, занятую виноградниками, огородами и пастбищами. Там и сям сквозь зелень желтели скелеты сооружений, внушавших страх не только своим языческим прошлым, но и нынешним предназначением – они могли служить прибежищем для лихих людей. Несколько монастырей спасалось от пристального внимания бандитов при помощи фортификаций и охраны. Милостью Господней сохранилось и несколько церквушек, к которым тесно примыкали, уповая на покровительство свыше, бедняцкие халупы. Немногие богатые семьи проживали в отдельных мало комфортабельных, зато хорошо защищенных башнях, которые вдобавок стерегли шайки наемников. Им приходилось остерегаться не только романтиков большой дороги, но и прагматиков высокого полета. Местные бароны оказались разделены, чуть не в аккурат посередине, на два основных квартала – кланы Колонна и Орсини – и находились в состоянии перманентной войны. И Рим, не имевший ни кола, ни двора, роптал устами Петрарки: «Мои раны столь же многочисленны, как мои церкви и укрепления, стены, густо усеянные руинами, показывают лишь жалкие остатки величественного, достойного сожаления города, и трогают всех наблюдателей до слез». Жаловался не кому-либо, а викарию Христа на Земле. Затянувшееся «Авиньонское пленение» благотворно влияло на здоровье и безопасность их Святейшеств, но усугубляло состояние и без того безнадежно больной Апостольской столицы. Простиравшиеся от базилики Св. Петра вплоть до реки здания Ватикана, в жилах которых еще совсем недавно пульсировала жизнь папской курии, теперь мрачно взирали на Божий свет ослепшими глазницами оконных проемов…

Май 1342-го года, Авиньон. На престол Петра и Павла взошел очередной понтифик. Не пришла ли пора исполнить обещание, выданное итальянской фракции кардиналов еще Иоанном XXII-м, и сделать этого Папу воистину Римским?! С такой челобитной к своему феодальному господину обратились представители заброшенного Вечного Города. Заодно они предложили вдвое участить празднование церковных юбилеев – страждущим не терпелось уже в 1350-м вкусить нектар и амброзию священной вакханалии, организованной Бонифацием VIII-м на рубеже 14-го столетия. Если к этому, последнему вопросу, Климент VI-й отнесся благосклонно, то грандиозный поход за Альпы предпринять было никак нельзя, хотя бы ввиду активных военных действий, развернувшихся между его возлюбленными чадами – Францией и Англией. Спустя некоторое время на берега Роны прибыло еще одно посольство, посланное по причине восстания против баронов. Теперь власть в папских владениях захватили Тринадцать Добрых Людей, претендовавших на то, что представляют Его Святейшество. Оставалось только заручиться его собственной поддержкой. Во главе делегации стоял новый избранник народа, его рупор – Кола ди Риенцо. Теперь он мог на равных общаться с Петраркой, живописуя ему страдания Urbis. На равных?! Тому «казалось, что я слушаю небожителя, а не человека. Ты оплакивал нынешнее состояние – нет, падение и гибель республики – словами такого Божественного вдохновения … что всякий раз, когда я вспоминаю звук и смысл твоих речей, слезы подступают к моим глазам и горе снова схватывает мою душу. Мое сердце все пылало, как ты говорил… Приди, наша надежда! Торопись, спеши нас спасти. Такова наша ежедневная молитва. И мы умоляем тебя, о, Господи, либо разрушь все бесчисленные беды этого мира, либо уничтожь сам мир». Стихи сами рвались наружу из груди истинного поэта:

«Теперь, когда кругом не молкнут битвы,
Приносят не смиренные молитвы,
Но козни к разоренным алтарям.
О времена! О срам!
Колокола не Бога славят боем,
Колокола зовут идти разбоем.

…
Чего ты ждешь, скажи, на что отчизна
Надеется, своих не чуя бед?
Разбудят или нет
Ленивицу? Ужель не хватит духу?
За волосы бы я встряхнул старуху!

…
На Капитолии, канцона, встретишь
Ты рыцаря, что повсеместно чтим
За преданность свою великой цели.
Ты молвишь: «Некто, знающий доселе
Тебя, синьор, лишь по делам твоим,
Просил сказать, что Рим
Тебя сквозь слезы умоляет ныне
Со всех семи холмов о благостыне».

20 Мая 1347 года, Рим. Тот самый высокочтимый, хоть и худородный рыцарь Кола ди Риенцо ответил на призывы Петрарки. А, может быть, то сам Всевышний услышал их общие молитвы?! Солдаты под командованием Стефано Колонна покинули город. Час настал! После утренней воскресной мессы в церкви Сант-Анджело, возложив надежды на Спасителя и свое красноречие, он направился на тот самый Капитолий, где шесть лет назад с благоговением взирал на церемонию награждения лауреата, и зажигательной речью разогрел толпу до бунтарского состояния. По древней традиции его провозгласили народным Трибуном, а, по существу, хозяином Вечного Города. А ведь совсем недавно он служил шутом для развеселой кампании баронов, когда в подпитии кричал, что всех их казнит, всех повесит. Теперь же, опьяненный по-настоящему успехом, он мог трубить на весь мир: «Свобода нынче стала самой жизнью и дыханием римлян. По прошествии веков мы снова ощущаем ее сладость на губах. После столь долгих мытарств рабства каждый римлянин теперь, скорее, позволит саму жизнь быть вырванной из его сердца, нежели еще раз быть принужденным к горчайшей кабале. Ибо все вещи легко возвращаются к своему естественному состоянию, и сей город встает опять как глава и источник свободы, тот город, что – к нашему унижению – так долго испытывал жалкий удел служанки. Потому римляне, избавившись от петли, собиравшейся их удушить, радостно воспевают хвалу Господу и не боятся ни смерти, ни опасностей в защите своей вновь обретенной свободы… Написано на Кампидольо, где мы живем праведной жизнью под властью справедливости… в первый год Свободы города».

Как известно, Свобода – дама ветреная, но как очередному любовнику избежать мести законного супруга?! Легитимный суверен Климент VI-й иначе оценивал происходящее в папской области: «мы знаем из многих прямых и косвенных свидетельств, что Кола, будучи неудовлетворен титулом Ректора, пожалованным нами, и продолжая именовать себя Трибуном, наградил себя вместе с несколькими горожанами рыцарским поясом… Более того, мы узнали, что он назначил день Вознесения Пресвятой Девы Марии для получения лаврового венца, коим, как он утверждает, трибунов короновали в древности. Нам также стало известно, что он пригласил на это торжество глав всех городов и знаменитых мест Италии, что он начал печатать новую монету и ввел в употребление множество других инноваций. Среди них, сказывают, что он издал различные приказы нескольким индивидуумам и коммунам в пределах церковной территории и обложил их непривычными налогами. Из этих фактов очевидно, что он стремится оккупировать и узурпировать власть над нашими землями, вырвать их из нашего владычества и подчинить римлянам». Понтифик-то еще далеко – за горами, а что делать с оскорбленной знатью в непосредственном окружении?! Вот что – пригласить на бесплатный банкет, а потом разом отрубить всем головы. До высот Макиавеллевского грехопадения, однако, христианам 14-го века было еще далеко, и, раскаявшись на следующий же день, тиран отпустил всех задержанных по домам, да еще и наградил в придачу. Но и это внезапное превращение подлого деяния в благородное не спасло рейтинг тирана от неминуемого краха. Папа теперь величал его преступником, язычником и еретиком. Петрарка тоже пришел в отчаяние: «Я ясно вижу разорение моей страны; куда бы я ни повернулся, повсюду поводы для печали. Ибо, когда Рим таким образом изувечен, что будет со всей Италией? … Что до меня, я не вижу, что еще предложить, помимо слез».

Фюрер в спешке провозглашенного Caput mundi и впрямь быстро приближался к своему капуту. Ему не помогли ни 300 всадников, присланные могущественным Людовиком Венгерским, ни одержанная с их помощью победа над войском баронов. Безвестность в изгнании, казалось, ожидала свергнутого узурпатора. Однако, Госпожа Фортуна готовила для своего прежнего любимца реставрацию. Переждав эпидемию чумы в среде фратичелли, Кола неожиданно объявился при дворе Карла IV-го в тогдашней имперской столице, Злате Праге. Позвольте представиться – люксембургский родственник Вашего Величества, внебрачный сын Генриха VII-го, плод его пламенной страсти к прелестной прачке. Ни поддельное свидетельство о рождении, ни подготовленные пророчества фра Анджело не соблазнили благоразумного короля исполнять его партийную программу. Тем временем, Папа требовал выдачи своего бывшего Ректора по прежним обвинениям, усугубленным подозрениями в преступном сообщничестве со спиритуалами и гибеллинами. Своевременная кончина Климента VI-го продлила приключенческий роман. Следующий по счету понтифик Иннокентий узрел в узнике Инквизиции пешку для своей многоходовой политической комбинации. И пешка превратилась в ферзя, правда, ненадолго, несколько не дотянув до наполеоновских 100 дней. Обезображенный обезглавленный труп повесили в квартале клана Колонна. Два дня Tribunus Augustus служил мишенью для камней уличной детворы. Наконец, его останки были сожжены иудеями, а пепел развеян по ветру. На коленях у ног обезображенной обезглавленной модели восстановления имперского величия Рима не остался ни Кола, ни Петрарка…

Итак, геополитическая Республика Рим благополучно сгинула, освободив место для гуманистической Республики Литера. Но не ожидает ли и эту модель ранняя смерть в нечеловеческих условиях века чумы, схизмы и войны?! Чтобы найти ответ, сто лет просканирует для Вас Блог Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Тень от тени далеко падает. Тенями от вечных идей называл Божественный Платон вещи бренного мира. На этих основаниях критиковал творения двуногих и бесперых. Любая модель модели, в его понимании, была еще более бледной и искаженной копией изначального блистательного небесного совершенства, а потому и была недостойна уважения серьезных философов. Собственно, и без его ученого мнения картины и статуи, равно как и прочие артефакты, долгое время занимали в жизни простых людей прикладное место. Комфортабельный Sitz im Leben резервировала для них доля в общественном разделении труда – к примеру, участие в религиозных ритуалах, увековечивание исторических личностей или исполнение декоративных функций. Разумеется, при этом могли обсуждаться особенности того или иного стиля, его достоинства и недостатки. Порой вспыхивали жаркие дискуссии о том, какой жанр круче – например, живопись или скульптура. Они регулярно завершались дружным несогласием. Но в целом все прочно оставалось в границах, установленных еще в античности. И лишь относительно недавно на этот плетень упала тень l’art pour l’art. В современном понимании мы рассматриваем плоды чуть ли не со всякого древа искусства как объекты, обладающие эстетическим значением сами по себе – их оценка оторвана от применения и более не зависит от практической полезности. Ба, почему только искусство?! Несложно воспарить в платоновскую высь и узреть, что примерно по той же траектории развивались и многие другие виды человеческой деятельности. Возьмем, скажем, математику. Для Пифагора числа были ключом к тайнику мироздания. Для Коперника геометрия – средством для расчета положения планет. Для Ньютона дифференциальное исчисление – языком для записи законов механики. А нынче она отмылась от былых копаний в измерениях земли, став чистой, пушистой и абстрактной.

Схожая метаморфоза произошла и с риторикой. В полисах Древней Греции с ее помощью решались судьбы Сократа и Анаксагора. В Древнем Риме она приобрела еще большее влияние за счет развития системы судопроизводства. В христианские века особо высоко ценилась миссионерами и проповедниками. Забавно то, что этой модели удалось эмансипироваться значительно раньше своих античных ровесниц. Как мы убедимся сегодня, уже Петрарка стремился освободить изящную словесность от пут социальной повинности на пятах. Он узрел небесную красоту в самом ловком жонглировании словами в отрыве от груза семантики, который менталка несла ни шатко ни валко. И ему каким-то образом удалось затащить за собой на скользкий путь гуманизма немало дельных людей, прочно стоявших на бренной земле. Сделал он это в отчаянной борьбе с неблагоприятной ментальной средой. Вот как он сетовал на горькую судьбину в письме, адресованном Джованни Бокаччо: «О, бесславный век, что презирает античность, свою мать, которой он обязан каждым благородным искусством, что осмеливается объявить себя не только равным сиятельному прошлому, но и превосходящим его. Я ничего не говорю о простонародье, отбросах человечества, чьи высказывания и мнения могут вызвать смех, но едва ли достойны серьезного порицания… Но что можно сказать в защиту образованных людей, кто не должны бы быть безграмотными по отношению к античности, и, тем не менее, погружены в тот же самый мрак и заблуждение? Ты видишь, что я не могу высказываться на эти темы без величайшего раздражения и возмущения. В последнее время возникло множество диалектиков, не только невежественных, но и безумных. Подобно черной армии муравьев из какого-нибудь старого гнилого дуба, они роями вылезают из своих укромных мест и опустошают поля здравого учения. Они порицают Платона и Аристотеля, смеются над Сократом и Пифагором. И — благой Бог! — какими глупыми и некомпетентными вождями выдвигаются эти суждения! … Что можно сказать о людях, что попирают Марка Туллия Цицерона, яркое Солнце красноречия? Или о тех, кто глумится над Варроном и Сенекой, кто возмущается тем, что они называют грубым, неполноценным стилем Тита Ливия и Саллюстия?»

Неслучайно Петрарка собрал воедино столь разношерстную кампанию несправедливо обиженных античных авторитетов. Мало того, что подслеповато различал семантические тонкости соответствующих доктрин, их глубинное содержимое его попросту не интересовало. Для него это были яркое Солнце красноречия и прочие сиятельные звезды, чьим балетом следовало наслаждаться, а не копаться в его информационном контенте. И когда своим прославленным однострочником «Платона хвалят лучшие, Аристотеля – большинство» он все-таки расставил определенные акценты, то в фокусе его внимания было прежде всего риторическое благозвучие результирующего поэтического аккорда «a maioribus Plato, Aristoteles laudatur a pluribus». Он не пытался возражать вражеским обвинениям в некомпетентности: «Они уверяют, что у меня нет и следа познаний. Что касается моего красноречия … они презирают его как все наши современные философы и отрицают его, как недостойное образованных людей». Ему, мятежному, не было никакого дела до глупых пингвинов, прячущихся в утесах воображаемой учености. Он гордо реял между тучами гуманизма и морем схоластической науки, предвещая бурю! Истинная же мудрость в его представлении скрывалась все в том же пресловутом красноречии. Обо всем прочем можно было судить, не вылезая из удобного кресла общих соображений: «Ну да, я верю, что Аристотель был великим человеком с познаниями во многих областях. Но он все же был человеком, и потому мог ошибаться в некоторых или даже во многих вещах». Парадокс заключается в том, что простой смертный, осмелившийся бросить тень на Великого и Ужасного, не имея на то достаточных содержательных оснований, оказался совершенно прав. Более того, когда тень мрачных веков окончательно рассеялась, то оказалось, что он скормил матушке Европе крайне важное для успешного вынашивания науки лекарство. Да, Стагирит разогнал стагнировавшую теологическую средневековую мысль в полезном естественно-эмпирическом направлении. Однако, для ее выхода на новые орбиты следовало хитрым образом преодолеть притяжение его собственного авторитета – так, чтобы балласт многочисленных ошибок был сброшен, а капсула с избранными космонавтами продолжала свое движение в бескрайние эпистемологические просторы. Как раз такую замысловатую механику и смог соорудить для человечества искусный мастеровой по имени Франческо Петрарка. Причем, довольно-таки кустарными инструментами – Философ не угодил верному служителю античных муз своим корявым языком, не шедшим ни в какое сравнение с изысканными литературными достоинствами диалогов Платона.

Было бы ошибочным утверждать, что очередное явление Божественного, в этот раз средневековому христианскому народу, было событием сугубо прогрессивным. У тени, накрывшей идола св. Фомы Аквинского Аристотеля с головой, наличествовали множественные теневые стороны. Вышеупомянутое целительное снадобье могло в неправильной дозировке привести к немедленному выкидышу эмбриона науки – уж слишком опасными в древнем рецепте были неоплатонические магические ингредиенты. Николаю Копернику требовалось ровно столько пифагорейщины, чтобы приодеть свою безумную геодинамическую модель в ставшие модными гуманистические одежды и тем самым придать ей в глазах современников хоть чуточку респектабельный и привлекательный вид. Аналогично критично следует оценить вклад Петрарки в развитие флорентийского наречия – будущего итальянского. Правда, здесь он поступил последовательно и логично – из его кредо напрямую следовал приоритет классической латыни. Потому он сам предпочитал имитировать и восстанавливать утерянную Цицероновскую красоту, чтобы в далеком идеале – как знать?! – когда-нибудь превзойти ее. Потому скептически относился к своему великому предшественнику Данте, в его представлении разменявшему свой талант на развлечение простонародья. Потому сам посвятил лишь малую толику своего творчества сочинениям на языке своей матери. Но ведь включение в социальную игру в университеты широких масс лингвистически неподкованного населения было важным условием для создания критической массы ученых…

И дольше тысячелетия длилась тень, которая, в соответствии с гуманистическими верованиями, сгустилась над Европой вследствие схоластического варварского отношения к блистательному наследию античности. Следовательно, следовало перепрыгнуть через мрак средневековья со всеми его теологическими заблуждениями. И в широких карманах сочинений античных мыслителей, таких, как Цицерон, Платон или Аристотель, лежало немало однострочников, которые при желании можно было размидрашить как доводы в пользу монотеизма. Но как быть с типично христианскими заморочками типа триадологии, сотериологии или эсхатологии?! Естественным, чуть не единственным выбором идеала для Петрарки был Блаженный Августин – муж необыкновенно могучий не только в богословии, но и в риторике. Так что неудивительно, что он втюрился в его пленительные модели, хоть и произошло это весьма диковинным образом. Петрарка как-то отправился с братом и слугами на гору Ванту, что неподалеку от Авиньона. Подобное времяпровождение за прагматической бесполезностью было крайне редким для того времени занятием, но поэт искусства ради искусства взалкал испить вдохновения из родника природы. Добравшись до цели, он открыл на случайной странице книгу «Исповедь», которую притащил с собой – тогдашнее вернейшее средство для гадания на словесной гуще. И был поражен вербальной стрелой в самое яблочко сердца: «И люди отправляются подивиться на горные вершины и на гигантские морские волны, и на широченные русла рек, и на океанские просторы, и на то, как вращаются звезды. Но они не смотрят на самих себя». Чем не Божественное знамение?! И тогда «я обратил свой внутренний взор на себя, и с этого момента не было никого, кто бы услышал от меня единое слово, пока мы не возвратились к подножью». Сей рецепт насквозь святого Доктора Церкви тоже был крайне опасным, поскольку мог привести и его самого, и последователей к безмолвной ментальной гибели в пасти пропасти неведения.

Тени сомнений исчезли из души Петрарки в полдень его жизни, и преданный член католической партии с готовностью приступил к работе в винограднике Господнем на ниве морализаторства. Тем паче, что за нее неплохо платили, даже не требуя присутствия на месте получения пребенды. Тем не менее, он не мог не заметить, что на циферблате часов Матери-Церкви близится полночь. Потому и бичевал в серии поэм нравы папского двора, призывая небесным огнем выжечь заразную опухоль пороков на теле Христовом. Там обитают рабы вина, яств и ложа! Там обогащают себя, разоряя других! Там гнездо предательства, взращивающее зло! Там всякий род разврата! Там старцы девочек ведут в кабинет… Можно ли на этих основаниях почитать гуманизм предтечей Реформации?! Полагаю, что нет, иначе в этот легион придется записать чуть ли не весь средневековый мир – только ленивый тогда не капал на краеугольный камень Святого Петра. Зато следующий риторический пассаж вымостил путь к волшебному городу Гуманизм в современном понимании этого слова – с человеком в виде его главной изумрудной ценности: «Ты говоришь, что страна хороша, когда там в изобилии красивые лошади, толстые коровы, нежные козочки или сочные фрукты. Но есть ли в ней добрые люди? Об этом ты, конечно же, не думаешь и не считаешь достойным для рассмотрения – О, какой же ты выдающийся судья! Ибо, воистину, высочайшая похвала Родине лишь одна: добродетель ее граждан!» Тень от тени далеко падает. Конкретно в этой замечательно укрыться от чересчур жгучего излучения айфоновского века и чересчур жаркой любви к отцам Отечества. Да не покинет она нас никогда!

Не все дороги ведут в Рим. Но по некоторым из них прошел воспеватель Лауры и поэт-лауреат. Пройдем вслед за ним к королеве городов в столицу мира – с Блогом Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

На шахматном жаргоне форсированным продолжением называются такие ходы, разумных альтернатив которым не существует. Например, это когда противник тебя шахует и поневоле приходится Его Величество так или иначе спасать – правила заставляют. А вот когда можно лошадью ходить или нет, при том, что и расчет вариантов не помогает, то ты в своем решении более или менее свободен. Несложно найти метафорические аналоги вышеописанных феноменов в странной игре по имени жизнь. Так, почитай, что весь двадцатый век воли России было не видать. Чуть ли не все сделанные страной новые повороты, все ее пропасти и взлеты, были, по существу, вынуждены внешними или внутренними обстоятельствами – нашествием доктринальных монстров, мировых войн, жестокосердных властолюбцев. И когда Союз нерушимый рухнул-таки, наш постсоветский ментальный выбор тоже строго определялся сложившейся на тот момент позицией. Всеобщее разочарование успешным завершением строительства развитой марксистско-ленинской дистопии привело к воскресению распятых, но так до конца и не околевших модельных реликтов. Только они оказались способны быстро наладить массовое производство дешевого наркотика самоизбранности и удовлетворить возросшие потребности общества. В контрасте с этим, как бы громко ни надрывались кремлевские Косые, троллить Украину в предположении, что она без борьбы последние пожитки продует, Владимира Путина никто не принуждал. Потому и мат на доске грядет вполне заслуженный, самое главное, после бездарно проигранной партии кулаками не махать.

Перенаправив теперь нашу «Машину времени» на стык 13-го и 14-го столетий в Западную Европу, мы, вооруженные историческими познаниями «После всего», в состоянии подстрелить еще одну подобного рода невынужденную особь. Никто не принуждал католическую церковь принимать в свой Пантеон обаристотившего схоластическую науку Фому Аквинского. Эффективное подавление бацилл ереси внутри тела Христова и отсутствие реальных угроз его здоровью вовне, по сути, гарантировало правящей ментальной модели беззаботное продолжение банкета. Она успешно торговала многочисленными сочными Библейскими однострочниками и опьяняющей воображение выдержанной временем риторикой Блаженного Августина. Округлые телеса этого раскормленного людской верой создания были самим совершенством. Не требовалось ей, сонной тысячелетней красавице, и произведение потомства. Потому беременность малышкой наукой оказалась неожиданным следствием ее нефорсированных похождений. Впрочем, и эта неосознанная ошибка реальной опасности для ее благоденствия не представляла. На протяжение пары десятков статей мы наблюдали за тем, как непослушные ученые и взрослые мальчики гуляли без девочек во ржи неведения у самого края пропасти Коперника. Однако, все потом либо убежали на жирные пребенды, либо сгинули в комбинаторной бездне. Всемогущий Аристотель, обосновавшись на троне тех, кто знает, с одной стороны, призывал своих подданных идти в атаку на натурфилософские вопросы. С другой же, заставлял с ними сражаться собственными насквозь проржавевшими доспехами. Для победы когнитивного наступления настоятельно требовалось сделать другие, и снова необязательные блестящие ходы. Причем, не абы какой лошадью по совету Косого. Как тогда? Ведь и на самом высоком гроссмейстерском уровне просчитать все было невозможно. Почему тогда мир сделал модельную рокировку?!

Слово «гуманизм» в современном русском звучании имеет несколько паразитных для меня обертонов. Мне нужно нечто семантически родственное «гуманитарным предметам», а не «гуманному человеку». Потому давайте условимся, что я под этим понятием буду иметь в виду исключительно историческое явление средневековому миру новых прелестниц-моделей в т.н. эпоху Ренессанса. Если попробовать парой широких мазков продемонстрировать вам их освобожденную от излишних вербальных покровов субстанцию, то это как раз и будет рокировка, т.е. перестановка местами двух кардинальных столпов тогдашнего общества – античности и христианства, по крайней мере, в его схоластической ипостаси. В некотором отличие от томизма, эта дама не имела влиятельных покровителей калибра доминиканцев, чтобы доминировать на конкурсах ментальной красоты. Тем не менее, ей удалось породить течение мысли, немало поспособствовавшее открытию Нового Света науки. Словами Кристофера Целензы: «Если каждый Западный город сегодня полон зданий, исполненных по канонам классической архитектуры, то эта тенденция в немалой мере является следствием любви к Греко-Римскому наследию, которую инаугурировал Петрарка. Если такие классические авторы, как Вергилий, Цицерон, Тит Ливий, а впоследствии и целый легион иных древних Греко-Римских писателей составили ядро школьной программы обучения на протяжение многих столетий, то истоки и этого явления могут быть прослежены вплоть до Петрарки. Хотя он ни в коем случае не был первым мыслителем, обуянным всепоглощающей страстью к древнему миру, он был пионером в том, что создал культурный идеал изрядной жизненной силы. И он сделал это по такой методике, которая может на первый взгляд показаться парадоксальной: приспособив античность к своему времени при помощи своей собственной, весьма специфической христианской чувствительности». Задача настоящей статьи – взглянуть на вышеупомянутого героя и определить какие именно ходы помогли ему столь кардинально повлиять на ход мировой истории…

Первым существенным фактором, сформировавшим личность будущего крестного отца гуманизма, стал его собственный папаша. Уроженец Флоренции из не самого славного рода нотариусов, он после ряда приключений удачно пристроился при папской курии воскуривать фимиам нашему знакомому Иоанну XXII-му. И от юного Франческо естественным образом ожидалось продолжение потомственной профессиональной традиции. Но на этой достойной стезе обнаружилось невынужденное препятствие – опасная трясина. «Я читал Вергилия и Горация, Боэция и Цицерона. Читал не раз, а тысячекратно; не пробегал по тексту, но возлежал вместе с ним; я размышлял над прочитанным всеми силами своего ума. Я проглатывал утром то, что затем переваривал вечером; я впитывал, как ребенок, то, что впоследствии уразумел, как старик. Я поглощал эти вещи таким особым образом, что они отпечатывались не только в моей памяти, но и в костном мозге, сливаясь в единое целое с моим интеллектом. Результат был таким, что даже если бы я не прочитал ничего иного на протяжение всей моей жизни, они бы определенно остались, укоренившись в глубочайшей части моей души». Что оставалось делать ответственному родителю?! Пришлось принять экстраординарные воспитательные меры, способные вернуть на пастбище истинное заблудшую овцу. Слившийся воедино с подпольной литературой отрок чувствовал, что сгорает он сам, а не корчившиеся в языках пламени страницы. Но не спешите осуждать и бесчеловечного палача. Страсти человека, знавшего цену деньгам, должны были накалиться до 351 по Фаренгейту, если он решился на уничтожение своей законной частной собственности, дорогущих манускриптов. Когда же почтенный сер Петракко узрел мучения и услышал стоны возлюбленного сына, то его железное сердце, погруженное в пекло такого отчаяния, внезапно расплавилось, и он вытащил пару еще не до конца сгоревших книг из погребального костра. На, возьми вот эту, — несколько смущенно промолвил он, — она развлечет тебя, и вот эту, — она поможет тебе в учении.

Adolescentia me fefellit, iuventa corrupuit, senecta autem correxit – юность меня обманула, молодость захватила, зато старость исправила. Так описывал свою жизненную траекторию сам Петрарка. Вряд ли и здесь можно усмотреть что-то необычное. Мы все сначала учим понемногу как-нибудь какие-нибудь правила странной игры по имени жизнь, потом с увлечением забавляемся ею, а напоследок осознаем суетность этого занятия, приступая к его обсуждению и ворчливому осуждению. И то, что схватило Франческо за живое, описано во множестве обыкновенных историй. Разве что блестящая звезда, взошедшая конкретно на его горизонте, в жестком излучении атомного века, почитай, что совсем исчезла с небосклона. Нынешняя женщина может запросто стать водителем многотонного грузовика, а вот профессия «муза», пожалуй, что ей более недоступна. Да что там говорить о 21-м столетии, если уже к концу 16-го Лаура из имени собственного превратилась в нарицательное для обозначения куртизанок. Ну, а средневековый поэт был счастлив своей неудовлетворенной страстью. Следуя моде своего времени, он испытывал к предмету своего обожания, как и Данте к Беатриче, исключительно платонические чувства. При этом две прочие трети своего существа со спокойной совестью зарезервировал на мать своих детей и любовниц. Мы можем только догадываться, что принес ему этот невынужденный ход. По отношению к физиологическим отношениям полов то была своего рода рокировка – оплодотворенный вдохновением, исходившим от дамы его сердца, он вынашивал и выращивал его плоды вплоть до гробовой доски. То было поклонение не человеку, а Любви и Красоте.

Петрарка презирал свои времена, но как мы знаем из творчества Хаузинги, и здесь он не был редким исключением из общего правила. Вот разве что собеседник, которому он жаловался на горькую судьбину, был несколько необычным. «Я хотел бы, чтобы либо я был рожден в твою эпоху или ты в мою, кабы то позволили небеса». Как Вы думаете, к кому были обращены эти слова? Петрарка имел забавную привычку беседовать с авторами тех книг, которые прочитал. Сейчас бы это в лучшем случае назвали аутизмом, в худшем отправили бы на принудительное психиатрические лечение. А в темные века ровным счетом никто ничего не заметил и даже в некромантии не обвинил. Все, что произошло – Тит Ливий стал для него ролевой моделью. Немаловажно то, что описанные знаменитым историком времена и нравы в его представлении выгодно отличались от его собственных, где люди рвались к благородному металлу и низкопробным плотским удовольствиям. «Мы знаем, что ты написал 142 книги о жизни в Древнем Риме. Ты, должно быть, работал с такой необыкновенной энергией и таким неустанным рвением! А нынче, из всех них осталось едва лишь тридцать». В минорный аккорд печали здесь добавлена изрядная мажорная гордость – немалый вклад в дело спасения остатков сего литературного наследия внес сам поэт. И установил тем самым идеал гуманиста – обнаружить осколки античности в вековечной пыли какой-нибудь монастырской библиотеки и сложить из них блестящий пример для подражания. Это немудреное счастье улыбнулось Франческо еще раз, когда он нашел утерянный манускрипт Цицерона Pro Archia. Восхищение столь изысканной латынью было особенно велико на фоне обезображенного схоластами корявого языка в повсеместном употреблении. Утерянное риторическое искусство великого мастера взывало о Возрождении. И прекрасное имя для возрожденной модели было подыскано в том же сочинении – studium humanitatis ac litterarum – изучение гуманитарных наук и литературы. Вот тогда-то азартный шахматист странной игры по имени жизнь и решился на аксиологическую рокировку.

«Золото, серебро, драгоценные камни, пурпурные одеяния, дома, построенные из мрамора, ухоженные поместья, благочестивые картины, кони в попонах и другие подобные вещи доставляют сиюминутное и поверхностное наслаждение; книги же доставляют удовольствие до мозга костей. Они говорят с нами, советуют нам и вступают с нами в живую и тесную связь». Древние книги, Любовь и Красота, Тит Ливий и Цицерон – одним словом, мертвые и далекие модели, вступив в живую и тесную связь с Петраркой, посоветовали ему сделать необычный ход. Ход невынужденный, не обусловленный ни советами своих косых ближних, ни умопомрачительными ужасами Черной Смерти, ни весьма специфической христианской чувствительностью…

Одно дело увлечься моделью самому. Совсем другое дело заставить всех признать, что дама твоего сердца – самая прекрасная в мире. Подвиги Гераклов духа продолжаются – в Блоге Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.