№113 Антропостатика

Если парой слов охарактеризовать Александрийскую школу теологии, о которой мы говорили в последних двух статьях, то это будет – «аллегория» и «платонизм». Для второй вершины христианского треугольника, Рима, таким девизом являлись «закон» и «стоицизм». Сегодня мы как раз и познакомимся с тем, как обстояли дела на почти диком Западе — конечно же, по сравнению с мистическим, изощренным в философских вопросах цивилизованным Востоком. Постепенно происходило неизбежное для гигантских просторов империи разделение – латынь входила в свои права в Вечном Городе, греческий там шаг за шагом выводился из обращения и забывался. В этом контексте мы говорим Рим – подразумеваем Запад, т.е. все народы, предпочитавшие говорить на языке Овидия и Горация, в том числе Карфаген, родина Тертуллиана. Забегая вперед, именно эта долгая дорога почти через тысячелетие привела христиан к католицизму.

Фокус на морализировании, каталогизировании грехов и разработка сложной системы правил их смывания с самых ранних христианских времен был характерен для всей латинской традиции под очевидным влиянием развитого Римского права. Уже к концу второго века новой эры рационалистическая душа человека Запада требовала точной спецификации изначально нечетких теологических положений. Все были согласны с тем, что Сын Божий своим распятием списал с человечества изрядное количество долгов перед Отцом (хотя были разногласия по поводу конкретного механизма работы этого таинства). Никто не возражал и против того, что при крещении человеку прощаются прегрешения его дохристианской жизни. Но что делать с преступлениями новыми, совершенными уже после вступления в ряды Партии Спасения (души)? Находились ведь и прелюбодеи, и убийцы и, прости Господи, апостаты, отрекавшиеся от Христа под давлением языческих гонений. По мнению генеральных секретарей, ее устав требовал безотлагательной доработки.

По мнению многих суровых борцов за нравственные идеалы (например, Тертуллиана) прощения таким вероотступникам не было – билет в геенну огненную был в один конец. Однако в рядах железных моралистов находились и малодушные слюнтяи, которые пытались указывать на тему любви и прощения, характерную для евангелий. Характерный ранний конфликт на эту тему возник между добрым папой Каликстом и его конкурентом (анти-папой) Ипполитом Римским, занимавшим непримиримую позицию по отношению к провинившимся. Об этом противостоянии нам известно исключительно со слов злого схизматика (и по совместительству борца с ересями), который не пожалел черной краски для описания своего идеологического противника. Поэтому с уверенностью мы можем сказать только о том, что существом их спора было обсуждение епископских прав по прощению грехов.

Тема эта к середине третьего века становилась все актуальнее, поскольку чем дальше от библейских времен, тем меньше находилось в постепенно разраставшихся христианских общинах энтузиастов умереть за веру. При этом репрессии со стороны язычников только нарастали. Может ли быть больший грех, чем отречение от Спасителя? Поэтому неслучайно, что история оставила нам свидетельство другого эпизода, происшедшего с неким Новацианом, еще одним сторонником жестких мер против христопродавцев. Ему пришлось бороться с другим проповедником наступившей эры милосердия – папой Корнелием. Результатом противостояния стал новый раскол, в котором Новациан основал свою собственную секту, распространившуюся далеко на Восток и местами слившуюся с монтанистами.

Аналогичная проблематика стояла на повестке дня в церквях Северной Африки. Там, на полдороге временной шкалы от рождества Троицы к св. Августину, расположился Киприан Карфагенский. Выходец из богатой языческой семьи, он обратился в христианство в возрасте сорока лет, что говорит о сознательности его выбора. Весьма вероятно, что немалую роль в этом решении сыграли сочинения его предшественника Тертуллиана, которого он в своих книгах именовал не иначе как своим «учителем». Неслучайно — ведь то и в самом деле были блестящие образцы классической риторики, которые не могли не подействовать на эстетическое чувство людей, вскормленных на Цицероне. Спустя некоторое время его, как человека, выделявшегося на общем малограмотном фоне, избрали епископом. Во время преследований христиан императора Деция Киприан спрятался и руководил своей церковью из подполья. Этот рациональный выбор разумного человека вызвал критику чрезмерно верующих, призывавших всем дружно умереть за Христа и его Отечество.

Выждав окончания репрессий, Киприан вернулся к своим обязанностям. В следующем по счету раунде гонений на христиан Киприан доказал, что предателем и трусом не был, приняв мученический венец. А в промежутке он аргументировал свою позицию, защищая не только себя, но и всех подобных ему людей, которые так или иначе поддались давлению властей. Что смысла в героической смерти, если есть возможность ее избежать, при этом принеся очевидную пользу? И зачем отказывать людям в возврате в церковь, если они искренне раскаялись в своем проступке? Разве сам Бог не показал, что спасение возможно для самых закоренелых язычников, послав собственного Сына навести в нашем мире порядок? Коснулся Киприан и другого животрепещущего по своим временам вопроса – отношения к согрешившим священникам и на глазах множащимся схизматикам. Многие опасались, что священные таинства, произведенные такими духовными лицами, теряют свою силу. Ни в коем случае – был убежден Киприан. Благодать определяется принадлежностью к ортодоксии, апостольским наследием, восходящим к самому Христу, а вовсе не моральным обликом ее служителей.
Прямым следствием из этого положения было отрицание благодати в общинах раскольников.

И этот важный выбор для модели христианства был неизбежен — нельзя же было позволить людям сомневаться в действенности церковных обрядов. Прошло почти две тысячи лет, на протяжении которых сей вопрос никогда не терял актуальности. Усредняя, пастве было разрешено грешить при условии исполнения определенной процедуры очищения (покупка индульгенций, наложение епитимьи, исповедь и т.д.). Для пастырей же многие провинности зачастую никак не влияли на их статус. Во многом именно протест против этих постулатов на Западе привел к Реформации, а на Востоке к марксизму.

Если копнуть еще поглубже, то в основе милосердия или, наоборот, жестокосердия — более глубокий пласт-модель: человека. Если почитать нас за константу, величина которой определяется рождением (генами, Божьей волей и т.п.), то мы приходим к «антропостатическому» миру. В нем людей невозможно ни улучшить, ни испортить. В нем вину можно смыть только кровью. Если же предположить, что мы все-таки переменные, способные путешествовать по лестнице моделей вверх или вниз, то мы признаем «антроподинамику». Тут все сложнее, поскольку под вопрос ставится адекватность самого понятия «вины». Да и возиться с падшими приходится в погоне за гуманистическими идеалами. Значительно более примитивная (начальной фазы развития) первая модель постепенно сдает свои позиции, хотя многие из нас в быту путаются между этими двумя мирами, не замечая подвоха. Хотя психологи давно доказали, что каждая наша мысль, принятая в копилку модельного ряда, может кардинально повлиять на остальные верования и в конечном итоге на наше поведение, до сих пор находятся люди, уверенно ставящие запятую в «казнить нельзя помиловать» после первого слова. В христианстве же таким образом оказались замешаны две противоречивые модели – простым смертным разрешено меняться, рукоположенные же заморожены. Возможно, именно это отношение и привело к эволюции наоборот.

Оставим проклятый Запад вариться на огне неугасимом в собственном адском модельном соку – следующая миссия отправит нас в направлении восходящего солнца. Сирийский фронт борьбы со вселенским злом уже в нашем прицеле. Безопасность гарантируется – броня танков Блога Георгия Борского крепка и визит будет быстрым.

Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.