«Смилуйся, государыня рыбка! Что мне делать с проклятым народом?! Уж не хочет он жить будто в сказке. Хочет роботам быть владыкой. Чтоб они ему служили. У него на посылках чтоб были». Куды, о, куды бедному ученому податься?! Гранты на исследования выделяют богатые мира сего. А тем отвлеченные философские и, тем паче, математические соображения – не указ. Это люди практические, им прибыль да власть – вынимать да класть. Всех прочих заманивают рекламой – будете жить также хорошо, как никогда прежде! Ах, как бы дело не кончилось разбитым корытом… И проблема отнюдь не только в неумеренности людских желаний, но и в их несуразности. Лично я нисколько не боюсь страшилок о Всемогущем Искусственном Интеллекте, что, дескать, загонит обладателей естественного в клетки-землянки в homo-парках. Манипуляторы коротки! Да, мы уже научили железяки выкидывать различные хитроумные фокусы – например, бестолково болтать или ловко двигать фишками. Но для чуть ли не всех интересующих нас задач сложность имеет обыкновение расти по экспоненциальному графику. Потому подкрути разрядность входных данных, и самые производительные здоровяки-компутяги, напрасно колыхаясь всеми жабрами процессоров, утонут в бездонной пучине фазовых пространств. А вот с идейным планом дело обстоит значительно хуже. Я уж неоднократно бурчал на эту тему, но для пущего риторического эффекта повторюсь. Безраздельное господство физикалистских моделей приводит к тому, что мы воспринимаем себя самих как недоделанный эволюционный материал, как те же вычислительные машины, только белковые и маломощные. Соответственно, отрицая саму возможность вызова к себе в голову волшебных золотых мыслей, постепенно превращаемся в устройства ввода-вывода к кремниевым оракулам. Результаты сего печального превращения можно наблюдать на тех самых шахматах, что долгое время служили тестовым полигоном, где испытывалось и совершенствовалось лучшее оружие ИИ. Давно миновали те благословенные времена, когда великие гроссмейстеры разрабатывали нестандартные стратегические замыслы или оригинальные новые дебюты, когда зрительный зал, стоя, рукоплескал неожиданной прекрасной комбинации. Взрывное развитие компьютерных движков оставило за собой выжженную землю научной и творческой импотенции. Все, что осталось от некогда холеной королевской игры – выхолощенный спорт…

Метафорическая модель золотой рыбки поможет нам обратить внимание и на другую особенность человеческого когнитивного процесса – его цикличность, постоянное возращение к давно пройденным реперным точкам, к животворящим мертвечину застывших букв истокам. Старик в сказке Пушкина постоянно забрасывал свой невод, дабы выудить исполнительницу старушечьих чаяний. Подобно ему и масштабный ученый, коль скоро он желает сотрясти земную твердь существующей парадигмы, должен постоянно выглядывать из ящика «нормальной науки», высматривая в платоновских небесах вспышки сверхновых менталок. Так описывал процесс Артур Кёстлер: «Существует теория, предложенная Генрихом Сартоном и многими учеными считающаяся самоочевидной, которая говорит … что история науки суть единственная история, демонстрирующая кумулятивный прогресс [в деле обретения знаний]; что, соответственно, прогресс науки суть единственный способ измерить прогресс человечества; и что само слово ‘прогресс’ не имеет четко определенного значения в любой области деятельности – помимо научной… История науки демонстрирует рекуррентные циклы дифференциации и специализации, за коими следует реинтеграция на более высоком уровне… Этот процесс также имеет определенные аналогии с биологической эволюцией – такие, как расточительность [по отношению к ресурсам], внезапные мутации, борьба за существование между конкурирующими теориями». Собственно, обнаруженная известным писателем аналогия отнюдь неслучайна – оба эволюционных процесса, генов и мемов, являются примерами задачи поиска в экспоненциально-сложном фазовом пространстве. Ее невозможно решить без расточительности по отношению к ресурсам, без внезапных мутаций или борьбы за существование между конкурирующими теориями.

Более того, небесная обустроенность, то бишь дискретная математика, диктует свой безжалостный закон – в человеческих условиях наличия множества параллельно запущенных вычислительных процессов под названием «ученые», неизбежна и даже вероятна такая расточительность, что внезапно удачно мутировавшие, но нищие духом менталки погибнут в классовой борьбе с себе подобными богачами, не оставив здорового потомства. Если бы проводилось первенство мира по количеству мертворожденных моделей, то Николас Оремский был бы основным конкурентом на абсолютное первенство, причем, всех времен и народов. Мы уже познакомились с историями о том, как с его интеллектуального крючка сорвались золотые рыбки, способные превратить французского невезунчика в Коперника и Декарта. Сегодня же очередь не состояться Галилею… Как-то при случае, а именно во второй и третьей частях Мерлезонского балета, сиречь, трактата с прошлой лекции, он в очередной раз забросил сети в экспоненциальные глубины моря-окияна неведения. И вытащил было чудо-юдо-кита, на коем удалось бы разместить плодородную почву для произрастания по крайней мере полмира современной науки. И люди бы зажили также славно, как никогда раньше. И, несомненно, сложили бы иные сказки, воспевающие еще не старца-подкаблучника, а полного сил мужа, Галльского Галилейского рыбака…

Собственно, на непосвященный взгляд интеллектуальное достижение Николаса выглядит весьма скромным – он всего лишь применил разработанную им же ранее математическую модель, предтечу аналитической геометрии, к определенной прикладной проблеме. Но какой проблеме! Не к тонкостям учета благотворительности, благодати или греховности — смертным грехам Оксфордских калькуляторов. А к тому самому обыкновенному движению, что так живо интересовало Жана Буридана и Альберта Саксонского. Его кривые, униформно, округло и неуниформно деформированные, теперь выправляли ошибки в понимании кинематики, графически представляя скорость. Но что это за штука такая, особенно в применении к неуловимому мгновению?! Палка-менталка, известная каждому ученику нынешней средней школы, была тщательно обстругана понятиями из схоластического словаря. Скажем, для тела в свободном падении она определялась пройденной за единицу времени дистанцией в предположении того, что более не изменится. Ну, а коль скоро это так, то соответствующие величины вполне можно было разместить на координатную плоскость. Более того, приняв те или иные стандарты, сопоставлять их значения, придать физический смысл осуществленным над ними арифметическим действиям. Но тогда не лишены семантики и геометрические фигуры, ограниченные с пола осью X, а сверху вышеупомянутым изогнутым небосводом! Скажем, их площадь в двухмерном или объем в трехмерном случае говорят нам что-то существенное. О чем именно говорят?! Сообразить это помогает вырожденный частный случай недеформированного движения. Это когда скорость постоянна и вместо потолка мы имеем идеальную выверенную по ватерпасу горизонтальную прямую. Тогда налицо картинка прямоугольника, и очевидно, что произведение смежных сторон оного содержит некую релевантную информацию о пройденном пути. Но останется ли это забавное наблюдение за природой вещей верным для общего кривого случая или хотя бы некоторых его разновидностей?!

Здесь-то и проявился научный гений искусного ловца модельных душ. Какой же русский не любит быстрых выводов?! А Вы думаете французы – ой-ля-ля! – в этом отношении не тем лыком шиты?! Разве что те из них, кто знает толк в математике. И Николас Орем оказался как раз представителем этого странного подвида homo sapiens. Он выбирал свой невод крайне осторожно, вкрадчиво продвигаясь вперед крошечными ментальными шажками. Для начала распилил свой график по всей длине на модные в схоластическом дискурсе т.н. пропорциональные части. Сперва надвое, потом правый кусок хрусть, и еще раз пополам и т.д. – так, что получились 1/2, 1/4, 1/8 от целого и так далее, до тех пор, пока уж сам черт черту не прочертит. А затем приколотил на каждую все более тонкую вертикальную балку горизонтальные перекладины, причем, так, чтобы высота их линейно возрастала – 1, 2, 3… На произвольном из нарезанных участков площадь прямоугольника вычислялась по банальному алгоритму из предыдущего абзаца, но какова общая сумма материала, ушедшего на строительство всей лестницы?! Ровным счетом 2 единицы или вчетверо больше первого фрагмента – истинность этой простой теоремы удалось продемонстрировать строгим дедуктивным образом. За первым ходом последовал следующий, не менее аккуратно просчитанный. Что, если соорудить на том же самом месте вместо ступенек гладкую треугольную горку, представляющую тем самым «униформно деформированную» величину?! И здесь точный подсчет затрат не вызвал ни малейших затруднений. Познания в «Элементах» Евклида помогли получить искомый результат – и эта задача элементарно сводилась к недеформированному варианту. Наконец, пришел черед решать и более заковыристые комбинированные задачки. Пускай на первой пропорциональной части амплитуда по оси Y – величина постоянная, равная единице. На второй позволим ей линейно добраться до двойки. Затем на третьей снова усмирим ее аппетиты к росту. Зато на четвертом отрезке отпустим добежать до 4-ки и т.д. Какие средства придется потратить на строительство?!

Оставлю этот блеклый математическо-схоластический вопрос прозябать в виде домашнего задания, а сам воспарю в лазурные платоновские небеса. Несложно подметить, что Николас был весьма близок к изобретению интегрального и дифференциального исчисления. Не хватило самого малого – понятия малых, причем, бесконечно, величин. Еще ближе подошел он к открытию закона движения тел в свободном падении – не то, что рукой, а и языком подать можно, так горячо. Собственно, все, что оставалось сделать, это поставить свою модель рядышком с подружкой, хоть и спекулятивной, но продвигаемой его ближайшим коллегой по буриданизму Альбертом Саксонским. Тот в одном из своих опусов осмелился предположить, что скорость устремившегося к месту постоянной прописки аристотелевского камня менялась как раз по униформно-деформированному правилу – т.е. имела постоянное ускорение. Все эти менталки потенциально могли попасть в голову Орема при условии удачной рыбалки. Однако, дело пошло не шатко и не валко. Должно быть, что-то фундаментально неправильное вымаливала бабка его времен, олицетворявшая кумулятивные народные чаяния. Многие, очень многие люди вожделели не жить лучше, а умереть за Царя Небесного, не любить ближнего своего, а уничтожать инакомыслящих, не защиты мира, а захватнической войны. Потому-то золотая рыбка игриво вильнула хвостиком и, раздраженная не столько неумеренными, как несуразными человеческими желаниями, скрылась в глубинах моря-окияна неведения. Галилейский рыбак как был, так и остался бедняк, не сумев стяжать лавров Галилео. И его духовные дочери, клинически нищие духом, сгинули в классовой борьбе с себе подобными богачами, не оставив здорового потомства. И средневековый люд стал жить-поживать также хорошо, как современный россиянин после череды блистательных побед бункерного деда. В старой землянке у разбитого корыта…

Даешь каждому печальному финалу свой жизнеутверждающий сиквел! По крайней мере, мы, в отличие от роботов, несмотря на экспоненциальную сложность задачи, имеем шансы отловить невынужденные ошибки и сделать из них адекватные выводы. Нырнем в водоворот веков – с Блогом Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Я запросто могу выразить семантику «извините» посредством «сорри» на руглише или «пардон» на фруссé, равно как и на нескольких других иноземных наречиях. Модели, соответствующие «замечательно», «чудненько» или «классно», отличаются друг от друга разве что где-то в высоких частотах культурно-образовательного спектра. Явление синонимии настолько общеизвестно и так прочно интегрировано в наш лексикон, что, казалось бы, не заслуживает внимания аналитической философии. Между тем, инопланетяне с астероида БГБ могли бы его разглядеть своим средним оком с помощью телескопа или даже без него – т.е. предсказать его наличие, не вникая в лингвистические особенности многочисленных земных языков. Дело не только и не столько в том, что слова – суть продукт совместного творчества множества независимых, но при этом ведущих схожий образ жизни сочинителей. Задача выживания в мире наподобие нашего сводится к произведению адекватных реакций на окружающий внешний или внутренний событийный поток. На практике у представителей homo sapiens эта немыслимо замысловатая деятельность разбивается на несколько этапов. На его нулевой фазе настоятельно необходимо расщепление общего гигантского домена феноменов на дискретный набор надежно распознаваемых ситуаций, с каждой из которых связана та или иная стратегия поведения. Эта операция в ее осознанном подмножестве производится комбинированием результатов работы отдельных подпрограмм, нарезающих сенсорный хаос на отдельные предикаты. Низлежащие под ними алгоритмы обязаны отвечать двум основным условиям – эффективности, сиречь, быстро вычисляться; и компактности — то бишь, быть малого размера (или, говоря математическим языком, обладать низкой Колмогоровской сложностью). Последний ингредиент критически необходим для их дальнейшей вербализации и передачи опыта ближнему своему. Так вот, эти-то два условия, взятые совместно, и означают, что когнитивная машинка в нашем распоряжении – аппарат весьма грубый, а нашинкованные ею куски с необходимостью будут слишком толстыми, т.е. произведенные понятия должны если не полностью копировать, то во многом пересекаться друг с другом…

Вышеупомянутая «стратегия поведения» – в общем случае суть тоже программа, определяющая наши действия. К тем из оных, что имеют осознанные модули-модели, тоже применимы аналогичные требования эффективности и компактности – мы ведь должны и уметь довольно быстро реагировать, и, пусть не спеша, подарить приобретенные навыки со знаниями подрастающему поколению. Посему нет ничего удивительного, что и в этой среде весьма распространена синонимия, правда, несколько другого рода – они похожи друг на друга вплоть до операции уподобления, чаще почти бесполезного метафорического, но иногда и полноценного математического. Хорошо известный нашим подписчикам со стажем тезис полиомии гласит, что любви все модели покорны – любая образованная из них супружеская пара может произвести хотя бы поэтически осмысленное потомство. Более знаменитый тезис, Черча-Тьюринга, также недоказанный и, по всей видимости, недоказуемый утверждает, что некие особи, особо богатые выразительными средствами и потому прозванные универсальными, могут приобрести себе все прочие вычислительные души, причем, на самых строгих законных основаниях. Помимо того, все они являются представителями одной и той же королевской фамилии, безраздельную власть которых над алгоритмическим пространством не смогут свергнуть самые Всемогущие небожители. Собственно, полупроводниковое воплощение одной из них прямо сейчас раздает многочисленные команды процессорам в том компьютере, что помогает вам читать эти строки. А вот обыкновенным нищим духом менталкам столь волшебные метаморфозы неподвластны. В некоторых случаях людям удается обнаружить, что между ними можно по всем инженерным правилам возвести мост, позволяющий перевезти груз проблем с одного берега ментальной реки на другой. Каждое такое событие достойно внимания средних глаз если не аналитических философов, то историков. И в особенности, коли оно произошло во столь же средние века и способствовало рождению науки…

Как-то раз после сытного ужина Николас Орем бросил обыкновенный взгляд на бурное море. И обнаружил ментальным зрением за Ла-Маншем Томаса Брадвардина и его команду оксфордских калькуляторов, безнадежно блуждавших в непроходимых дебрях слов и цифири своих опусов в нечеловеческих условиях туманного Альбиона. А затем обратил свой опять же мыслительный взор на университетскую Францию, овеваемую освежающим ветерком свободных искусств и залитую Солнечным светом демонстративных истин «Элементов» Евклида. И ему почему-то страшно захотелось состыковать эти божественно прекрасные модельные миры, разделенные беснующимися в волнах элементами, воедино. Если решение задачи о том, как посредством графической иллюстрации отобразить числа, было известно в далекой античности, то обратная операция казалась нетривиальной. Хуже того, ее полезность оспаривается даже в современности. Вот как живописал эту беду Маркус Джакинто: «В знаменитом тексте [от 1882 года], содержавшим первую строгую аксиоматизацию проективной геометрии, [Мориц] Паш написал: “теорема только тогда является воистину доказанной, когда ее демонстративное доказательство совершенно не зависело от иллюстраций”, тот же взгляд выразил [Давид] Гильберт в своем сочинении [от 1894 года] о фундаментальных основах геометрии. Отрицательное отношение к визуальному мышлению не ограничилось геометрией. Например, [Рихард] Дедекинд, поведал [в 1872 году] о [возникающем у него] непреодолимом чувстве неудовлетворенности при обращении к геометрической интуиции в базовом анализе бесконечно малых величин. Основания воспринимались неустойчивыми, а используемые понятия нечеткими и неясными. Как только таковые понятия были заменены точно определенными альтернативами без аллюзий к пространству, времени или движению, то оказывалось, что наши [предварительные, основанные на визуализации] интуитивные ожидания были обманчивыми, ненадежными [это подчеркивал Ханс Хан в 1933 году]. В некоторых кругах эта точка зрения превратилась в полное презрение к визуальному мышлению в математике: “В наилучших книгах”, – заявил [Бертран] Рассел [в 1901-м году], – нет совершенно никаких изображений”. Хотя некоторые математики, в частности [Феликс] Клейн [в 1893-м году], выражали несогласие с таким отношением, другие принимали его близко к сердцу. Скажем, [Эдмунд] Ландау, составивший [в 1934-м году] учебник по дифференциальному и интегральному исчислению, не использовал ни единой диаграммы». Воспользуемся синонимией и переведем этот пассаж на метафорический язык – на умопомрачительные модели глазеть следует не абы чем, а средним оком.

Нужен ли чудненько встроенный и замечательно работающий модуль визуального мышления классно развитой математике – сей вопрос остается философским и полемическим по сей день. Однако, не надо надевать очки на левое ухо, дабы уразуметь, что по отношению к четырнадцатому столетию задавать его было бы анахроничным. И тысячекратные «сорри» вперемешку с «пардон» вряд ли «извинили» бы вред, каковой бы нанес эмбриону науки тот недоброжелатель, что озадачил бы им Николаса Орема в его собственном веке. Тогда человечеству настоятельно надо было обнаружить как раз эту синонимию, дабы иметь возможность включить фонарь зрительной интуиции на скрывающемся во мраке пещеры неведения извилистом пути к дифференциальному и интегральному исчислению. Мы нынче полагаем, что окончательно расправился с этой задачей изобретатель аналитической геометрии, а заодно и современной философии Рене Декарт. На самом же деле первые бальные платья для сей модели, чтобы весело кружиться в Вальс-Комнате, пошил его схоластический предтеча-соотечественник. И вот каким образом это приключилось…

Дело было в неведомо каком году и сделано оно было в опусе, озаглавленном переписчиком «De latitudinibus formarum ab Oresme», каковое название я, сославшись на сложность нахождения в базе нынешних синонимов реликтовых предикатов, откажусь переводить со схоластического языка на руглиш, фруссé и все прочие известные мне наречия. Впрочем, от внимательных подписчиков не укроется тот факт, что я уже расписывался в своей лингвистической беспомощности по этому поводу в контексте Оксфордских калькуляторов. И впрямь, за отсутствием адекватных моделей нулевой фазы развития речь здесь идет о все той же белиберде. Аристотелевские формы, будучи напялены на материю, имеют ту или иную степень близости к совершенству, вот об этой-то штуке и пытались что-то промычать несчастные слово-лишенные средневековые титаны мысли при помощи чисел. Напомню, из того же Оксфорда происходило доказательство теоремы об «униформно деформированных» latitudinibus, каковая утверждала, что равномерное изменение какой-нибудь величины можно свести к постоянству ее среднего значения. Собственно, с этой точки и стартовало малое предприятие Орема по переселению арифметики в геометрию. А именно, он умудрился сообразить, что пресловутый «униформно деформированный» маразм может быть представлен в виде обыкновенного прямоугольного треугольника, а ее идентичность «недеформированному» собрату продемонстрирована посредством его сравнения с соответствующим усредненным прямоугольником. Это всего лишь взгляд на проблему самыми обычными очами с другой, визуальной стороны, но включившийся в работу могучий модуль зрительной интуиции понес орленка птенца Буриданова на своих крыльях значительно дальше. Что он, в принципе прекрасно осознавал и сам: «видимый пример быстро и совершенно захватывает воображение… поскольку иллюстрации помогают в познании самих вещей».

И тогда он с легкостью сгенерировал в своем внутреннем событийном потоке воображаемую трапецию, которая тоже могла представлять «униформно деформированную» величину, но не завершающуюся остроконечным круглым нулем. И ее насквозь беременную «округло деформированную» сестрицу. Наконец, произвольную кривую, изображавшую непонятно для чего нужную дикую «неуниформно деформированную» модель. Ба! – сообразил он, — да весь этот домен феноменов можно аккуратно нашинковать на ровным счетом 6 понятий – помимо двух благоразумно носящих униформу моделей, упомянутых в предыдущем абзаце, неплохо бы завести «выпукло» и «вогнуто» «разумные» дуги, а также все прочие «неразумные» особи непременно двух типов, опять же «выпуклые» и «вогнутые». Свою лучшую заявку на лавры изобретателя аналитической геометрии Николас Орем оставил, выразив на своем варварском схоластическом языке то, что можно было бы перевести как «уравнение прямой». Странное дело, зрительное мышление самыми банальными аппаратно-встроенными методами не подвело его, когда, рассмотрев со всех сторон двухмерный случай, он перешел к объемным фигурам, а следом уж к совершенно немыслимым четырехмерным пространствам…

Сдается мне, pace Мориц Паш, Давид Гильберт, Бертран Рассел, Рихард Дедекинд и иже с ними, что у их моделей даже не вооруженными телескопом глазами несложно распознать типичные симптомы миопии среднего ока. Как иначе интерпретировать тот факт, что они, замечательно различая самые тонкие детали в своей узкой специализации, не смогли увидеть более широкую панораму – не только средневековую, но и современную. Историки науки накопили множественные свидетельства того, когда редуцирование задачи синонимическим мостом к зрительно осязаемой проблеме приводило к решающему инсайту. Видеть значит ведать.

А ведать значит путешествовать по реке ИМ – Истории Моделей. Тем временем, наша зеленая стоянка на берегу Николаса Орема продолжается – в Блоге Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Мы уже знаем, что это правду можно пускать гулять нагишом, тогда как ложь приходится прикрывать целым ворохом слов, потому и содержать ее выходит значительно дороже. Однако, некоторые из этих вконец завравшихся моделей так долго паразитируют на человеческой вере, что за это время сколачивают себе целое состояние. А на эти большие деньги нанимают гигантскую армию вооруженных менталками телохранителей, и поди-ка их избавь от вербальных облачений, разоблачи! Соответственно для того, чтобы осуществить социальную революцию, т.е. выселить их из несправедливо занимаемой роскошной жилплощади в учебниках, раздеть догола, чтобы их ментальное убожество стало очевидным для каждого стороннего наблюдателя, требуется приложить немало усилий. На предыдущей лекции мы видели, как французский схоласт Николас Орем пытался свергнуть с трона королеву средневековой красоты – доктрину неподвижности Земли. Несмотря на длительную бомбардировку неприступной твердыни множественными аргументами, он внезапно остановился в полушаге от победы. Осада была неожиданно снята, причем, по непонятной причине, не исключено, что из-за банальной трусости полководца. В пользу столь нелестного для героя сегодняшнего повествования заключения говорит тот факт, что свои скандальные комментарии на аристотелевскую «De Caelo et Mundo» он написал не в абы какой, а в переломный год своей жизни, когда стал епископом Лизьё. Хороший дом, хорошая бенефиция – что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?! Куда уж тут гоняться за контрабандистами, которые обижают державу Истина! И впрямь, став почетным пенсионером, бывший плодовитый мыслитель ничего существенного больше не написал. Зато какую нетленку выдал на сладкое! Вот что финансирование животворящее с учеными делает?! Нет, свои золотые доводы в пользу геодинамики он, конечно же, не за одну бессонную ночь в стране церковников заполучил – они стали плодом мысленного древа, посаженного вольнодумным умом где-то в его долине юности, освещавшегося Солнцем Буридана и медленно выросшего в непосредственном соседстве Альберта Саксонского.

Напомню, что эти мыслители в той или иной мере предавались неортодоксальным размышлениям на космологические темы. Горный орел из Бетюна избавил благородных ангелов от Сизифова труда по круговращению звезд, подарив тем изготовленный самим Создателем волшебный импетус. А его германский птенец и вовсе распоясал Землю, позволив ей на определенных условиях ворочаться, пусть ворча и крайне неохотно, в своей грязной глубокой норе. Николас Орем пошел еще дальше своих предшественников, на полном серьезе, хоть напоказ и шутливо, обсуждая суточное вращение тяжеленной тверди. Что же помешало ему окончательно разрезать путы вековечной пленницы и пустить ее водить хороводы вместе с подружками-прочими планетами вокруг Солнечного костра?! Тогда ему пришлось бы иметь дело с еще более грозными и драчливыми моделями. А именно билет в космос для нашей юдоли скорби купить было невозможно без предварительного резервирования для нее «места». Мы уже вкратце познакомились с грозной контролершей аристотелевского мира, строго требовавшей от каждого предмета общественного транспорта соблюдать правила элементарного движения, а заодно предъявлять по первому требованию паспорт с пропиской. В ней должно было быть четко специфицировано к какому классу вещей в природе – «верхнему» или «нижнему» – он относится по натуре своей…

Когда мы сейчас используем слова «наверху» или «внизу», то подразумеваем, правда, порой неявным образом, «по отношению к чему-либо». Сами по себе, без заданной точки отсчета эти наречия для нас бессмысленны. Аналогично мы воспринимаем предикаты «тяжелый» или «легкий» — один и тот же количественно вес может быть для нас в зависимости от контекста и тем, и другим. Если же рассуждать с философской точки зрения, то они вообще сводятся к движению, каковое наблюдение за их природой эффективно использовал Эйнштейн в ОТО. Удивительно, но факт — схожим образом трактовал эти понятия еще учитель Аристотеля Платон. Вот как он выразился по этому поводу в «Тимее»: «… меньшее тело с необходимостью должно подчиняться непреодолимой силе с меньшим сопротивлением, нежели большее; потому большее тело называют тяжелым и говорят, что оно стремится вниз, тогда как меньшее тело величают легким и говорят, что оно стремится вверх… мы зачастую разделяем первоэлементы, а иногда и расщепляем землю на куски и забрасываем их в чуждый элемент насильственно, противореча их природе, каковая состоит в том, чтобы льнуть к себе подобному элементу. Но то, что меньше, проще подчиняется импульсу, приданному ему нами в направлении непохожего элемента, чем то, что больше; и потому мы называем меньшее предметом легким, а место, в которое оно заброшено, располагающимся наверху, тогда как противоположное состояние и место мы соответственно называем тяжелым и располагающимся внизу… И по отношению ко всем телам следует учесть вот что: стремление каждого из них по направлению к своему родственному элементу делает передвигаемое тело тяжелым, а место, к которому его движение стремится, низом, тогда как вещи, имеющие обратную тенденцию мы называем противоположными именами. Таково объяснение, назначаемое нами этим феноменам».

Чуждой и ошибочной в вышеприведенном фрагменте нам кажутся первоэлементы и их стремление кучковаться подобно птицам в стае или людям в древнегреческом полисе. Однако, именно эта идея была крайне полезна для того, дабы разбить цепи модели «места», коими та сковала Землю в тюремной камере геометрического центра Вселенской сферы. Аристотель по не до конца известным историкам науки мотивам возжелал спаять воедино «низ», «гравитацию» и «землю» с одной стороны и «верх», «левитацию» и «огонь» с другой. А именно первоэлементу «земля» полагалось проживать в подвале мироздания, а, будучи насильственно перемещенным выше, естественным образом возвращаться к себе домой. «Огонь» вел себя зеркальным образом, обосновавшись, как Карлсен, на крыше. Чуть сложнее дело обстояло с «водой» и воздухом». Например, они могли превращаться друг в друга, поскольку представляли собой, по существу, соответственно жидкое и газообразное состояние вещества. В любом случае, их квартиры были промежуточными и высоколиквидными – первый и последний этажи им предлагать возбранялось. Немедленным логическим следствием из вышеописанной менталки была единственность дома, где обитали все вышеупомянутые персонажи. Философ рассуждал так – пускай некий камешек болтается себе как неприкаянный на улице, его же все равно в конце концов конечной или формальной причиной как по наклонной плоскости все в ту же подлую подпольную клоаку занесет. И не просто рассуждал, а явным образом постулировал жестокий закон бытия – один мир стоит, другому не бывать!

Следствие то было, может быть, и логичным, и даже немедленным, но одновременно выводом ложным и поспешным, ведь оно было бесстыдным приплодом модели «места», с, пардон, срамными местами кое-как прикрытыми фиговыми листами словоблудия. Но, самое главное, оно было особью вредоносной, категорически запрещавшей «тяжелой» Земле выбраться с самого, пардонне а нуво, зада Вселенной, дабы в свое удовольствие приятно провести время в Солнечных кругосветках. К счастью, у христиан, в отличие от древнегреческих язычников, было универсальное средство против подобного рода злоупотреблений властью – Всемогущий Всевышний. Он ведь все, что хошь, был в состоянии сотворить. Его-то и припахал Николас Орем создать неподалеку от нашего набора вложенных сфер второй, в точности ему подобный. А затем попросил тех перипатетиков, кто без греха, первыми бросить камень в самую полногрудую сердцевину его модели. Ну, а поскольку желающих осуществить сие святотатство не нашлось, то он сделал это сам. И тут же обнаружил, что булыжник, на мгновение застряв в меж-вселенском пространстве подобно тяжелому копью, поставленному на свое острие, определился-таки с направлением движения и со все возрастающим аппетитом побежал к той резиденции, каковая оказалась для него ближайшей. Другими словами, дремучий схоласт провел мыслительный эксперимент и убедился, что Аристотеля бояться – в философию не ходить. Во всяком случае ничего особо страшного, о чем предупреждал Великий и Ужасный, не произошло, раздвоение «мест» оказалось вполне уместной и потому бытьможной операцией. Правда, при этом ему, по существу, пришлось вернуться к платоновским представлениям о кучковании первоэлементов в природе, зато образовавшиеся два – ба, почему бы и не три или еще больше! – конкурирующих мира вполне могли мирно сосуществовать друг с другом.

Николас прекрасно осознавал, что сам факт достижения столь неортодоксального результата знаменует начало войны с авторитетнейшими моделями Аристотеля. Тем не менее, орленок гнезда Буриданова не испугался могущественного противника, но, поймав кураж и сделав вираж, пошел эдакой крылатой ракетой в еще одну атаку на пресловутое «место». На сей раз он распорядился проложить из центра Земли в поднебесье медную трубу, да такую длиннющую, чтобы она вплотную прикасалась к сфере Луны. А когда стройка 14-го столетия успешно завершилась, приказал заполнить ее для начала почти полностью «огнем», оставив лишь немножко «воздуха» на самой верхотуре. Оба этих первоэлемента, в соответствии с краеугольными постулатами передовой физики Философа, должны были стремиться ввысь. Однако, «огонь», будучи «легче» и тем самым сильнее, вытеснял «воздух», да так, что тот оказывался в совершенно неподобающем ему земляном соседстве непосредственно за стенками сосуда. Затем неутомимый экспериментатор залил всю пылающую внутри трубной утробы массу изрядным количеством воды. Очевидно, что на этот раз все тот же «воздух», изначально расположенный снизу, немедленно пробился пузырьками наверх. Заметим, что никаких людей, способных на насильственное перемещение предметов, поблизости замечено не было. Внимание, настало время для ключевого вопроса — какое тогда движение «воздуха» почитать за «естественное»?! Нисходящее, как в первом случае или восходящее, как во втором?! Потому триумфатор победно заключил: «Естественное размещение тяжелых и легких вещей таково, что тяжелые, насколько это возможно, располагаются в середине легких без обеспечения им какого-либо неподвижного места».

Это уже «тепло», даже «жарко», а некоторые высказывания Орема тянут и на «горячо!». Так, он предположил, что камень, оказавшийся по воле Господней в открытом космосе, вовсе не будет спешить падать в обитель грехопадения, но обретет новое «естественное движение», свойственное небесам – вековечное вращение. Сколько заклинаний осталось произнести этой менталке, дабы превратиться в полноценную теорию Коперника?! У старушки Земли на руках уже был билет. Билет в надлунный мир, лишенный аристотелевского места. Билет в один конец, откуда уже не было возврата к древним заблуждениям. Билет в нашу с вами современность. Увы, и эта попытка взобраться на неприступный пик науки сорвалась во мрак пропасти неведения. Тот герой, что купил своими ночными бдениями сей билет, тут же потерял его при ярком свете дня. Должно быть, его увлекли богатые, охраняемые целой армией телохранителей, блестяще разодетые по последнему слову моды лживо улыбающиеся модели.

«Математикой надо было заниматься!» — скажете вы, и будете правы. Но надо было быть воистину странным человеком, дабы потратить всю свою жизнь на детальное изучение столь диковинной штуки, как сорвавшаяся с цепи Земля. Впрочем, не Коперником единым жива наука. И Николасу Орему найдется почетное место – в Блоге Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Многословие – в философии верный признак малого понимания автором своего собственного текста. Хоть я в БГБ ваяю скорее литературные, нежели научные произведения, не могу, положив нечистую руку на чистое сердце, гарантировать, что неповинен в этом грехе. Потому на всякий случай каюсь и молюсь – да простит меня ВК! Дело в том, что нагромождение слов зачастую образует ту стену, что закрывает от читателей срамную наготу скрывающихся за нею моделей. А если еще обильно укрепить ее хитроумными терминами, да на чужеземных наречиях, то, почитай, что никакой, самой умной головой не прошибешь. Не подумайте только, что я претендую на славу первооткрывателя столь банальной истины. Она казалось самоочевидной множеству мыслителей, в том числе средневековых и схоластических. Тем не менее, читатели во все времена попадались на крюк столь элементарного трюка. Им казалось, что смысл прочитанного ускользнул от них не по причине его отсутствия, а ввиду непрочных познаний в предмете обсуждения или иностранных языков. Возьмем для примера любое, самое разрекламированное произведение Аристотеля. Для товарного количества пассажей трудно уразуметь, что именно он имел в виду. Какой там – практически невозможно! — ведь его ментальный мир столь кардинально отличался от нашего. Зато чуть ли не элементарно придумать новую семантику, сколь угодно сакральную или современную, и силком запихать ее в уста древнего авторитета. Собственно, именно этим во все века и занимались многочисленные комментаторы его произведений – мидрашили за милую душу к чертовой матери. Вероятнее всего, именно сочетанием этих двух факторов – сложностью постижения непостижимого и простотой сочинения несочиненного – объясняется заказ, выданный французским королем Карлом V-м своему придворному мудрецу Николасу Орему. Тому надлежало перевести на французский и по мере необходимости истолковать знаменитый трактат Стагирита «De Caelo et Mundo» — «О Небе и о Земле».

Нет, и впрямь, а как иначе интерпретировать желание самодержца, не без оснований прозванного Мудрым, при наличии многочисленных латинских рукописей, каковые он, вне всякого сомнения, был в состоянии прочитать, изучать древнегреческую философскую классику на простонародном языке?! В куцем 14-вековом словаре оного и большинства подходящих терминов, почитай, что еще и не было. Именно по этой причине французские лингвисты почитают Николаса Орема за великого строителя их теперешнего многословного настоящего. А вот историки науки поют вечную славу средневековому схоласту по иному поводу. Так говорил Пьер Дюэм: «Знал ли Николай Коперник о дискурсе [Николаса Орема] в пользу суточного вращения Земли? Было бы ошибочным ответить на сей вопрос категорически. Комментарий на трактат [Аристотеля] «De Caelo et Mundo», написанный на французском по приказу короля… одним из выдающихся деятелей Парижского университета, должно быть, пользовался большой популярностью. С другой стороны, тот факт, что он был написан на французском языке, вероятно, усложнил его изучение иностранными университетами. В начале 16-го века, французские издатели публиковали другие работы Орема… причем, пару раз из того самого манускрипта, в коем содержался этот трактат… но странное дело, не напечатали именно его. Таким образом, весьма возможно, что Коперник не был с ним знаком. Тем не менее, когда мы читаем аргументы, выдвинутые Коперником для обоснования возможности и правдоподобности суточного вращения Земли, нас поражает схожесть мышления каноника из Торуня и епископа Лизьё… Был ли Николас Орем предтечей Николая Коперника? Или хотя бы его вдохновителем? Мы взвешиваем этот вопрос, не решаясь сформулировать ответ». Сегодня я приглашаю всех желающих поглазеть на красавицу-модель вскарабкаться вместе со мной на вербальную стену, возведенную несостоявшимся Коперником.

Не побоявшись вступить в дискуссию с Великими Мэтрами сиятельного прошлого, Николас Орем заявил, что вполне разумно поддерживать зеркально противоположную общепринятой менталке гипотезу, утверждающую, что это Земля осуществляет суточное вращение, в то время как Небеса остаются в покое. Ибо, прежде всего, она не противоречит какому-либо нашему сенсорному опыту. В частности, упомянутому Философом феномену – что Солнце, Луна и прочие светила день за днем восходят и заходят, за исключением тех, что расположены неподалеку от Полярной Звезды. Потом, всякому мудрецу ясно, что движение относительно. Стало быть, если разместить какого-нибудь святого на Эмпирее, то, взглянув со своей благородной высоты вниз на нас, грешных, он воображал бы, что сам пребывает в блаженном неподвижном состоянии и настойчиво убеждал бы коллег по райской жизни, что юдоль скорби юлит под их платформой. Несложно построить и защитную стену для аргумента «от ветра», каковой гласил, что почва, убегающая из-под ног на Запад, обеспечила бы для смертных постоянный Зефир – штормило бы беспрерывно, причем, непременно в восточном направлении. Сам Аристотель заставил крутиться возвышенные огненные слои атмосферы, поскольку его кометы были обязаны нарождаться в подлунном мире, при этом не забывая послушно имитировать пируэты надлунного. Ну, а коль скоро это было позволено огню, тогда чем его воздушный сосед хуже?! Он вполне мог бы, хотя бы из солидарности, повторять телодвижения более низких сфер. Наконец, оставались стрела или камень, запущенные вертикально ввысь, каковые убедили в истинности геоцентризма Птолемея. Модели самой передовой античной физики по базарному кричали, что за время пребывания в полете, место, откуда их запустили, должно было бы в предположении нестабильности земной тверди переместиться заметно вбок, чего на самом деле не происходило. Но давайте представим себе человека, быстро шагающего на Восток, и вежливо попросим его поднять и опустить руку. Ему тоже покажется, что это перемещение происходило по прямой линии, тогда как на самом деле его конечность описала более сложную, наклонную траекторию. Не происходит ли то же самое с телом, только что брошенным нами вверх?!

Покончив с маловажными эмпирическими свидетельствами, Николас приступил к рассмотрению более серьезных умозрительных соображений. Перипатетики с пафосом утверждали, что предметы простые способны производить лишь простые телодвижения, и потому, дескать, комбинация двух естественных движений – например, прямолинейного падения камней и круговорота Земли в космосе – невозможна. Если же предположить, что ее кто-то толкнул, то припадок головокружения обязан был бы быстро закончиться. Потом, разве эдакую неповоротливую штуку заставишь вертеться? Комментатор-Аверроэс украсил эту модель ожерельем дополнительного аргумента, заставив любое движение происходить относительно какой-то покоящейся вещи. Что и требовалось доказать?! Нет, Орем гордо поднял орифламму и в одиночку бросился сражаться с целым легионом менталок. Почему бы не позволить отдельным частям тела перемещаться так, как они хотят, неужто это помешает всему целому путешествовать по собственному маршруту?! Разрешил же Аристотель огненной подлунной верхотуре вдобавок к стремлению ввысь принимать участие в звездной дискотеке! Наконец, в качестве мыслительного эксперимента предположим, что от Неба оторвался кусок и летит куда-то в соответствии с квинтэссенцией собственной натуры. Разве отсюда следует, что всем коротышкам крышка ввиду аварийной остановки всей небесной механики!? Да и если Всемогущий Господь в своем безграничном милосердии аннигилирует всю гнилую кочерыжку мироздания вместе с ее сотворенными из праха обитателями, с благородными кристаллическими сферами ровным счетом ничего не случится – будут себе преспокойненько, как будто ничего не случилось, водить хороводы вокруг своего математического центра.

Расправившись с первыми шеренгами ментального врага, Николас вознамерился подавить его тяжелую артиллерию. Издалека бухали пушки разгневанной императрицы Астрологии – как выживут мои верноподданные в остроконечных шляпах, коли Земля начнет сотрясаться у них под ногами?! Не беспокойтесь, государыня, мы оставим все средства производства в распоряжении Ваших моделей – суточное вращение отнюдь не отменит конъюнкций, оппозиций и прочих замысловатых фигур балета планет, равно как и их влияния на судьбы двуногих коротышек. Но как оборониться от обстрела множественных несокрушимых орудий Священного Писания, аксиоматически истинных?! Ужель всуе сказано в книге мудрости Екклесиаст (1:5): «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит». Да и царь Давид утвердил твердь земную в своем Псалме (92:1): «Господь царствует; Он облечен величием, облечен Господь могуществом [и] препоясан: потому вселенная тверда, не подвигнется». А что остановил Всевышний по запросу Иисуса Навина в день битвы с царями Аморрейскими (Нав. 10:12-13)?! Какое светило повернул вспять дабы дать знамение Езекии (4 Цар. 10:1-11)?! Кто ж тот жадный крокодил, что Солнце в небе проглотил?! Но встал Орем, зарычал Орем, и к Большой Руке припал Орем. Какой там к руке! К могучим медвежьим лапам, давно размидрашившим Божественные материи к Богоматери! Что там ученому магистру, и каждому студенту-первогоднику теологического факультета было отлично известно, что Бог разговаривал с человечеством снисходительно, намеренно сюсюкая на людском уровне понимания. Стало быть, и здесь Он пояснял вещи так, чтобы дошло до его слабых интеллектом подопечных, в соответствии с тем, как им казалось, а не с тем, как оно было на самом деле.

Наконец, удержав свои ментальные позиции, Николас перешел в решительное контрнаступление. Прежде всего подметил, что блага лучше усваиваются от того источника, каковой сам находится в покое – мы же мясо крутим на вертеле, а не огонь обносим вокруг жаркого! Потом посетовал, что негоже поголовно все небесные орбы раскручивать с Запада на Восток, а неподвижные звезды в прямо противоположном направлении. Идеальный порядок на небесах наведет исключительно суточное вращение Земли. Божественное совершенство – в едином марше ать-два, правой-левой. Следом припомнил, что люди благородные, короли или Папы, в отличие от черни, передвигаются величаво, торжественно, медленно. Пристойно ли тогда Царю Небесному рассекать пространство с бешеной скоростью?! Конечно же, нет – так вести себя подобает лишь нашему безумному миру! И дальше все должно быть организовано строго по чину — чем выше, тем меньше суеты. Тогда на самом верху перед совершенно неподвижным Эмпиреем разумно поселить солидного ангела, реализующего прецессию, пусть себе еле-еле шевелится с черепашьей скоростью один градус в столетие. Заодно можно сэкономить на количестве сфер, а ведь не только новомодный Уильям Оккам, но и Аристотель настаивал, что Бог ничего зря не мастерит. Кстати, хоть Он и Всемогущий, ворочать вещи маленькие, чай, ловчее, чем гигантские. Зачем же тратить силы без крайней на то необходимости?! И в Священном Писании мы нередко видим, что Господь предпочитает творить чудеса, не входя в противоречие, а, скорее, пользуясь собой же установленными законами природы…

И тут! — вы не поверите! — на самом интересном месте! — когда оставалось лишь протрубить о великой победе! – сиятельный герой-главнокомандующий приказал бить позорнейший отбой. Снова приключилось или, скорее, продолжилось затмение рассудка, здравица превратилась в реквием, и все вышеприведенные аргументы обрушившейся вербальной стеной похоронили красавицу-модель под собой. Оказывается, ее создатель вовсе не выдвигал ее как претендентку на трон истины, а занимался не более, чем схоластическим упражнением, диспутом sub conditio – под условием, причем, абсурдным. В чем же заключалась его польза?! Взрослые мальчики и девочки, равно как принцы и принцессы с его помощью уразумели, что не стоит доверять кажущимся правдоподобными гранд-нарративам – скажем, тем, коими язычники или атеисты, иудеи или мусульмане атакуют непостижимые разумом догматы христианской веры. Ну, а мы с вами смогли убедиться в том, что многословие в философии верный признак малого понимания автором своего собственного текста…

Такой водоворот страстей и все вокруг жалкого суточного вращения Земли! Как насчет ее ежегодных странствий, значительно большей амплитуды? На страже несчастной старушки, закованной в темнице мироздания, стояли самые свирепые модели. Сможет ли справиться с ними рыцарь без страха перед Аристотелем и с упреками Блога Георгия Борского?

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Трудно стать гением. Или все же не очень, Вам по мозгам?! Давайте-ка я набросаю для всех желающих отличиться примерный алгоритм. В самом начале настоятельно необходимо озадачиться достаточно важным, лучше всего крайне насущным для человечества вопросом. Увы, уже на столь раннем этапе возникают существенные технические сложности, ибо имя ему – легион. Хуже того, все они вербализированы при помощи понятийной призмы той или иной модели, особы зачастую лживой и всегда жадной до нашей веры. Тем не менее, помимо угрозы экспоненциального взрыва, ничто не мешает доблестным рыцарям науки удачно ухватить увертливую чертовку за длинный хвост. Теперь самое время вытащить ее на великолепное сияние Вашего интеллекта. Тщательно рассмотреть со всех сторон, рекомендованных приличными законодателями мод, сиречь, учебниками. Затем, хоть это и звучит несколько вульгарно, освободить от словесных нарядов и попробовать мысленно скрестить с кем-то совершенно неожиданным, расположенным вовне ящика стандартных меметических партнеров. Не исключено, что Вам повезет, молодожены чистосердечно полюбят друг друга, а Вам достанется на прокорм и воспитание их страшно красивое дитя, коим, по крайней мере, не стыдно будет похвастаться на кухне перед своей благоверной или своим благоверным. Это уже в определенном смысле первая публикация, ну, а дальнейшее продвижение к нобелевским лаврам обеспечит банальная реклама – движитель прогресса рейтинга. Все, вроде бы ничего не забыл? Ах, да, еще придется раскошелиться на условный синхрофазотрон – нынче принято проверять самые фантастические полученные результаты тривиальной повседневной эмпирикой. Этот, последний барьер – дороговизна и недоступность организации критического эксперимента – работает в режиме прерывания, сбрасывая в пропасть голубого экрана смерти Ваше чудесное восхождение на героические вершины сказочной были. Даешь марксистско-ленинское обобществление средств научного производства!

Эх, хорошо жилось на свете средневековым схоластам… Им-то такие рогатки на научном пути никто не выставлял. Сочиняй себе всякие небылицы, ответы на те вопросы-утрумы, что в голову взбредут! Коли они все про сенсорно незарегистрированного Всевышнего, то кто проверит?! Разве что католическая партия обличит как врага христианского народа, но ведь всегда на козни Диавола сослаться можно, а потом отречься от ереси. Тем не менее, далеко не все становились героями прошедшего времени в нашем теперешнем смысле – должно быть, по незнанию вышеприведенного алгоритма. А и те, что его аккуратно исполняли, как правило, заслуживали равнодушное забвение современников. Пуще того, осуждение порой доставалось и тем потомкам, что возносили их на трон запоздалого признания посмертно. Вот, например, как поставил коллег на позорное место славный американский историк Маршалл Клагетт: «Похоже, что ни один раздел исторических исследований не располагает так своих сторонников к поиску анахроничных предшественников и адумбраций, как история науки. Каковы бы ни были их мотивы, поражает, как часто мы находим в работах историков науки и натурфилософии такие выражения, как «Древний Коперник», «Предтеча Леонардо», «Средневековый Юм» и т.п.. Таковая экстравагантность постоянно заставляет тратить свое время на то, чтобы опровергнуть или модифицировать эти зачастую риторические претензии, или, как минимум, изложить их в определенной перспективе.» Впрочем, арбалет его критических обобщений стрелял не абы куда, а в определенном направлении и в специфическую цель: «Ни один средневековый мыслитель не выделялся в качестве [такового] предшественника столь многократно, как французский схоласт Николас Орем. Этому блестящему ученому приписывали открытие закона Грешема перед Грешемом, изобретение аналитической геометрии прежде Декарта, … обнаружение закона свободного падения раньше Галилея и защиту вращения Земли до Коперника. Ни один из этих фактов, на самом деле, не является истинным, хотя каждый основан на некоторых рассуждениях Орема определенной глубины и оригинальности.» Житие, взлет и падение данного конкретного гения и станет предметом настоящей статьи…

Родившись во глубине Нормандских руд символично и синхронично в судьбоносные времена канонизации Фомы Аквинского, он почему-то решил закусить удила научного удела, направив свои, скорее всего, босые стопы к городу Парижу. Вы, конечно же, помните, что там как раз тогда жили, творили и учили столь миленькие сердцам историков науки Жан Буридан с Альбертом Саксонским, Марсилием Ингенским и другими орлятами-выкормышами. Поварившись в котлах семи свободных искусств, добрый молодец, насквозь пропитанный живительными соками via moderna, не остановился на достигнутом общем образовании и стал карабкаться вверх по карьерной лестнице, ведущей вниз. Скорее всего, дверь к ослепительному сиянию высших церковных чинов отворила провинциальному бедняку черная смерть, косившая в 1348-м году в столице Франции всех напропалую, по восьмисот человек в день. Должно быть, какой-то бурсак, переселившись в лучший мир, освободил место для обитателей худшего в Наваррском колледже. Некогда основанный по завещанию любимой супруги Филиппа Красивого Жанны, тот предоставлял общежитие и пропитание для неимущих студентов и преподавателей, пользуясь хорошей репутацией благодаря строгости мудрого устава. Немногие облагодетельствованные счастливчики могли с его помощью взобраться на самую вершину пика теологии. И впрямь, спустя жалких 8 лет Николас Орем — уже великолепный Магистр Священной Доктрины. Приблизительно тогда же он стал приближенным королевского двора, а затем секретарем, капелланом и советником Его Величества Карла V-го, прозванного Мудрым. Благоволение самодержца не замедлило конвертироваться в драгоценную коллекцию бенефиций, а безбедное пребендное существование – в расцвет творчества. Падение гения в пропасть забвения обеспечила высокая епископская кафедра, от которой, в отличие от Коперника, ему не удалось или не захотелось отказаться…

Впечатляющие достижения Николаса на научном поприще, вскользь упомянутые Маршаллом Клагеттом, конечно же, взросли на плодородной ментальной почве Жана Буридана. Однако, немаловажный вклад в этот успех произвело и аккуратное, хоть и вряд ли осознанное, следование вышеприведенному алгоритму. В частности, наш Геракл несколькими богатырскими подвигами одолел целый легион дьявольских искушений. Например, не стал громоздить избыточные схоластические испражнения в и без того непроходимых авгиевых конюшнях богословских трактатов. Но, возможно, самым важным его ратным чином стал обстрел ядрами сокрушительной критики твердыни астрологии. Скажете, что это ему по званию католического священника полагалось?! Отнюдь – отношение официального средневекового христианского истеблишмента к сему запретному искусству было амбивалентным. Представьте себе — с одной стороны Писание колется, а с другой до чертиков хочется знать грядущее. И Папы, и кардиналы, и прочая церковная гвардия, не говоря уж о светских владыках, все втихую пользовались услугами шарлатанов в остроконечных шляпах. А если на показ их и журили, то не потому, что не верили в существование оккультных сил, а поскольку опасались нарушить заповеди Господни. Между тем, отказать в подаянии верой этим модельным обжорам было для рождения науки делом чрезвычайно важным. Полезность астрологических суеверий для развития астрономии закончилась, теперь же требовалось решительно отбросить ту шаткую лестницу, что привела человечество к познаниям о небесах. Посудите сами – это нынче толкователи гороскопов не трудятся вписывать свои суеверия в круг современных представлений о Вселенной. Они попросту не озадачиваются вопросами о том, каким образом сгустки безжизненной материи, находящиеся на космическом расстоянии от Земли, могут столь существенно влиять на ее двуногих обитателей. А в 14-м столетии эти менталки были интегральной частью всеобъемлющего гранд-нарратива, сдерживавшего прогресс. Еще полу-божественный Птолемей доходчиво разъяснил, как благородные высшие сферы управляют погодой, а заодно и прочими аспектами жизни, по существу, механически передавая специи-species своей натуры посредством трения в процессе своего вращения сверху вниз в переперченный чертями испорченный подлунный мир.

То были азбучные, известные каждому школяру истины! Не то, чтобы они никогда не вызывали сомнения. Вынеся за скобки ругань Святых Отцов, определенные вежливые однострочники, критикующие астрологию с натурфилософских позиций, можно было найти и у античных философов – Цицерона или Сенеки, и в творчестве арабских мыслителей – Авиценны или Аверроэса, и у более современных европейских авторов — таких, как Иоанн Солсберийский. Однако, то были разрозненные атаки на некоторые фланговые укрепления, а не системная осада модельной крепости. Николас Орем же, хоть и тоже бомбардировал ее из пушек известных аргументов, направлял их в оригинальные цели. Так, древний довод «от близнецов» — почему у них характеры и судьбы разные? — вывернул на изнанку, поинтересовавшись, отчего несчастные жертвы одной и той же природной катастрофы не имеют ничего общего в гороскопах. Упрек Бл. Августина в том, что, будучи неспособными узнать даже пол будущего ребенка, пройдохи берутся предсказывать такие бытьможные атрибуты его грядущего жития, как богатство, переиначил на свой лад, спросив, почто те не спешат прогнозировать погоду. И тут же сам себе ответил – ведь их вранье тогда станет очевидным немедленно. Переиначил известную шутку, пояснив, что астрологи верят в откровенную ахинею потому, что находятся под влиянием неудачного Сатурна и своевольного Меркурия. Заявил, что не видит с какого бодуна планета должна столь резко менять свои повадки, сместившись всего на несколько градусов с асцендента в 12-й дом, отчего Солнце могутнее в воскресенье, чем в понедельник, как светила умудряются управлять тем или иным часом дня, а заодно и силой медикаментов, кто и с какой целью разбросал по Зодиаку различные цвета, первоэлементы, качества. Разоблачил он и проделки хитрых фокусников, что авторитетно тыкают пальцем в небо, убедительно объясняя происхождение произвольного события … но уже после того, как оно произошло. Поймал с поличным тех гадателей на звездной гуще, что украли себе громкую славу посредством крикливой рекламы якобы ими предреченного, а на самом деле нарочно туманно сформулированного будущего, тем временем втихую стирая из своего общественного дневника регулярные двойки за неуспехи…

Разгромив астрологию, Николас оставил на ее могильном камне камень краеугольный грядущей науки – астрономию. Если вам это кажется совершенно естественным, то анахронично – для своего жестокосердного времени то были две стороны одной монеты. Более того, в его представлении принцы и прочие меценаты должны были особо высоко ценить тех ученых, что составляли таблицы движения небесных тел или производили за ними тщательные наблюдения. Однако, и на гения бывает затмение. Несмотря на все вышесказанное, Орем все еще веровал в то, что некоторые глобальные явления, такие как чума, неурожай, наводнение, войны, прочие политические или религиозные катаклизмы, вполне могут быть предсказаны при помощи звезд, правда, не с точностью до кто, где, когда. Вот тебе, моделюшка, и Николин день! Он крайне удачно вытащил за длинный хвост на свет своего интеллекта увертливую чертовку, но в тот самый момент, когда по алгоритмическому рецепту надлежало ее спаривать с нестандартными партнерами-идеями, заставил бедняжку сыграть в ящик, битком набитый средневековым геоцентрическим мусором. Благородные высшие сферы продолжили свой непостижимый балет, передавая специи-species своей натуры сверху вниз в переперченный чертями испорченный подлунный мир…

И вот это-то досадное помрачение разума не дало ему разглядеть вращение Земли чуть не за два столетия до De Revolutionibus. Зато, pace Маршалл Клагетт, оно позволит нам, экстравагантным путешественникам по реке Истории Моделей, отправиться в тот бы-мир, где это произошло – с Блогом Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Страна, в которой я родился, не справилась с построением коммунизма на отдельно взятой шестой части земного шара, несмотря на наличие нерушимого союза республик свободных. И не только с этим не справилась. Бодрое, хоть и кровавое, внушавшее оптимистические ожидания начало. Инициатива руководящей роли партии в середине партии. И – вчистую проигранный эндшпиль. Победы не удалось достичь ни в области космических исследований, ни даже в, казалось бы, недосягаемых для происков всяких там закордонных Фишеров шахматах. Зато было одно дело, где мы маршировали впереди планеты всей, установив до сих пор никем не побитый абсолютный мировой рекорд – то было дело обезличивания общества и потускнения ярких индивидуальностей. На самой заре существования СССР коллективные хозяйства мощным тракторным напором вытеснили из жизни вредоносных кустарей-одиночек без мотора. В застойную эпоху безликие народные массы единогласно выбирали тех или иных кремлевских старцев, а молодые комсомольцы и комсомолки безотказно работали слаженными движителями флажков, формируя на стадионах симпатичных олимпийских Мишек. И даже те отдельные заслуженные артисты или спортсмены, герои Великой Отечественной, Социалистического Труда или Советского Союза, что заполняли лживыми белозубыми улыбками передовицы бесчисленных «Правд», в соответствии с популярным нарративом были обязаны своими геройскими достижениями аккуратному следованию диалектическим законам социального развития и единственно правильным в историческом противостоянии с капитализмом выбором лагеря – прогрессивных рабочих классов.

Те же, mutatis mutandis, явления алхимического спаивания отдельных личностей в кислом растворе коллектива происходили и в советской науке. Нам была чужда культивация не только доморощенных Вавиловых, но и фон Нейманов или Нильсов Боров. Редкими исключениями были такие публикации, что не были бы подписаны, помимо исполнителя, хотя бы парой-тройкой дополнительных особо авторитетных ученых. Среднестатистический аспирант, вроде меня, имел, как минимум, одного, а то и нескольких т.н. научных руководителей, каковые, ни бельмеса не понимая в сути проводимой работы, собирали с ее помощью драгоценные очки для будущего докторского или академического рейтинга. Не сознавая того, мы в этом следовали примеру далекого схоластического прошлого. Вряд ли случайно то, что и в средневековой католической Европе, обуянной гордыней христианского смирения, случались схожие ментальные явления. Да, на небосклон славы постоянно восходили и звезды блестящих профессоров, на свет разума которых слеталось множество студентов. И да, мы еще можем различить среди орлят гнезда Буриданова таких выдающихся птенцов, как Марсилий Ингенский, Альберт Саксонский или Николай Оремский. Однако, только специалистам-историкам известны имена людей, обезличенной толпой скандировавших лозунги номинализма, маршируя по via moderna Уильяма Оккама. Столь же трудно различить различные яркие индивидуальности в серой среде духовных сыновей папаши Брадвардина, который, как мы убедились на предыдущей лекции, был потрясающе силен в математике. Скорее, они множественными хилыми ручейками впадали в общее довольно-таки интенсивное модельное течение. В совокупности же они образовали отдельный Гольфстрим мысли, неслучайно заслуживший собирательное имя – Оксфордских калькуляторов…

Как и в советской науке, хватало карьеристов, что несли неоткровенную наукообразную ахинею. Так, только в мусорном ведре истории можно раскопать сочинения малоизвестного широкой публике магистра Richardua Kyluxuton: «Положим, что Платон в какой-то определенной ситуации грешит более тяжко, нежели Сократ. Пусть Сократ грешит на величину A, а Платон на величину B, которая превышает по тяжести прегрешения величину A. Тогда избыток B по отношению к A является либо простым числом, либо составным. Но он не может быть числом простым, поскольку тогда некий избыток морального греха невозможно было бы разделить, а мы вскоре докажем, что сие ведет к абсурдным заключениям. Таким образом, избыток B по отношению к A является числом составным. Тогда я беру некую величину греха, являющуюся средним между величинами A и B; назовем эту среднюю величину C. Следовательно, некто мог бы согрешить в точности на величину C…» Дело в том, что за Ла-Маншем почему-то стало модным перерабатывать всяческие качества с соответствующей ветки дерева Порфирия на количества. А с чего же начинать работу по изобретению необходимых для этого измерительных приборов и станков с ЧПУ, если не с самых востребованных в народно-христианском хозяйстве теологических понятий?! К счастью, находились и люди, что обнаруживали более адекватные применения передовой цифровой технологии…

В рунете, да и на информационных территориях т.н. недружественных государств несколько этих персонажей обрели весьма богатые рейтинги в квартирах персональных страниц. Так, главным представителем секты Оксфордских калькуляторов-счетоводов без излишних сомнений объявляется некий Ричард Суайнсхед. На самом же деле в наличии у нищих духом историков есть лишь богатый набор искалеченных переписчиками в различных манускриптах имен, принадлежавших то ли одному, то ли двум, а то и нескольким мыслителям. Мало того, что вышеупомянутый Ричард, он же Джон, он же Роджер, он же Раймонд, зачастую, особенно на континенте, величался Суисетом. Порой он – или все же не он? — превращался в совсем уж невразумительного Эшеди. Далее, по крайней мере, часть бессмертной славы оного, по всей видимости, причитается другим его современникам – Уильяму Хейтсбери, Джону Дамблтону, равно как и несчастным, не удостоившимся викиальной фазенды Джону Чилмарку и Уильяму Коллигаму, не говоря уже о псевдоученом чудаке из предыдущего абзаца. Очевидно одно – все вместе они составляли бригаду, пускай ученых схоластов, а не социалистического труда и вряд ли сплоченный коллектив. Тем не менее, мы объединяем их в одну категорию на тех основаниях, что они дружно развивали ментальные модели Томаса Брадвардина и по очереди занимали в районе середины 14-го столетия те или иные посты и кафедры в Мертон колледже. Интересовал их весьма широкий круг вопросов, включая те, что мы нынче почитаем за научные и полезные. Однако, были и, будто спущенные сверху министерскими планами, коллективные предпочтения. Так, в логике их особое внимание почему-то притягивало разрешение софизмов. В натурфилософии они не очень оригинально плодили обширные комментарии на Аристотеля. Зато в физике их привлекал феномен движения с насущными проблемами динамики, в разрешение которых им удалось внести немало инноваций. Ключевая книга, пользовавшаяся у потомков, вплоть до Лейбница, довольно-таки высокой репутацией, со временем обрела название «Liber Calculationum» или «Opus aureum calculationum». Собственно, она-то и принесла почетную кличку Калькулятор ее автору, каковым с оговорками можно считать Суайнсхеда. Однако, не следует сбрасывать со счетов и прочие сочинения, в том числе других счетоводов, его соратников по партии…

Общий идейный ландшафт островных мыслителей обусловили ментальные течения непосредственного прошлого. Предсказуемо, они предпочитали вибрировать под дудки и речевки английских классиков схоластицизма-номинализма. Вместе с Уильямом Оккамом бритвой по горлу зарезали модель континентального «импетуса». Поэтому груз, брошенный Калькулятором в сквозной транс-земельный туннель, не страдал, как у Альберта Саксонского, от безумных эпилептических припадков трепидации-осцилляции, но уверенно и жизнеутверждающе, как подобает строителям коммунизма, маршировал к центру Вселенной, никогда не достигая его. Однако, следуя традиции другого своего духовного отца Брадвардина, они уделяли особое внимание и прекрасным дамам – Категории Количество и Госпоже Математике – заодно верноподданно поддержав предложенную тем менталку «улучшенного Аристотеля». А именно, их интенсивность движения, т.е. скорость, возрастала или уменьшалась, покорно повинуясь приказаниям геометрической пропорции между соответствующими величинами, в данном случае силы и сопротивления среды. Как должно быть очевидно из вышеприведенной цитаты, сия королева владела их умами во всех разделах знаний, не исключая теологический. Несколько неожиданно и с неизвестной истории науки подачи, счетоводы допускали некоторые, если не постоянные, то эпизодические вздрагивания Земли в гнилой кочерыжке мироздания, не производя, впрочем, из этих умозрительных посылок никаких богомерзких следствий. Другой их моделью физических явлений, достигшей впоследствии определенных успехов на конкурсах средневековой красоты, стало стремление тел к объединению с себе подобными, каковой постулат они выводили из общепринятого метафизического принципа отвращения природы к образованию вакуума. Тем не менее, больше всего они отличились по части разрешения вопросов динамики, пытаясь представить себе, что будет происходить с теми или иными числовыми переменными при том или ином изменении прочих…

Вот, скажем, возьмем некое движущееся тело и будем постепенно и равномерно его разгонять, т.е. на схоластическом языке организуем для него «униформно деформированный» рост latitudinis formae. Оксфордским калькуляторам удалось логическими рассуждениями показать, что пройденная тем за некоторое время дистанция окажется в точности той же, что у его товарища, который последовательно придерживался одной и той же скорости со средней против него на данном промежутке величиной. Подумаешь, достижение, это и троечнику-пятиклашке очевидно, — скажете Вы. И будете неправы в том, что не заметите внедрение в ученый дискурс принципиально новой модели нулевой фазы развития — «мгновенной скорости». Несложно сообразить, как измерить среднюю скорость движения – делим все пройденное расстояние на истекшее время. Но требует незаурядного абстрактного мышления способность постулировать, что, даже если она не остается постоянной, то все равно может быть оценена в каждый стремящийся к кромешному ничто единичный момент. Отсюда еще, конечно же, страшно далеко до красот дифференциального исчисления, но уже сделан первый важнейший ментальный шаг в нужном направлении. А ведь на нем средневековые философы отнюдь не остановились. Так, Суайнсхед, предваряя или следуя своим коллегам по Мертон-колледжу, посчитал необходимым завести аж 4 дополнительных понятия – ускорение, замедление, ускорение ускорения и замедление замедления – т.е. на современном языке не только первую, а и вторую производную от скорости. Наконец, найденное решение было сформулировано в виде квази-математической теоремы наиболее общим образом: если взять любую величину и, распилив пополам, увеличить ее интенсивность с одной стороны ровно настолько, насколько уменьшить с другой, то на общих весах интегрального целого все останется неизменным против изначального значения…

Нам осталось измерить мгновенную скорость продвижения к науке модельного течения Оксфордских калькуляторов. Пожалуй, я не погрешу против исторической истины, если стану утверждать, что не только скорость, а и ускорение в этой точке пространства-времени заметно отличались от нуля, причем, в позитивную сторону. Как и стране Советов, тогда еще не оформившемуся и потому вполне разрушимому союзу Великобритании, Шотландии и Уэльса не удалось построить физикалистский рай на отдельно взятой шестисотой части земного шара. Зато было одно дело, где научный коллектив НИИ Мертон-колледжа, пусть безличный и лишенный ярких индивидуальностей, маршировал впереди планеты всей – то было дело глобального оцифровывания мира и потускнения значения субстанциональных и акцидентальных форм. Пускай паруса математики, гордо поднятые матросами-счетоводами на корабле схоластов, еще не были туго надуты ветрами дыханий экспоненциально растущего количества преобразователей общества. Теплый Гольфстрим страстных чаяний человеческих продолжал нести людей темных веков вперед в светлое будущее…

… а нас с Вами назад на Европейский континент. Ибо именно там, в замученной начавшейся Столетней Войной Франции, на небосклон схоластической науки 14-го века взошло светило блестящего интеллекта самой первой величины. Звезды становятся ближе — с Блогом Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

То был замечательный человек — он любил ближних своих с интенсивностью в три с половиной пико-Иисуса. В ее надежде на лучшее будущее амплитуда неверия в возможность достижения своих целей в полтора раза превышала интенсивность соответствующего желания. Периметр основания их статистически усредненной пирамиды ценностей едва не достигал четырех констант Маслоу. Где это видано, где это слыхано?! Такие или, точнее, подобного рода высказывания вполне могли бы присутствовать в научном, а то и популярном дискурсе будущего века. Тех, кто посчитает последнее утверждение за пара-научную фантастику, попрошу обратить внимание на все возрастающее значение числовых рейтингов в нашей сегодняшней жизни. Давно уже никого не удивляет возможность оценки интеллектуальных способностей людей при помощи IQ-тестов. А ведь психологи имеют в своем распоряжении богатый арсенал других узкопрофильных вычислительных аппаратов, не всегда знакомых широкой публике – от детекторов бракованных браков до измерителей коэффициента профнепригодности. От них не отстают и еще более практичные экономисты, вооруженные современными статистическими методами и математическими моделями. Помимо определения таких банальных вещей, как ожидаемые цены на шампанское в следующем сезоне или степень кредитных рисков у банков, они повадились калькулировать уровень приемлемости рискованных транзакций у населения или вероятность криминального поведения среди молодежи. А трансгуманисты и вовсе сказывают, воображая, что предсказывают – не за горами те счастливые времена, когда в каждом организме обоснуется целая армия нано-полицейских, способных с высокой точностью следить за малейшими нюансами наших душевных движений.

Вопрос, таким образом, стоит уже давно не в том, можно ли такие фокусы эффективно реализовать, а в том, нужны ли они обществу или же их стоит опасаться? Кто-то увидит в моделях этой категории злоумышленниц, покушающихся на свободу личности. Другие с презрением отторгнут, как воровские, любые попытки ученых проникнуть в драгоценный внутренний мир человека. Третьи и вовсе не приемлют очередные нерекомендованные Божественным руководством пользователя дьявольские инновации. Отвечая многочисленным критикам чисел с самых отвлеченных философских позиций, сообщу, что по достоверным наблюдениям люди всегда проживали в аксиологическом мире. Хотим мы того или нет, постоянно оцениваем себя и других, разве что не точно, а приблизительно, на глазок, при этом зачастую необъективно, предвзято. Цифирь же, взятая сама по себе, нейтральна как молоток, каковой можно применять по назначению или для разрушения, во благо или во зло. Как мы выяснили на предыдущей лекции, те менталки, что умеют возвращать цифровые значения, с чисто информационной точки зрения полезнее, богаче. Любое же измерение – суть алгоритмическая дура, т.е. всего лишь механистическая процедура, открывающая для нас форточки тех или иных аспектов изучаемого явления. Что именно через них проникнет к нам в сознание, освежающий ветерок знаний или уничтожающий ураган страстей – зависит от окружающей среды, от того, как мы их будем использовать. Остановив на последнем, жизнеутверждающем утверждении полет в грядущее, развернем нашу машину времени в прямо противоположную сторону. Как я неоднократно уже описывал, житие нематериальных математических сущностей в нашем мире проистекало по синусоиде. После впечатляющего пифагорейско-платонического старта, правда, в далеком от натурфилософии мистическом направлении, резко заскрипели аристотелевские тормоза, припарковав локомотив науки на тысячелетний латинско-средневековый равнодушный застой. И тут опять – никогда такого не слышали и не видели – газ еще раз дал Альберт Саксонский! Впрочем, всем отличникам, прилежно исполнившим предыдущее домашнее задание, уже должно быть известно, что у него были непосредственные предтечи и проживали они, едва заметные с европейского континента, в туманном Альбионе…

Забавно, что граждане темного четырнадцатого века как раз пытались построить то самое чересчур светлое будущее, что и поныне слепит нам глаза. Вот как описывал их повадки замечательный голландский историк науки Эдуард Ян Дяйкстерхаус: «Текущая [историческая] модель полагает, что одним из самых характерных отличий между схоластической и современной физикой является то, что первая имела исключительно качественную составляющую, тогда как в последней доминирует количественная точка зрения. Эта концептуализация, несомненно, верна, когда используется для передачи того, что в перипатетической науке понятие качества имело значительно более высокое значение, нежели в классической науке, в коей все усилия направлены на то, дабы редуцировать качественные отличия к количественным; она, однако, была бы менее верна, во всяком случае, по отношению к 14-му столетию, если бы предполагалось, что в схоластике вообще не было тенденции трактовать качества количественно… Эта [тенденция] привела к появлению разветвления схоластической мысли, особенно практикуемого в Мертон-колледже Оксфорда, что обычно называется Calculationes [Оксфордские калькуляторы или счетоводы]. Их наука вскоре преступила свои естественные границы во всех направлениях; ее студенты начали цифровать некоторые понятия, каковые по своей природе совершенно не позволяли количественного определения, такие как грех, благотворительность и благодать… Так даже в комментариях на Сентенции Петра Ломбарда включались полноценные математические трактаты… а в одном случае проблема о том, может ли священник принудить человека читать Писание, когда тот имеет разумные возражения против этого, была сведена путем тех забавных схоластических рассуждений, что навсегда останутся чуждыми для нас, к задаче поиска максимума и минимума».

Древо любого безумия зачастую произрастает из вполне разумного корня. Так и вышеупомянутые Оксфордские калькуляторы, пытавшиеся заполонить цифрами весь ментальный мир, были студенческой порослью из единого родительского семени по имени Томас Брадвардин. Младший современник Уильяма Оккама, он пошел другим путем, перпендикулярным траектории одного из своих вероятных учителей. Альпинистское восхождение на карьерные вершины предпринял, не подвязав себя нищенским поясом св. Франциска. Напротив, пресытившись работой проктора и лектора в университете, принялся коллекционировать жирные пребенды, вместо защиты Ордена использовав для этого монаршее покровительство. Дойдя на склоне своих без малого шестидесяти лет до самого пика, наивысшей в королевстве церковной должности архиепископа Кентерберийского, вскоре после того пал в пропасть небытия жертвой столь же черной, как зависть, смерти. Из этого факта его биографии непосредственно следует, что пагубными прелестями еретических учений тоже не увлекался, но обладал твердым вест-нордическим характером, был отличным холостяком, истинным католиком, к тому же беззаветно преданным делу Папства. И научные интересы двух сыновей Альбиона разнились, словно день и ночь. Один в ретивом желании избавить дерево Порфирия от неугодных номинализму веток, жестоко полоснул бритвой по шее ни в чем неповинную деву Количество. Другой же, напротив, был замечен в многочисленных интрижках с математическими моделями. В частности, его горячо заинтересовала неприступная холодная красавица «Квадратура круга», загадочная природа Континуума, а затем и ветреные подружки-хохотушки Спекулятивные Геометрия и Арифметика. Под последними схоласты понимали далекие от практического приложения менталки, отдаленно похожие на нынешнюю фундаментальную «чистую» математику…

И даже в своем самом натурфилософском сочинении Tractatus proportionum Томас признавался в любви, правда, платонической, к небесным моделям безо всякой почвы под ногами. Так, в его последней главе на всеобщее обозрение представлялась пара-научная фантастическая менталка, постулировавшая возрастание объемов и, соответственно, радиусов элементарных подлунных сфер, т.е. земли, воды, воздуха и огня, в божественно совершенной геометрической прогрессии. Многие верили. Пуще того, вторили ему вплоть до середины 16-го столетия. Однако, именно этой забавной работой он заодно заслужил себе место в анналах Блога Георгия Борского. Обратив свой взгляд математика на механику, постарался избавить ее от расплывчатости объяснений от-качества, от субстанциональных и акцидентальных форм. Например, силился ввести понятие, аналогичное нынешней угловой скорости. И, хотя сил у него в результате на это так и не хватило, сама попытка заслуживает всяческой похвалы. Однако, самое примечательное его недостижение явилось следствием нестандартного желания сформулировать всеобщий закон кинематики в арифметических терминах. Из смутных показаний Аристотеля можно было заключить, что скорость тела должна была быть прямо пропорциональна мощности его движителя и обратно пропорциональна сопротивлению окружающей среды. Однако, возмутился последовательный мыслитель, ведь тогда сколь угодно малое усилие сдвинет с места сколь угодно тяжелый груз?! Позволь ребенку толкать нагруженную телегу – разве сдюжит?! Из этого обманчивого соображения ученый схоласт сделал несколько неожиданный на современный вкус вывод – скорость должна зависеть не от самой силы F и сопротивления R, а от геометрической пропорции между ними. Другими словами, дабы заставить условную стрелу лететь в два раза быстрее, следовало отношение F к R возвести во вторую против прежнего значения степень. Преимущество новой ошибочной теории против заблуждений прославленного Стагирита весьма спорно, ведь предложенное решение задачки из учебника было столь же неверным, как и общепринятое. Тем не менее, его историческое значение состояло в самом факте поиска выражаемой математически функциональной зависимости между предварительно оцифрованными физическими величинами.

Должно быть, кто-то в студенческом окружении Брадвардина был молодым человеком весьма музыкальным и умел замечательно красиво, то есть очень громко, петь. И он воспел изо всех своих голосовых связок славу связям ловеласа Томаса в ментальном мире. А также продекламировал стих о том, как папский любимец, будучи силен в математике, жульническими решениями позволил своим духовным сыновьям сдать на отлично вступительный экзамен в университетскую секту Оксфордских калькуляторов. Ну, а те, конечно же, в первую очередь постарались применить его пионерский подход к разрешению самых насущных проблем на злобу дня жестокосердного 14-го века. А ведь еще за столетия до того Петр Ломбардский в своих Сентенциях поставил ребром вопрос о том, может ли charitas/милосердие человека — качество, обретенное благостыней Духа Святого — меняться, становиться больше или меньше в различные моменты жизни, допускать intensio/интенсификацию или remissio/ослабление. Теперь пришла пора сотворить из этого теологического ребра Еву – прародительницу прекрасных моделей. Самые ученые схоласты еще не могли научиться измерять любовь к ближнему своему в пико-Иисусах, раскладывать надежду по двум ортогональным осям координат или вычислять периметр основания пирамиды ценностей. Однако, они уже были в состоянии привнести в философскую какофонию своего времени отдельные гармоничные аккорды будущей неслыханной цифровой невидали…

Если в начале в самом деле было Слово, то этим словом было «раз-два». А что было потом?! На счет «три» модель сотвори – вместе с Блогом Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Когда-то на заре существования астероида БГБ я посчитал необходимым ввести в мир моделей кастовую структуру, распределив его обитательниц на несколько категорий. Величая же их «фазами», намекнул на то, что социальные лифты все-таки там функционируют исправно. Более того, по этой восходящей траектории проходит нормальный рост-житие сих прекрасных дам. Полагаю, что настало время освежить этот тезис в памяти подписчиков. За неимением времени и ограниченностью пропускной читательской способности не пойду экстенсивным путем, ограничившись интенсивными умозрительными соображениями. Итак, младенческая стадия новорожденных менталок – нулевая. Соответственно, им надо прежде всего научиться говорить, т.е. пополнить копилку человеческих понятий. Люди никогда не смогли бы первобытную голодную быль сделать сытой научной сказкой, кабы не имели в своем распоряжении по крайней мере пять хитроумных вычислительных подсистем, реализующих алгоритмы обнаружения в окружающем сенсорном хаосе полезные в целях выживания вещи. Более того, у этих устройств еще есть и гамма настраиваемых пользователем опций, при помощи которых можно практически бесконечно пополнять базу распознаваемых образов. Потому из этих кубиков можно строить и новые машины, чтобы потом быстро снимать с их выхода признак наличия тех или иных интересующих нас объектов – Сократа или Аристотеля, красоты или уродства. Несложно обнаруживать и отношения между ними – т.е. двух- и даже многоместные предикаты. Несколько парадоксален тот факт, что при этом на сенсорный вход сих черных ящиков не обязано хоть что-либо поступать. Скажем, перипатетики никогда не видели, не слышали и не чуяли ни единой субстанциальной или акцидентальной формы, равно как и никакой небесной кристаллической или земной элементной сферы. Они их выдумали, постулировали, то были продукты их здравого смысла и нездоровой фантазии. Однако, это нисколько не мешало им использовать их для описания практического любого явления природы.

Вот в этот-то момент, когда первые слова-понятия модель уже освоила, она может начать что-то с их помощью лепетать. Речь обычно идет о чукче-образном описании проплывающей перед глазами действительности. Эту фазу развития речи менталки я назвал начальной. Ее особенность заключается в иллюзии понимания, каковую я некогда проиллюстрировал при помощи метафоры фокусника. Происхождение всего, что угодно, случившегося в прошлом, может быть ею успешно «объяснено», а вот для того, чтобы сказать нечто содержательное о грядущем, менталке придется повзрослеть, перейдя в «каузальную» стадию. Зазубренные ею волшебные заклинания типа «если-то» позволяют людям вызывать всеведущих духов, способных сотворить для них те или иные предсказания. Впрочем, не все такие модели одинаково полезны. Только у самых ответственных особей со временем беззаботная юность остается позади, а их информационная полезность повышается до степени практической помощи обществу, когда из заданного идеального будущего они научаются вычислять способы его достижения. Тогда наступает пора «конструктивной» зрелости. Наконец, лишь некоторые избранные среди них могут с возрастом настолько преуспеть, что становятся способными объять своей, уже старческой, мудростью самые разнообразные вопросы из многочисленных областей знаний – тогда они вступают в счастливую «финальную» фазу жития, связанную не только со всенародной славой и почетными похоронами у нобелевской стены, но и со способностью выражаться замысловатым математическим языком.

Описав вышеописанную окружность, вернусь к самым нулевым истокам, босоногой и бесштанной фазе. И глубокомысленно отмечу, что понятия понятиям рознь. В частности, те из моделей, что берегут число смолоду, т.е. умеют «измерять» попадающий на их вход сигнал, выдавая цифирь в качестве результатов, имеют значительно больше шансов добраться до финального математического рая, являются дамами потенциально более общественно полезными и уже по факту весьма богатыми. Причина тому проста – при увеличении точности и разрядности измерения, они в состоянии предоставить нам в кредит практически неограниченное количество информации против единого бита «наличествует-нет» своих бедных булевских родственниц. Добавим к уже сказанному, что физический мир имеет странное пристрастие именно к математическим моделям, и мы выводим из этого их особое значение. Но как же их рожать, выкармливать и воспитывать? По мнению Годфри Харди для этого и делать-то особо ничего не надо: «Я сам всегда думал об ученом-математике в первую очередь как о наблюдателе, как о человеке, что всматривается в далекий горный хребет и записывает то, что обозрел. Его занятие состоит только в том, чтобы четко различить и поведать другим о наибольшем количестве разных вершин, каковые он смог разглядеть. Есть такие пики, что не сложно заметить, тогда как другие не столь ясны… Когда он обнаруживает один такой пик, то верит, что тот существует по той простой причине, что он его там видел. Если он хочет, чтобы кто-то другой тоже его узрел, то указывает на него напрямую или же через цепь вершин, заставившую его самого оный распознать. И когда его ученик тоже прозревает, то исследование, аргументация, доказательство завершены». Ага, держи глаза шире! Для начала нужно хотя бы посмотреть в правильную сторону. А если с подачи Аристотеля число превратилось в едва заметный сучок на дереве Порфирия?! А если нынешняя царица наук убирает золу на кухне тогдашней философии, в свою очередь работающей служанкой Госпожи Теологии?! Да и вообще, если в кромешном мраке темных веков ни зги не видно?! Для продвижения к свету знаний срочно требовался поворот в пифагорейско-платоновском направлении. Так вот, представьте себе — первые едва заметные контуры математического будущего обыкновенным комбинаторным чудом учуяли опять же схоласты четырнадцатого столетия христианской эры. И в их перипатетической труппе немаловажную роль сыграл все тот же магистр артистов Альберт Саксонский…

А сделать это было ох, как непросто. Посудите сами, какая каша варилась в котелках тогдашних мыслителей. В кладовке понятий Аристотеля наличествовали две модели нулевой фазы развития – количества и качества. Дамы не только различного характера, но и недолюбливающие друг друга. На выходе черного ящика первой из них появлялся сигнал при произведении элементарных арифметических операций — сложения или вычитания. Один человек — Сократ, второй — Платон, третьим будешь, Ксенофонт? Надо меньше пить! Ведь в ее ведении были еще и длины, площади или объемы, представлявшие собой тоже набор дискретных единиц. Тем самым, входить в отношения больше-меньше им было можно, но целая куча ничего принципиально нового против ее частей или элементов собой не представляла. Качествам же любое подобное кровосмешение было категорически запрещено, зато им разрешалось при некоторых условиях обладать различной интенсивностью. Скажем, если одно тело было горячее другого, то это от того, что ее соответствующая акцидентальная форма обладала повышенной интенсивностью теплоты, но ни в коем случае не повышенным количеством оной. Эту и без того печальную эпистемологическую ситуацию усугубляло желание схоластов применять перипатетическую понятийную базу для особо интересующих их теологических вопросов. Вот, скажем, один христианин – праведный, другой – еще более того, а третий и вовсе святой. Это как же следует понимать, то есть описать в терминах из учебника? Это у них количество праведности различное или качество другой категории? Сей заковыристый вопрос был успешно разрешен св. Фомой Аквинским в пользу последней опции. С ним повсеместно соглашались и многие другие. А Doctor Solemnus Генрих Гентский даже ввел по этому случаю в рацион средневекового питания новый понятийный ингредиент – latitudo formae. Дословно переводить этот маразм на русский язык не возьмусь, а вот семантику попробую растолковать. Каждая форма с его помощью получила свойство быть более или менее совершенной, находиться ближе или дальше от своего идеального состояния, иметь ту или иную интенсивность…

Возможно, наиболее революционным первым шагом Альберта Саксонского стал поворот шеи внимания к другим, далеким от богословия, материям. Ему, птенцу гнезда Буриданова, особенно приглянулась модель импетуса. Должно быть, потому все в тех же комментариях на «De Caelo et Mundo» он спросил сам себя: «Utrum omnis motus naturalis sit velocior in fine quam in principio?» — является ли естественное движение быстрее в конце, нежели в начале? Блиц-введение в тогдашний нулевой мир – естественным, в отличие от принужденного, Аристотель называл такое движение, которое происходит без какого-либо насильственного вмешательства. Это, например, когда камень падает на землю в контрасте с человеком, бросающим копье. Собственно, ответ на поставленный вопрос кажется очевидным любому младенцу, научившемуся подкидывать мячик вверх, но Истина, как известно, скрывается в деталях. Что это за штука такая, движение — качество или количество?! В первом случае менталка начальной фазы развития авторитетно лепечет что-то на своем вычурном языке, «объясняя» наблюдаемое явление природы посредством близости соответствующей акцидентальной формы к совершенному состоянию. По ее ученому мнению, ничего более информационного на эту тему и не скажешь. И только во втором, обретя доступ к числам, получает шансы сотворить нечто полезное для людей. Мы можем только догадываться, что побудило серьезного ученого сделать столь по-детски ошибочный, как с точки зрения аристотелевской науки, так и католической теологии, выбор. Трахнуло его по голове парой яблок, упавших с низкого и высокого дерева?! Или, побегав с кем-то наперегонки, он сообразил, что измерять преимущество победителя можно целым количеством корпусов между ним и побежденным? Или же захотел узнать, когда в точности его камень, брошенный в мысленно вырытый туннель, достигнет центра Вселенной?

Во всяком случае все тот же пресловутый латинский motus, пусть пока и только naturalis, для него теперь означал еще и нашу скорость. И он отчего-то страстно возжелал, если еще не количественно оценить эту штуку, порой потешно именуемую им интенсивностью движения, то выяснить по какому именно математическому закону она меняется в процессе падения. Непонятно, почему такой закон вообще должен существовать, тем паче математический?! Но он принимает это за аксиому и бесстрашно идет дальше. Растет скорость в арифметической или геометрической прогрессии? В зависимости от пройденного расстояния или времени? Несложно предложить бесконечное множество других возможных функциональных зависимостей?! Но что может быть совершеннее сих двух божественных моделей?! Все прочее не стоит и рассматривать! Впрочем, ограничив свой выбор четырьмя целями, Акелла Саксонский все равно умудрился промахнуться. Путем хитрых схоластических размышлений отверг все предложенные альтернативы, кроме одной. И получилось, как всегда. Стоило его грузу пролететь расстояние в два раза дальше, как его скорость удваивалась, в три – утраивалась и т.д.. Но разве эта ошибка была критической, имела существенное для рождения науки значение? Его далекие потомки, вооруженные механическими часами и наклонными плоскостями, научатся измерять скорость, проведут необходимые эксперименты и залатают мелкие дыры на украшенном формулами платье. По-настоящему же важным достижением средневекового философа было то, что он узрел на горизонте сознания далекие пики пифагорейско-платонического мира чисел. Мира не сакрального, но населенного информационно-богатыми детьми гор, строго необходимыми для воспитания менталок финальной фазы развития…

Мы уже провели достаточно времени в обществе холодных разумом континентальных мыслителей. Не рвануть ли нам на каникулы в самое пекло адски недружественных государств? Ладно ль моделям за морем, иль худо? Чудеса в свете Блога Георгия Борского продолжаются.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Ученые – что маленькие ребятишки, играющиеся в сумерках в бескрайнем поле лжи. Представляете себе – бегают себе туда-сюда, каждый в свою сторону, и совершенно не видят, что могут сорваться в бездонную комбинаторную пропасть. Диковинное дело, миллионы людей, но каждому кажется, что кругом никого, ни души. Только высокая рожь ржавых древних предрассудков заслоняет им свет истины, лживые менталки нависли над головой, словно балки, да сова Минервы заманивает своим зловещим уханьем к самым опасным местам. Устеречь их от беды – кромешная глупость, это и дураку ясно. А вот то, каким образом некоторым избранным, напыщенно величаемым нами гениями, удается-таки перескочить на ту, другую, счастливую сторону, непонятно и самым умным. Ну, не должно такого быть, помимо как в сказке, невозможно! Ан, нет, происходит, причем, с завидной регулярностью. Кто же сделал сказку физикализма былью нашей с вами объективной реальности?! Вот уж совершенно точно не Всемогущий Всемилостивый Бог. Иначе бы не было стольких жертв модельных обманов, и самый что ни на есть обнакновенный Иван-нецаревич возводил бы волшебный мост анжинерной работы из хрувсталя от себя, молодца, до дворца, полного открытий чудных. На предыдущих занятиях мы с вами обнаружили уже два пути, потенциально шедшие от средневекового схоласта Альберта Саксонского к революционной геодинамической космологии. Как нам нынче известно, то была геометрически кратчайшая прямая линия от многочисленных заблуждений Аристотелевской физики к современной науке. Однако, ментальные модели, хоть и беспечно, но смело шагавшие по ним, провалились в небытие, закончив свою короткую жизнь на мусорной свалке в яру забвения. Оба схоластических дискурса – о неподвижности небес и о месте для места могли привести человечество к искомому прорыву. Могли, да не срослось. Сегодня речь пойдет о третьей, увы, столь же несчастливой попытке.

Итак, на кафедре БГБ снова солирует заслуженный певец-птенец гнезда Буриданова Альберт Саксонский: «Существует сомнение в том, каким образом Луна отражает солнечный свет. Известно несколько мнений по этому вопросу. Одни говорят, что поверхность Луны представляет собой идеально гладкую поверхность без каких-либо шероховатостей, того сорта, что отбрасывает к нам свет Солнца в точности так, как отлично отполированное зеркало различные цвета. Вот, дескать, благодаря этому-то отражению солнечного света своей поверхностью Луна и кажется нам светящейся. Однако, это мнение неприемлемо – конечно же, тело гладкое и отлично отполированное отражает лучи к нашему глазу, но это отражение не исходило бы со всей поверхности гладкого тела…» Для начала разберемся с тем, кто такие эти пресловутые «одни», коим приспичило шлифовать наш месяц ясный. Носителями и хвалителями вышеупомянутой ложной модели были последователи аристотелевской космологии, облагородившей и заспиртовавшей в эфире небесные сферы. И было их так много, что своими жирными пингвиньими телами они полностью заслоняли свет истины всем буревестникам, желающим полетать у утесов за гранью ортодоксальной науки. Как же одному-единственному магистру Сорбонны удалось их всех скопом разоблачить? Тем, кто не желает углубляться в теорию, рекомендую поставить эксперимент, а именно направить свет лампы на зеркало. Что вы в нем увидите? Ну, а дремучему схоласту и этого не нужно было делать. Вполне достаточно было припомнить содержимое тогдашних элементарных учебников по оптике, типа опуса Вителло «Перспектива». Угол отражения был обязан равняться по углу падения. Лучи были в конечном итоге обязаны попасть в глаза. Следовательно, большая часть полированной зеркальной поверхности была обязана остаться плохо или вообще не освещенной. Очевидно, что результат всех взятых на себя повышенных физических обязательств был неутешительным для лживой модели.

«Пускай говорю я ложь, ты все ж меня не трожь» – модель привычно и типично огрызнулась, попытавшись запутать, укусить клыком ядовитой ненависти смертельного врага. Но, блестяще владевший схоластическим оружием Альберт Саксонский был настороже и заранее приготовил щит на ожидаемый контрвыпад: «Но, может быть, кто-то возразит мне следующим образом. Если свет Солнца падает на стену, эта стена нам кажется освещенной по всей поверхности, а не только в тех точках, где угол отражения равен углу падения. Это возражение не имеет силы»… отчего же? И эта задачка элементарно решается хилыми силами хорошиста современной средней школы — по той простой причине, что стена не является зеркалом, она не отполирована. Стало быть, каждый отдельный микро-участочек стены, со свойственными ему неровностями и шероховатостями, будет расстреливать-рассеивать лучи по всему белому свету, в том числе попадая и по глазам. И вот тут-то бы нашему герою, отправившемуся на опасную прогулку неподалеку от бездонной комбинаторной пропасти остановиться, а еще лучше повернуть в обратном направлении. Но что-то неведомое изнутри толкнуло его под ногу, и он решил развить успех, приведя совсем необязательный дополнительный пример, подтверждающий его точку зрения. Ему отчего-то вдруг захотелось взглянуть не абы куда, а вглубь близлежащего, должно быть, Луврского пруда. А день стоял летний, солнечный и жаркий, без малейшего дуновения ветерка. Обнаружив локализацию отражения небесного светила на спокойной поверхности, он на том не успокоился, но провел мысленный, поскольку городские стражники не давали хулиганить в общественном месте, эксперимент: «Если мы немного взболтаем поверхность воды так, что она перестанет быть гладкой, то интенсивный солнечный свет вернется с большей части этой поверхности».

Собственно, на этом житие новорожденной модели и завершилось бы безвременной кончиной все в той же бездне забвения. Ну, подумаешь, смертному полку схоластических utrum-ов чуть прибыло. Сам Альберт Саксонский не придал ни малейшего значения своему рассуждению, пристроив очередной скудный параграф в толстый сборник своих комментариев на аристотелевскую «De Caelo et Mundo». Последовательный системный мыслитель был рожден ползать по твердой земле строгих логических выводов и не мог взлететь в платоновские облака философских спекуляций, сделав сказку былью. Однако волшебством оставшейся неизвестной феи модель удалось заморозить, погрузив в летаргический сон. Спустя, правда, не сто, а несколько больше лет, ее разбудил поцелуем пламенной любви принц, пусть тоже уже не очень юный, зато по имени Леонардо да Винчи. Вот этот-то избранник Божий как раз и обладал гениальной способностью изобрести крылья, способные перенести измученное ненаучным прозябанием человечество через бездонную пропасть неведения на ту, другую счастливую сторону. Та гипотеза, которую он выдвинул, была дамой абсолютно безумной относительно здравых мнений не только простонародья, а и ученародья. С воистину артистической легкостью сиганул он через комбинаторный провал во времени и пространстве. Согласен — то, что он произвел, была всего лишь обыкновенная догадка, но попробуйте запрограммировать железяку, чтобы она с такой же точностью ткнула пальцем в небо, а потом уж подавайте на меня жалобы в Организацию Объединенных Наукодержцев. Как это произошло? Я уже намалевал одну незарегистрированную в анналах сцену, а сейчас добавлю к ней каракули второй серии. Знаменитый живописец, должно быть, отдыхал, читая вышеприведенные пассажи в недавно изданной в Падуе инкунабуле. Ему отчего-то вдруг захотелось взглянуть не абы куда, а вглубь близлежащего, должно быть, Адриатического моря. А день стоял зимний, хоть и солнечный, но холодный, с пронизывающими порывами Боры. Не обнаружив локализацию отражения небесного светила на волнистой поверхности, он на том не успокоился, но перевел свой мысленный, поскольку дневное время не давало иной возможности, взор на Луну. Что же он там узрел?

Конечно же, воспрявшую от вековечного сна ментальную модель! И эта, освобожденная от пут лжи прекрасная принцесса, едва проснувшись, быстрыми смелыми мазками набросала для него новую, хоть и тоже приблизительную, а местами и вовсе ошибочную, картину мироздания. В ней Луна ничем принципиальным, помимо размеров, не отличалась от Земли. На ней располагались моря и реки, горы и долины, ба! почему бы и нет, даже звери и люди. И она пририсовала лунных человечков, каковые, взирая вниз на нас, смертных, тоже наблюдали полностью залитое светом пространство. Ведь наши океаны, покрывавшие, в точности, как и у них, большую часть планеты, были охвачены постоянным волнением и во все стороны расстреливали-рассеивали солнечные лучи. Не только старушка Терра получала влажные эманации от своей сырой, будто молодой сыр, соседки, но и наоборот, щедро делилась с подругой по космосу своими собственными избыточными элементами. Ну, а что же прочие звезды на небесных сферах?! И они ничуть не более благородные создания, чем наша унылая обитель греха. И они светятся не своим собственным, но отраженным светом! Потому, когда оказываются перед Солнцем, то пропадают из видимости. Отчего же не исчезают, когда оказываются позади Земли? Молчи, сомненье, коль пред тобой звучит лира поэта! Пирамидальная тень попросту не достигает их удаленных сфер, вот почему! Хвала Тебе, Всемогущий Господь, сотворивший мир столь величайших размеров! Значит … значит … просто-таки волосы дыбом … и оттуда наш бренный мир кажется блистательной звездой?! Так может … может … просто-таки мурашки по коже … мы вовсе не гнием в поганой выгребной яме мироздания?! А что тогда находится в самой что ни на есть его сердцевине?! Ну, конечно же … конечно же… просто-таки дух захватывает … что еще, если не сиятельный Аполлон-Гелиос, если не светильник Божий, если не источник жизни! «От него происходят все души, ибо души всех живых существ источают тепло. Во всей Вселенной нет другого тепла или света… кроме этого, коему люди желали поклоняться вместо богов».

Апофеоз, гимн, славься?! Нет, сказки недаром всегда спешат завершиться победным свадебным пиром. Неслучайно то, что по усам течет, в рот принципиально не попадает. Поскольку если бы и попало, то ненадолго или быстро набило бы оскомину. Потому-то героев и сбрасывают на скорую руку со скал гранд-нарративов, дабы уродливой прозой их свар, болезней и смертей не портить прекрасную поэзию торжества жизни. Вот и воскресшая на сто какой-то год модель тоже сгинула, причем, не под трубный глас похоронных маршей, а под хруст жующих попкорн челюстей. Провозглашенные Леонардо благородные истины были выходцами из простого народа, из категории тех, что погибают в чреве былого на той самой кухне, где выпекаются. В данном конкретном случае гениальный художник ограничился очередными каракулями в своем дневнике. Там-то, в заточении душной бумажной темницы и испустило свой последний вздох несчастное дитя неравного ментального брака средневекового схоласта с человеком Возрождения. У занятого высоким искусством с приземленной целью добывания пропитания духовного отца малышки не было ни способности, ни желания, ба! да и вообще ни малейшей возможности выкормить и развить ее в зрелую теорию наподобие De Revolutionibus Коперника. И никакой Всемилостивый Всемогущий Господь не пришел ей на помощь. Очередная жертва комбинаторного взрыва, беспечно гулявшая в бескрайнем поле лжи, отдала Богу душу в пропасти забвения…

Умный в пропасть не падет, умный пропасть обойдет, — выскажетесь вы и будете совершенно правы. Именно так, должно быть, и рассудили модели. Некоторые рукава бурного потока идей смогли избежать бездны и отправились в обход лобового космологического направления. Река истории науки – в надежных руках Блога Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.

Что такое место? Системно-мыслящий Аристотель посчитал необходимым ответить и на этот замысловатый вопрос, живо интересовавший древних греков. И поддержал своим многотомным весом следующий однострочник: местом вещи, строго говоря, является самая внутренняя неподвижная граница того, что ее содержит. Местом же рождения сей бесстыдно скудно одетой словами модели значится сочинение “De generatione et corruptione” — «О возникновении и уничтожении», явным образом фокусированное на проблемах бренного подлунного мира. Должно быть, потому Философ и поясняющие примеры приводил соответствующие, из земной жизни. Некоторые из них на наш вкус странноватые. Так, лодка, плывущая на волнах, в его представлении вовсе не была локализована там, где ее находило обманчивое зрение – ведь там наличествовало движение, а суровое определение настойчиво требовало неподвижности. Ее истинным местом была река, поскольку, по его ученому мнению, взятая вся целиком, она оставалась в состоянии покоя. Не знаю, как вам, а мне в этой несусветной мудрости прежде всего бросается в глаза забавный оксюморон — сочетание относительной статики с абсолютной динамикой. Статическое положение тела в пространстве постулировалось через его отношение с другим, внешним телом, но одновременно от этого последнего контейнера требовалось, причем, не фиксируя предварительно систему отсчета, чтобы тот стоял как вкопанный. Впрочем, и эта, и прочие претензии современного человека несколько анахроничны. Вспомним, что мир Стагирита представлял собой сферу, этакую круглую банку, хранящуюся на Божественных складских мощностях. Чтобы однозначно указать положение какой-нибудь вещи внутри нее, требовался фиксированный ориентир. Где вино? В амфоре. Где амфора? На агоре. Где агора? В Афинах. Помимо того, Вселенский сосуд был до самых своих хрустальных стенок наполнен столь лакомым еще для Рене Декарта густым материальным вареньем – там, где заканчивался один предмет, тотчас же начинался другой. Natura abhorret vacuum — природа не терпит вакуума – долго и дружно скандировали передовые схоластические классы…

Однако, будучи праведными членами христианской партии, они не могли не поднимать свой ментальный взор ввысь, туда, где обитал их возлюбленный Всевышний. И обнаруживали там прежде всего легион небожителей, являвшихся в соответствии с популярной менталкой существами нематериальными. Да и потом, углубившись в познание самих себя, они никак не могли установить местоположение собственной бессмертной души. К счастью, всех сумел ловко обаристочить св. Фома Аквинский, по пути доказав настоящую теологическую теорему: «… все, что находится в том или ином месте или внутри чего-то, пребывает с ним [этим местом] в определенном контакте. Например, материальная вещь находится в каком-то месте в соответствии с контактом своего объемного количества [в переводе со схоластического языка – объема]; тогда как о нематериальной бестелесной вещи говорят, что она находится в чем-то в соответствии с контактом власти [т.е. способностью управлять этой вещью], поскольку оно не имеет объемного количества. Ну, а если бы существовало какое-то тело, обладающее бесконечным объемным количеством, то оно должно было бы находиться повсюду. Соответственно, если есть нематериальное бестелесное существо, обладающее бесконечным могуществом, оно должно быть повсюду. Но мы показали … что Бог обладает бесконечным могуществом. Следовательно, Он вездесущ». К сожалению, там же наверху находилась еще и звездная восьмая сфера, вращавшаяся с бешеной скоростью и потому не очень-то подходившая для роли местодержателя всего материально сущего. Собственно, скорее всего, именно желание освободить ее от этой повинности двигало философскую мысль Альберта Саксонского, допускавшего, как мы убедились на прошлом занятии, некие вольности по отношению к Земле при важном условии обеспечения комфортного отдыха для благородных Небес. Однако, и эта проблема не считалась в схоластических кругах критической, ведь никто не мешал Господу прикрутить на самой-самой верхотуре совершенно неподвижный Эмпирей, каковой бы и помог всему прочему знать свое аристотелевское место. Тем не менее, пытливый ученый узрел на платье Ее Сиятельства модели некоторые иные малозаметные пятна и приступил к поиску подходящего места для чистки этих мест.

В частности, его особо заинтересовало дальнейшее развитие Аристотелем своей менталки. Напомню, что любая материальная вещь в подлунном мире перипатетиков состояла из смеси одних и тех же четырех первоэлементов – земли, воды, воздуха и огня – но в различных пропорциях. Далее, для каждого скакуна сей великолепной квадриги определялось не абы какое, а естественное место, в каковое домашнее стойло тот вожделел вернуться из любой прогулки на улице. Тем самым «объяснялись» повадки шарика, норовившего взлететь (это из-за того, что он надут воздухом) или камня, стремившегося упасть (а это оттого, что в нем много земли). Куда именно тот попадет, если ему не препятствовать? – задал себе вопрос Альберт Саксонский. И ответил на него при помощи оригинального мыслительного эксперимента. Прорыл скважину через центр планеты, да так, что она прошла абсолютно все насквозь, выйдя наружу на диаметрально противоположном против нашего конце, где-то у антиподов. После чего бросил в нее нечто поземлянее, т.е. потяжелее. Что из этого получилось? Верный ученик школы Жана Буридана не мог оставить в забвении теорию импетуса. По пути к своей вожделенной цели груз должен был обрести товарное количество сего оккультного качества, что заставляло его проскочить искомую остановку. Однако, обнаружив досадную ошибку, тот со временем обязан был повернуть вспять, дабы поскорее стереть это пятно со своей железобетонной репутации. В результате производилось осцилляционное движение туда-сюда, скорее всего, с затухающей амплитудой. Казалось бы, блондинка-модель произвела столь же маразматический выводок? Нет, то была дама плодовитая и некоторые ее дети стали весьма дельными гражданами ментального мира, способными на дальнейшее размножение.

А именно, Альберт Саксонский обратил свое внимание на то, что камень, брошенный им в бездонный колодец, мог быть представлен в виде множества склеенных между собой кусочков, с тем же процентным содержанием земли, что и все целое. Стало быть, его вполне можно рассматривать как цельный агрегат из отдельных камешков. Пускай теперь те из них, что расположены строго посередине, устремятся по отвесной траектории прямо к кочерыжке Вселенной. Может ли тогда такое быть, что неудачники, расположившиеся по бокам от середнячков, вознамерятся лететь под углом, мешаясь у тех под ногами?! Кажущаяся абсурдность этого предположения заставила глубокого исследователя глубин Вселенной постулировать наличие у материальных тел единого центра тяжести. Вот эта-то воображаемая усредненная точка и остановится после многочисленных колебаний в прорытом туннеле в точности в геометрическом пупке мира – заключил он. Немедленным следствием из доказанной от-противного философской теоремы стало разрешение следующего, давно заботившего схоластов парадокса. Естественным местом для воды считалась такая сфера, которая по всем правилам аристотелевской игры должна была непосредственно укутать собою землю. Но почему тогда мы наблюдаем вокруг себя столь значительные массивы суши?! Более того, порой складывающиеся в довольно высокие горы?! Каковые, за вычетом кратковременного библейского потопа, предоставляют постоянное место для проживания людей?! Популярная гипотеза сдвига соответствующих сфер по отношению друг к другу эффективно покрывала океаном три четверти нашей планеты. Новорожденная модель тоже не была особо милосердной и не спасала от неминуемой смерти в пучине морской аборигенов еще неоткрытых европейцами южных и американских континентов. Однако, ее создатель пошел другим путем — его менталка позволяла иметь ландшафты какой угодно, в том числе скалистой, формы, при условии, что их совокупный центр тяжести окажется в предписанном ему теорией месте…

Вот так ложь родила-таки истину. Как водится, в муках, поскольку надо было сначала сообразить, что для ряда тел центр тяжести и объемно-геометрический не обязаны совпадать, если их плотность не повсюду одинакова. А затем заявить, что как раз это-то условие однородности и не выполняется для Земли, ведь песок морской по критерию разреженности невозможно сравнить со скалой. Соответственно, оная, погарцевав вокруг волшебной точки остановки, что тот скакун, мысленно брошенный в сквозь-планетную скважину, обязана была остановиться в эквилибриуме, выпятив из воды наружу свои крутые бока. Позвольте, а как тогда насчет круговерти аристотелевской генерации и коррупции? В соответствии с этой теорией космические излучения, такие, как тепло Солнца и холод Луны, работали ложкой-поварешкой, постоянно перемешивая кашу из четырех первоэлементов. И в самом деле, и средневековому человеку было несложно заметить, что вулканы эпизодически извергаются, тектонические плиты сталкиваются, с гор сходят сели и т.д. и т.п., производя существенные по человеческим меркам изменения ландшафта. Не говоря уже о микро-перемещениях, производимых двуногими и бесперыми в процессе строительства своих муравейников. И вот, представьте себе, Альберт Саксонский смело проглотил эту вражескую пулю, героически собственной грудью закрыв от неизбежной гибели обольстившую его модель. Да, согласился он, все эти события обязаны менять распределение самого тяжелого элемента в природе, следовательно, влияют они и на расположение центра тяжести всей Земли, что, в свою очередь хошь не хошь заставят старушку Терру взять в руки клюку и сдвинуться вбок. Значит, все-таки она, если и не вертится, то движется! Пускай совсем чуть-чуть, зато непрестанно. Да и, собственно, дело-то ведь в ее принципиальном согласии! Вуаля, тем самым передовая схоластическая наука подписала мандат доверия, предоставив вид на жительство эмбриону науки.

Разобравшись с землей, самое время подыскать место для следующей по порядку аристотелевской сферы – воды. И в этом начинании модели Альберта Саксонского оказались весьма революционными особами. Пути его рассуждений неисповедимы, но не исключено, что мысли его шли в следующем направлении — коль скоро один первоэлемент рассмотрен холистически целостно, то почему бы не добавить к нему и другой?! Во всяком случае, он предпочел абстрагироваться от отличий в агрегатном состоянии этих веществ, сфокусировавшись на общности в тяжести. И впрямь, предположим, что Всемогущий Бог, разгневавшись, обрушил гром и молнии на горы и прочие неровности на поверхности планеты. Что получится, когда все расплавится, превратившись в кромешную жидкость? Идеально ровный шар безо всяких выпуклостей — и схоласту стоеросовому очевиден этот ответ. Равно как и то, что, подняв амфору сначала пустую, а затем с вином, несложно убедиться в том, что нехило весит и вода. Стало быть, заполнив все впадины и полости, оная тоже участвует в определении общего центра тяжести! Позвольте, а если опять вспомнить о круговерти аристотелевской генерации и коррупции? И средневековому человеку было несложно заметить, что моря эпизодически штормит, на берега обрушиваются цунами, реки образуют водопады и т.д. и т.п., производя существенные по человеческим меркам пертурбации. Не говоря уже о микро-перемещениях, производимых двуногими и бесперыми, проводящими каналы и канализацию в свои муравейники. И эти события обязаны менять распределение двух самых тяжелых элементов в природе, следовательно, и они в свою очередь хошь не хошь заставят старушку Терру взять в руки клюку и сдвинуться чуточку вбок, освобождая место для новой модели места.

Итак, ухватившись за длинный логический хвост чертовски соблазнительной модели, средневековый мыслитель совершенно неожиданно вытащил ее на точку опоры, способную совратить всю Землю. Ворча, но ворочаясь, та теперь могла сорваться с аристотелевского мертвого места и ярким кораблем жизни взмыть в космические дали. Четырнадцатый век, полет нормальный – в Блоге Георгия Борского.

Примечание: Модели, предложенные в целях концептуализации исторических событий и оценки деятельности исторических личностей, являются интеллектуальной собственностью автора и могут отличаться от общепринятой трактовки.