Июнь 1282-го года от Рождества Христова. Благословенная пора — начало сицилийского лета, когда днем уже жарко, но еще не сжигает, а ночью еще не тепло, но уже и не мерзнешь. Эта благодать — от Всевышнего со сфер небесных, а вот на бренной земле пожар раздора среди человеков — в самом разгаре. Как обычно, никуда не спешит Карл Анжуйский, постепенно смыкая железные пальцы армейской блокады на горле Мессинского пролива. Францисканский монах Бартоломео, посланный лазутчиком во вражеский лагерь, приносит в город тревожные вести. Великолепно вооруженные непобедимые франкские рыцари под командованием благородных графов Пьера Алансонского и Роберта Артуа, присоединились к неаполитанским легионам. Подтянулись и регулярные войска – провансальские полки, снятые с Арльского фронта. Пришли воевать с неистребимыми гибеллинами гвельфы из Флоренции. Недавно сожженный флот воскрес, словно птица Феникс, в былом великолепии и могуществе – на папское золото закуплены наемники и галеры в Венеции, Пизе и Генуе. Может быть, лучше сразу прийти с повинной, перековать мечи на орала?! Для обсуждения условий безусловной сдачи Мартин IV-й назначает легатом на остров своего опытнейшего советника кардинала Джерардо из Пармы. Дабы помочь тому в переговорах свергнутый, но все еще законный король издает указ – в случае немедленного прекращения сопротивления его слугам будет впредь строжайше запрещено применять военную силу, реквизировать у населения землю, отбирать скарб, скот или лодки без предварительной оплаты по договоренности, арестовывать людей без надлежащих на то оснований, суда и следствия, вымогать подарки за свое покровительство. Вся же расплата, каковую он требует за пролитую кровь своих соотечественников – выдать ему немногих зачинщиков, а уж всем остальным выйдет полная амнистия…

А что же Педро Арагонский?! И он тоже ведет свою партию вкрадчивыми хитроумными ходами. В Сицилию его вообще-то никто еще не приглашал, а он не хочет прослыть откровенным наглым агрессором. К тому же, он не желает без строгой необходимости портить отношения ни с апостольским престолом, ни с могущественным северным соседом – Францией. И посему его корабли отправляются из бухты Фангос в путь якобы с богоугодной целью – к берегам Алжира, в крестовый поход на сарацинов Туниса. И потому же его посланник спешит в Орвието, дабы получить там благословение Его Святейшества. Но кого он хотел обмануть?! Уж слишком нерешительно и медленно продвигается его флотилия на восток. Уж слишком ненужной кажется остановка для пополнения еще нетронутых запасов продовольствия в эмирате Менорка. Уж слишком мелкомасштабны те стычки, кои он малыми силами ведет в Колло. За это время он лишился единственного потенциального союзника – разоблачен и казнен правитель Константины, готовый было обратиться в христианство. За это время он обрел многочисленных реальных врагов, убежденных в коварстве его политических замыслов. Но за это же время продолжали бурно развиваться и события в Мессине. Ситуация там быстро скатывалась на круги такого ада, войдя в который люди оставляли всякую надежду на мирный исход противостояния со своим прежним владыкой — Анжуйским дьяволом.

Маленькая женушка даже своим интересным положением не смогла удержать Никколо в скуке большого дома или хотя бы поблизости от него. Причиной тому, конечно же, были прежде всего его рыцарское воспитание и таинственное видение в монастыре Фоссанова. Да и вообще — почто голову морочить, когда руки чешутся — драться надо! И избранник Божий смело отправился навстречу вечной славе в открытое море великих опасностей, сорвавшись с якоря суеты житейских мелочей. Это он и его команда, добравшись до стольного града, помогли раздуть тлеющие угли народного возмущения. Это он и его ватага арестовали и заключили в казематы изменников — семейство Рисо. И это под его началом дружинники теперь патрулировали окрестные берега, опасаясь неприятельского десанта. И первая попытка врагов высадиться у местечка Милаццо завершилась для них полным разгромом. Не ожидая встретить сопротивление, они были безжалостно смяты и смыты все прощающей, отмывающей и поглощающей водой. Но вот вторая…

— О, несчастные жители Мессины, в сей день скорби по детям вашим я вопрошаю — где ваша мудрость, где осмотрительность, где осторожность?! Почто доверились иноземцу?! Почто послали сынов своих на неминуемую погибель?! Почто гневите Всемогущего Бога?! Почто не покоряетесь своим законным властям?!
— Иисусе! Это я-то иноземец! Узрите шрамы на челе моем! Кои обрел, сражаясь за вас! Узрите раны на теле моем! Кои получил ради вас! Узрите кровь на мече моем! Кой обнажил для вас! А потом — взашей труса сего речистого! Ибо глаголами хитроумными оскорбляет вашу гордость и доблесть! Ибо законной властью величает настоящих чужестранцев! Это франков-то проклятых! Не могу так красиво говорить! Но могу жить по чести! И дельные советы подать! Коменданта Муссоне гоните прочь! Юрист он знаменитый. Ан военачальник никудышный! Не ведает как набирать солдат! Как муштровать неопытных новобранцев! И казните всех плененных вельмож! Поелику давно продались анжуйцам! За тридцать сребреников! И на них подкупили стражей своих! Это они предали соотечественников наших! На смерть лютую! Так вперед, в замок Матегрифон! На погибель им! К оружию!

Август 1282-го года от Рождества Христова. Проклятая пора – пик сицилийского лета, когда днем уже пекло, но еще не ад, а ночью, хоть душе не душно и привольно, но и не рай. Этот месяц выдался на удивление дождливый, что было верным знаком благосклонности Пресвятой Девы Марии — благодаря чуду сему осаждающие и их лошади вязли в непролазной грязи. И новый градоначальник Алеймо из Лентини премного помог силам небесным своими земными деяниями. Несколько десятков генуэзских, пизанских и даже венецианских галер присоединились к восставшим. Опытные арагонские рыцари, прибывшие на подмогу как бы по велению сердца, а не своего короля, составили добровольческий корпус. Для защиты родной Мессины на стены поднялись все без исключения жители – не только мужчины, но и женщины. Две из них – Дина и Кларентия – отличились наипаче, когда своими решительными действиями сорвали коварное нападение врага под покровом ночи. Один за другим вздымались могучие валы мечей над слабыми фортификациями. Одна за другой железные волны бессильно откатывались прочь, не в силах сломить мужество и отвагу людей. И снова Карл остался верен своей излюбленной стратегии. Он предпочел выжидать – пусть костлявый голод сделает то, что не смогли разрушить сытые рыцари, пусть блокада измором возьмет осажденных. И стихли звуки труб, и смолкли боевые кличи нападающих, но настало время для другого оружия – вкрадчивых ядовитых слов Джерардо Пармского. И они едва не отравили дух участников героической обороны. Комендант уже торжественно вручал кардиналу ключи от города, отдавая его под опеку престола Петра и Павла, когда тот проговорился, что церковь немедленно передаст их своему преданному анжуйскому сыну. Нет, лучше смерть, чем такая свобода! Прогнать прочь такого легата! Сжечь чучело такого понтифика!

Черна сицилийская ночь. Но настолько ли, чтобы под ее покровом удалось незамеченными вырваться из кольца осады?! А ведь путь предстоит не только опасный, но и неблизкий – к последней крошке надежды отправляются послы из окруженной со всех сторон Мессины. К далекому алжирскому берегу на поклон арагонскому королю не доплыть на простой рыбацкой лодке. Две легкие галеры снаряжены в дорогу – если погибнет одна, то, может быть, доберется другая. В одной из них, простым гребцом – Никколо. Сорок пар весел, хитроумными рыбацкими приспособлениями сделанные сколь возможно бесшумными, с превеликими предосторожностями опустились в воду. И Всевышний в милосердии своем благосклонно ответил на их горячие молитвы, свершил суд свой праведный и, бережно окутав туманом, сокрыл от очей врагов! И вот они уже бросают якорь у каталонского стана в Колло! И вот уже бросаются в ноги к Педро:

— Прими, великий государь, нас под длань свою! Разруби могучим мечом своим цепи анжуйского пленения! Спаси и защити добрых христиан от нечестивой мести жестокого тирана! Никого иного, но супругу твою Констанцию, дочь Манфреда, почитаем мы законной владыкой нашей. А за ней сыновей ее и твоих признаем наследниками короны, ибо происходят от рода Гогенштауфенов. Так приди же к нам и взойди на тот трон, что Провидением Божием предназначен только для тебя!

Увы, они не получили немедленного согласия. К счастью, не было не только благосклонного, но и вообще никакого ответа. Сомнения все еще гложили душу осмотрительного монарха. Только предварительно посоветовавшись со своими министрами и генералами, только снарядив гонца с объяснительной депешей к папскому двору, принял он наконец судьбоносное решение:

— Мы, Божией милостью, король Арагона и Валенсии, граф Барселоны, соблаговолили удовлетворить прошение ваше и взять всю Сицилию под свое покровительство. Мы отправимся к вам и восстановим жену нашу в правах, что полагаются ей от ее венценосных предков. И обещаю новым подданным своим вернуть им те старинные вольности и привилегии, каковые имели во времена Вильгельма Доброго!

Три долгих дня шла погрузка на корабли армады – людей и лошадей, оружия и продовольствия. А еще два дня спустя, тридцатого августа 1282-го года, в порту Трапани на многострадальную землю, готовую впитать в себя новые потоки христианской крови, ступили бывшие крестоносцы. Вместе с ними пришла большая война – пока только в малый каблук Европы.

— Ты не представляешь себе, друг Феррандо, что такое альмогавары! Иисусе! Да это истинные разрушители! Да это самые лучшие воины! В христианском, да нет, что там, во всем мире! Они презирают кольчуги. Вооружены лишь копьем, тесаком и парой дротиков. Сражаются же пешими. Я сам видел их в деле против франков. Они разломали копья свои пополам и обломками вспороли брюха у лошадей. А затем расправились с рыцарями! Тяжелыми и беспомощными! Яко ржавые бочки! Нападают без предупреждения! Яко молния! Быстры! Яко ветер! Выносливы! Яко гранит! Было их всего две тысячи. И до Мессины пути было шесть дней. Они прошли его за три! Ибо не несли с собой никакого провианта! И набросились на анжуйцев! Уже отступавших в панике! Яко вихрь! И сожгли добрую сотню галер! Это блистательная победа! Окончательная! Воцарился Педро Арагонский! И заодно восторжествовала справедливость!

— Значит, осада снята и город спасен?! Gloria tibi Santa Maria! Не оставила нас заступничеством своим! Сдается мне, что и вещий сон твой, Никколо, сбылся, потому как в точности исполнилось пророчество. Помнишь в нем кровь ту, что на скалах пролил орел? Так вот, то была кровь его собственная – державного орла с хоругвей анжуйского сицилийского королевства, Карла и приспешников его. Касаемо же справедливости, и Неаполь за благородной дамой сей ухаживал, будучи покорен ее небесной красотой, ан предпочла она отдать руку свою кавалеру из Барселоны. А хочешь знать, amicus meus, почему? Муж непорочный Фома Аквинский, у гробницы которого принесли ангелы тебе видение сие, глаголил божественную истину, когда говорил, что справедливости два вида существует. Первый из них состоит во взаимообмене, как при покупке и продаже, как у торгашей и ростовщиков. Вот ее-то и искал мстительный деспот, желая силой военной вернуть себе то, что считал своей собственностью. Но такая справедливость не принадлежит Богу, ибо, как говорит Апостол: «кто дал Ему наперед, чтобы Он должен был воздать?» Справедливость же Всевышнего, она как у того правителя, что дает каждому то, что заслуживает чин его. Потому и воздал Господь нечестивцу сему за грехи его! Потому и покарал за гордыню дьявольскую! Потому и разрушает царствие его! Свершается Суд Божий!

Вердикт Всевышнего, самый справедливый в мире, и впрямь казался уже написанным невидимой рукой на стене истории. Но не мог ли сей приговор быть обжалован в более низших инстанциях?! В самом ли деле дни Карла Анжуйского были уже сочтены, грехи взвешены, а королевство подлежало быть отнятым?!

Вопрос к читателям после прочтения главы: о каких именно вольностях и привилегиях Вильгельма Доброго шла речь?
Ответы принимаем в комментариях ниже!

DEUS EST SUPER ENS, NECESSE, SOLUS SIBI ABUNDANTER, SUFFICIENTER.
Бог – суть необходимая [сущность] за пределами существования, единственный, кто самодостаточнее, избыточнее себя.

Головокружение от сомнений оставило Джио немедленно после расставания с Иоанном. Водоворот беспорядочных мыслей выбросил его на самую середину реки жизни, и течение Провидения Господня увлекло его измученную душу в неведомые дали. Впрочем, ближайший поворот русла был уже отлично виден на горизонте. Впереди его ждала Bononia, ведь возвращаться ему было некуда, а за пазухой рядом с манускриптом учителя лежал пропуск в большой мир меньших братьев Болоньи — epistola от блаженного старца. Он знал, что путь ему предстоял нелегкий, ведь придется снова перевалить через Апеннины, теперь в обратном направлении. Стояло то злое время года, когда сердца добрых людей запирались на ставни, и они, сохраняя душевное тепло для спасения бренного тела, неохотно открывали окна христианской любви для ближних своих. Тяжело приходилось всем пешим путникам, не имевшим постоянного очага и пропитания, но они могли хотя бы сбиваться в ватаги, а наш юноша впервые отправлялся так далеко, не имея попутчиков. У него не было даже подпоясанного веревкой серого хабита, вызывавшего особое сострадание у богобоязненных старушек. Он походил скорее на попрошайку, бродягу и оборванца, чем на послушника или терциария миноритов. Но он был в том лучезарном возрасте, что растапливает лед любых препятствий и образует тем самым волшебный эликсир, превращающий заботу в задор. У него не было денег в кармане или хотя бы запасов еды в котомке. И у него не было кожаных ботинок или мехового плаща. Но у него был Всемогущий Бог, который, конечно же, не оставит милосердием Своим птенца гнезда святого Франциска, стремящегося воспарить в легких облаках беспечности, точно птицы небесные. Посему его мало заботило предстоящее путешествие, и он обратил по недавно обретенной привычке ментальный взор вовнутрь себя…

Джио было за чем присмотреть, ибо там происходило строительство здания единого мировоззрения из многочисленных ранивших друг друга осколков мнений и верований, с которыми он недавно познакомился. Вернувшись к сознательной жизни, когда уже стало темнеть, он с удивлением обнаружил себя на знакомой ему дороге в Тоди. То был, конечно же, знак с небес, и он, возблагодарив Всевышнего, распознал его как приказ – идти ему следовало к Якопоне. Дух Святой продолжал нести его, словно перышко, на крыльях своего могучего дыхания. Когда на следующий день он достиг промежуточной цели своего путешествия, то укрепился в вере – догадка была правильной. Недавно простившийся с ним ангел-хранитель нисколько не удивился ни его появлению, ни содержанию полученного пророчества. Более того, если прежде он недвусмысленно осуждал университетское образование за бесполезность, vana curiositas, то теперь деловито поручил юношу попечению брата Убертино. Тот как раз собирался с паломничеством сначала в Ассизи, а затем на священную гору Ла Верна, где серафимы даровали св. Франциску стигмату. А оттуда уж до древней Via Aemilia совсем недалеко. Dictum factum — спустя несколько дней они отправились в путь. Новый провожатый казался уже почти стариком, чья изнуренная внешность и босые ноги выдавали минорита строжайших правил. Поладить с ним было нетрудно – он тоже большую часть своего времени, свободного от молитв, проводил в глубоких раздумьях. Когда же им поневоле приходилось разделять трапезу в обществе друг друга и поддерживать молчание казалось неудобным, то у них находился неприятный предмет для приятной беседы – вражеский приговор Пьетро из Фоссомброне, который они оба дружно обсуждали и осуждали. Так дни игрались то ли в прятки, то ли в чехарду с ночами, пока доселе безмятежное путешествие не прервалось неожиданной встречей…

В таверну, где они притулились в темном печальном уголке вдалеке от жизнеутверждающего пламени камина, вошел молодой францисканец. Тонкие черты его живого лица, холеные белые руки и изящные телодвижения выдавали отпрыска знатного рода. Выдав сопутствовавшему ему мальчику властным голосом приказания и передав какой-то ключ, приезжий занял лучший в помещении стол. Еврей-хозяин, учуяв запах наживы, залебезил и засуетился, подавая еду. Убертино тем временем менялся в лице – обычное добродушное выражение постепенно костенело в жестком, волчьем оскале – и, наконец, бросился на чужака, как на ягненка. Джио поплелся вслед, с удивлением наблюдая за происходящим на его глазах алхимическим превращением любви в ненависть:
— Pax et bonum! Слава Иисусу Христу, досточтимый брат!
— Nunc et in eternum! Amen! Пожалуйте сюда, отобедаем вместе, чем Бог послал…
Перекрестившись, уселись. Однако язвительный гной из открывшейся душевной раны ветерана-минорита капал на снедь и портил застолье.
— Всевышний не оставил тебя сегодня в милосердии своем! Ох, как щедро одарил! Али ты захворал чем, касатик, не приведи Господь?!
— Благодарствую, слава Богу, на здоровье пока не жалуюсь. Поспешаю на собрание капитулы в Перуджу, потому потребно поскорее силы восстановить. Ты ведь, чай, сам тоже не Святым Духом питаешься, коли принял мое приглашение?!
— Нет, голубчик, мы с Джованни уже хлебом с водой насытились. Вот поговорить желаем с ученым человеком — о правилах праведной жизни, что установил Seraphicus Franciscus и что узелками на той веревке завязаны, которой опоясаны.
— Да вижу уж куда клонишь. Только в третьей главе Устава написано лишь – ешь то, что лежит пред тобой в тарелке. А во второй — не осуждай тех братьев, что вкушают лакомства. Строже только нынешние statuti ордена, но их мы же и устанавливаем…
— Неужто иудей поганый тебя из благочестия христианского потчует?! Али все ж за звонкую монету?! Куда bursarii своего отправил, дорогуша, если не ларь с казною отворять?!
— Что же делать, если люди желают помочь монахам нищим ради спасения души своей?! Не отказывать же им! Деньги те принадлежат матери нашей, святой апостольской церкви, а мы даже не прикасаемся к сим испражнениям мира бренного. Для того и нужен bursarius, дабы сохранить длани и персты наши в чистоте непорочной.
— А usus et fructus, использование и наслаждение от денег тех тоже Папе Римскому достается?! Ах вы, лжецы продажные, фарисеи подлые, иудино семя!

Диалог на глазах разжигал страсти Убертино. Его тон, поначалу холодно саркастический, теперь полыхал враждебным пламенем. Он уже не сидел чинно за столом, но эдаким петухом размахивал крыльями перед остававшимся невозмутимым приезжим францисканцем. Одна из рук, пролетая мимо, зацепилась за его облачение, казалось, случайно. Ан нет, разгневанный обличитель разброда и шатания тут же вывернул его наизнанку и победно воскричал: «А это, это что такое?! Туника под хабитом!» И не остановился на достигнутом, но, откинув скатерть, в благоговейном ужасе обратился ко всему народу: «Раны Господни! Зрите все, люди добрые! Сапоги! Сапоги со шпорами! Конный нищий!» Для пущего эффекта сравнения он задрал повыше свою собственную ногу, нагую и шишковатую, покрытую шрамами и кровоподтеками, посиневшую от перенесенных ударов и хронического холода, и застыл так на мгновение в немыслимой птичьей позе. Но уже в следующий миг он лежал на полу благодаря братской помощи своего собеседника:

— Соизволь не безобразничать, любезнейший, а не то стражников позову тебя утихомирить. Нечего мне тряпьем своим вонючим в нос тыкать! Нечего гордыню свою тешить одеянием нищенским! Нечего аскетические излишества за святость выдавать! Устав требует одеваться в vestibus vilibus, а не vilissimis – дешевое, ан не самое дешевое. То и делаю. Я сам был в шелках рожден, но многим пожертвовал. И не на то готов пойти ради Господа, но, как уже поведал, должен приехать в Перуджу вовремя в интересах всего ордена. Как сказал Блаженный Августин – не в том грех, чтобы пользоваться благами жизни, но в вожделении оных. Я же не для себя, а для общего благополучия радею.

За отсутствием подмоги или хотя бы поддержки публики ристалище пришлось с позором оставить. Убертино уже не пытался возобновить кровопролитное сражение за великие идеалы Франциска, с этой поры принявшись тихо, но постоянно и мелочно ворчать. Он сетовал на неслыханное, невероятное и всеобщее падение нравов. Орден более не был товариществом нескольких компаньонов одного святого подвижника, но гигантской стаей блох расползся по всему католическому телу Христову. Честь и слава, заслуженно достававшаяся истинным детям Госпожи Нищеты, делала братьями людей, что напяливали на себя облачение ордена лишь для ускоренного подъема вверх по карьерной лестнице. Многие из них теперь становились епископами, архиепископами и кардиналами, и не было сомнений, что в недалеком будущем они вскарабкаются и на апостольский престол. И он оплакивал то, что большинство миноритов уже мало привлекали невзрачные одежды добровольной евангельской бедности. Когда-то им было завещано строить скромные монастыри и небольшие, но с любовью украшенные церкви. Располагаться те должны были за стенами бургов, дабы в тишине и спокойствии францисканцы могли избегать ненужных соблазнов. При этом, оставаясь в непосредственной близости от городов, они могли бы продолжать творить благие дела и богоугодные проповеди. Нынче же они предпочитали возводить дорогие здания в самом центре со всеми удобствами – огородом и кладбищем, амбарами и погребами. Вместо того, чтобы, почитая Всевышнего, дружно трудиться во славу Его, они поклонялись идолу otiositas – безделье. И вместо того, чтобы следовать библейской заповеди «не заботьтесь о завтрашнем дне», создавали богомерзкие запасы. И вместо того, чтобы избегать женщин, входили с ними, прости, Господи, в чересчур близкое общение. И вместо того, чтобы делиться истинными знаниями, присваивали себе книги, зачастую постыдного мирского содержания. И вместо того, чтобы избегать проклятых денег, бесстыдно продавали через прокураторов по безумным рыночным ценам свои излишки или доставшееся им по завещаниям добро, не исключая лошадей или оружие. И вместо того, чтобы жить в любви с прочими монашескими орденами и рабами Божиими, грызлись с ними за земли, за богатых усопших, заказывавших молитвы за упокой своей души. Наконец, он жаловался на то, что ему, старому и больному, но рядовому ветерану, не оказывали должного уважения, что ему даже невозможно было получить в госпиталях тот уход, что имели высокопоставленные чины. И тогда он грозил прислужникам Антихриста грядущими адскими карами, не стесняясь выбирать краски посочнее, муки погорячее, серу самую пахучую, плач самый горький и скрежет зубовный самый громкий…

Джио составлял приятную аудиторию – при нем можно было говорить, не опасаясь нарваться на возражения. Более того, время от времени в самых риторически насыщенных местах он чувствовал себя обязанным выразить свое сочувствие. В таких случаях он обычно восклицал что-нибудь наподобие: «Frater Ubertinus, ужели… неужели такое возможно?! Неужто наш… наш благословенный орден находится в таком… таком печальном… состоянии?!» А тот в ответ всякий раз, взывая к небесам, поднимал глаза горе и с мрачной торжественностью ответствовал: «В печальном?! Состоянии?! Status estcollapsus!» — весьма довольный придуманной рифмой, которая казалась ему страшно красивой. Но если бы он мог заглянуть за забрало вежливости в глубину души собеседника, то ему было бы от чего пригорюниться. Отчего-то недавнее происшествие в таверне оставило там неожиданный, странный след. То ли патетические рулады Убертино казались фальшивыми на фоне уверенной гармоничной отповеди предателя дела святого Франциска. То ли его старческое брюзжание входило в конфликт с радужным мировосприятием нежного возраста. То ли он просто раздражал тем, что не давал юноше возможности уединиться в храме своих мыслей. А там в это время как раз почетным гостем присутствовало заученное наизусть изречение из манускрипта Учителя: «Бог – необходимая сущность за пределами существования, единственный, кто самодостаточнее, избыточнее себя». Коль скоро это так, то не грешат ли люди против христианского смирения, пытаясь имитировать того Единственного, кому нищета не страшна?!

Додумать и, тем паче, одобрить эту идею до конца Джио было немного страшновато, да ему и не предоставлялось такая возможность. К тому же, он еще не созрел настолько, чтобы быть способным производить самостоятельные суждения. И все же нечто незаметное, но необыкновенно важное происходило у него в душе. Если раньше он просто коллекционировал, запоминал чужие идеи, то теперь становился способен отвергать, разрушать даже самые авторитетные мнения. То было состояние полного коллапса его прежнего Я. То расчищалось место для того грядущего, куда его перышком нес Дух Святой на крыльях своего могучего дыхания…

Вопрос к читателям после прочтения главы: Почему Убертино обращается к приезжему Pax et bonum? Какова история этого приветствия?
Ответы принимаем в комментариях ниже!

Апрель 1282-го года от Рождества Христова. Кастель-дель-Ово дьявольски уродливой бородавкой на переносице длинного перешейка портит божественно прекрасную панораму морского залива в том самом Неаполе, что был воспет вдохновенным Вергилием. Здесь же неподалеку похоронен и сам поэт, да и весь замок, сказывают, что покоится на заколдованном им магическими заклинаниями яйце – покуда не разобьется оно, будут несокрушимы фортификации. И потому, должно быть, все еще стоит он неподвластной времени громадой, что раздавливает своей непомерной тяжестью лишь человеков – это в ее подземельях страдали дети Манфреда и несчастный Конрадин. А наверху, в королевских палатах, расположился тот непобедимый властелин, что могучей пятой растоптал змеиное гнездо Гогенштауфенов. Мучительно долго, терпеливыми крошечными шажочками, шел Карл Анжуйский к нынешнему величию. Он, младший слабый плод на фамильном древе капетингов, был заброшен жестокой судьбой на каменистую окраину их царства. Вместе с лазурным берегом Прованса, приданым жены Беатрисы, получил он черную ненависть ее сестры, королевы Франции, оставшейся без папенькиного наследства. И ему чуть ли не двадцать лет пришлось принуждать к покорности свору мятежных баронов, стремившихся выдрать себе из тела его графства куски посочнее и послаще. Свой единственный шанс вырваться из песочных пляжей Ривьеры и каменных стен Ле-Бо на простор большой политики он не упустил. Чутко откликнулся на клич пап, уставших трепыхаться в непроходимом английском болоте, и отправился крушить гибеллинов в Италию. Снова и снова вступал он в бой с той гидрой, у которой на месте одной отсеченной головы тут же вырастали две новые. Когда же он ее наконец окончательно зарубил, то опять, стиснув зубы, ожидал, пока на престоле Петра и Павла не появится преданный ему понтифик. Аппетит его постепенно разгулялся – теперь он разинул рот на недавнюю Латинскую, а нынче снова Византийскую империю. Какое дело могло быть более богоугодным, нежели принуждение православных схизматиков к возвращению в истинную католическую веру?! Только окутав конклав кардиналов вежливым вниманием своих людей, сумел он их переубедить превратить своего соотечественника Симона де Бриона в Его Святейшество Мартина IV-го. И тот не забыл кому обязан своим возвышением — он-то уж сумел разоблачить хитрости самозванца Михаила Палеолога, он-то уж благословил крестовый поход на предательских греков…

И вот теперь он, могущественнейший из государей Европы, да что там Европы, всего мира, граф Анжу и Прованса, князь Ахейский, сенатор Римский, король Сицилии и Неаполя, Албании и Иерусалима, избран Господом для исторической миссии – освобождения Константинополя, а заодно, при случае, и Святой Земли от власти непокорных христиан и неверных сарацин. И вот теперь он, бывший дохлый цыпленок, был готов отбросить яичную скорлупу Кастель-дель-Ово и гордым орлом взлететь на новую вершину — возведенный им самим символ власти — Castel Nuovo. Но погодите минуточку, кто это стучится в дверь – та-та-та-там?! Там стоит привратник и возвещает прибытие срочного гонца от архиепископа Монреале. Что опять приключилось в сицилийском гадюшнике?! Что-о-о?! Вырезали всех франков в Палермо?! И в Корлеоне?! Взяли штурмом замок Викари?! Убили Жана Сан-Реми?! Сорвали анжуйские флаги и повсюду вывесили поганого имперского орла Фридриха II-го?! Ах, они, нечестивцы! Мало им досталось десять лет назад, когда он приказал пытать и вырезать целые города, включая стариков, женщин и детей, дабы захлебнулся бунт в потоках собственной крови! Позвольте-ка, cui bono?! Это, конечно же, греческие шпионы постарались, а, может быть, и арагонские, люди Констанции — проклятое семя Манфреда. А что там Мессина?! Ага! Герберт Орлеанский не допустил распространения мятежа! Выслал карательные отряды — рыцарей на юг, а галеры на запад! Ну, что же, возблагодарим Всевышнего и положимся на Его милосердие! Силам ада не совладать с цитаделью истинной веры! Надо послать гонца к любимому племяннику Филипу в Париж, он поможет сдержать короля Педро. А теперь вот что: «Эй, Маттео Салернского сюда! Вице-адмирал – немедленно отправляетесь с неаполитанским флотом в Палермо. Зачинщиков примерно покарать, при необходимости разрешаю сравнять весь город с землей. Поход?! Поход чуть отложим – мне выжидать не впервой».

Другая скала или, скорее, холм, а на нем притулился скромный умбрийский городок Орвието. Папская резиденция здесь тоже не блещет великолепием, зато находится вдалеке от Вечного города, полного привидений имперского прошлого и войны кланов Колонна и Орсини мерзкого настоящего, а также в безопасности от обрушивающихся на головы понтификов потолков палаццо Витербо. Ее хозяин, бывший Симон, а нынешний Мартин может здесь спокойно наслаждаться вином Верначча и угрями с озера Больсена. Он хорошо осознает, что своим возвышенным положением на троне викария Христа на Земле он обязан не только Всевышнему, но и его избранному помазаннику – Карлу Анжуйскому. Вообще, его кредо – верность и последовательность. Он всегда был за тех, кто имел силу, за тех, кто находился наверху, и преданная служба королям и папам неуклонно толкала его все выше по лестнице церковной иерархии. Посему он даже не предоставил аудиенцию посланникам мятежного Палермо, когда те осмелились просить его покровительства для города на правах коммуны. Руки прочь от благородных франков, презренная итальянская чернь! Мог ли он поступить иначе?! Мог ли предать своих бенефакторов?! Мог ли изменить партии гвельфов?! Мог ли повернуть вспять полувековую политику своих предшественников?! Мог ли отказаться от планов крестового похода против Византии?! Мог ли поддаться на хитрости узурпатора, «именующего себя королем греков» — он ведь только напоказ изображает лживую готовность пойти на унию с католиками?! Позвольте, они еще не ушли, и что это они там поют?! Agnus Dei – да как осмелились они Агнца Божиего на помощь призывать?! Отчего мне тогда слышится: «Радуйся, Царь Иудейский!» и удары по ланитам?! Прогнать изменников прочь! Вот вам от меня, схизматики и бунтовщики, порождение сатанинское – отлучение, интердикт, геенна огненная!

Май 1282-го года от Рождества Христова. Василевс Михаил Палеолог медведем на короткой привязи нервно мерит малыми шагами палаты Большого Влахернского дворца. Легкие дуновения теплого ветерка от раскрытого окна не в состоянии рассеять его тяжелые думы, помочь развеять холодный пот ночных кошмаров. На севере Георгий Тертер заигрывает с Карлом, предлагая союз и возврат Болгарии в лоно католической церкви. И новый сербский король Стефан Урош Милутин, находящийся под пагубным влиянием своей матери, Елены Анжуйской, проводит резкую анти-византийскую политику. На юге деспот Эпира продолжает держать нейтралитет, но его сводный брат Иоанн обещал воинскую помощь крестовому походу против града Константина. На востоке регулярные поражения окончательно открыли границы империи для нашествий анатолийских турок. Но настоящая буря грядет с латинского Запада, ибо совершенно нечего противопоставить десяти тысячам всадников, закованным в железо рыцарям латинян. Он, избранный Богом спаситель православной веры от католической ереси, совершенно бессилен. Но погодите минуточку, кто это стучится в дверь – та-та-та-там?! Там стоит привратник и возвещает прибытие генуэзского купца Алафранко Кассано из Палермо. Какие еще гадости приключились в логове неаполитанского зверя?! Что-о-о?! Повстанцы вырезали всех франков в Val di Mazara?! Послали отряд поднимать восстание в Мессину?! Отправка флота откладывается, а, может быть, и вовсе отменяется?! Да это же настоящее чудо Господне! Вечная слава Матери Пресвятой Богородице, заступнице небесной! Недаром, значит, было потрачено золото! Завтра — государственные дела, завтра — новые хлопоты. А сейчас праздник! И запись в назидание потомкам: «Воистину, если бы я осмелился заявить, что, освободив сицилийцев, был орудием Всевышнего, то говорил бы ни что иное, но чистую правду!»

И снова холм, а на нем грозный замок Ла Зуда, нависший страшной каменной тушей над беззащитной Тортосой. Когда-то его отстроили арабы, потом им владели тамплиеры, а нынче здесь обосновались арагонские монархи. Если спуститься вниз по течению полноводного в этих местах Эбро, то в гавани Фангос обнаружатся многочисленные галеры, готовые отправиться в бой. Но Педро III-му недаром суждено стать El Grando, Великим. Он умен и рассудителен, бесстрашен, но расчетлив, амбициозен, ан в меру. Посему он никуда не спешит и не поддается на уговоры жены и ссыльных вельмож, ненавистников жестокого Карла. Благие вести о злом кровопролитии в Сицилии ничуть не вскружили ему голову – ведь теперь, скорее всего, анжуйская армада не отправится на завоевание Византии, а останется подавлять мятеж, что идет вразрез с выношенными им планами. Но он искренне убежден, что избран Богом для расширения могущества своего королевского дома, и терпеливо поджидает развития событий. Сегодня прибыла делегация из Парижа, от Филипа. Ничтожество, жалкая тень своего отца! Как же он, недавний зятек, быстро забыл малышку Изабеллу! Наперекор матери сотворил себе из дядюшки кумира! Содержание его послания было несложно предугадать – сквозь нарядное платье изящных оборотов сквозит нагая наглая угроза. Если он отправится на помощь бунтовщикам, то немедленно станет врагом Франции. А заодно и Папы Римского, удобно пристроившегося под пятой капетингов. Нет, конечно же, его эскадра собирается не куда-нибудь, а в Магриб с благочестивой целью сделать исламский эмират христианским. Да, коли недостаточно его слова крестоносца, то он может в том поклясться на Библии. Нет, его тощая казна не идет ни в какое сравнение с финансовыми ресурсами Неаполя. Да, он сможет пополнить ее за счет иудеев и греков. Нет, он, конечно же, не собирается исполнять волю властелина Неаполя. Да, при этом, он сдержит и свое обещание. Ему в Тунис по пути…

А вот и еще один любимец Провидения, избранный посредством чудесного видения у мощей Фомы Аквинского на роль зачинщика кровавой бойни. Позади у Никколо остался прах первых побед, вокруг него шипели змеи страхов грядущей расплаты, а впереди лежало тяжкое бремя забот. И он впрягся и потащил его, пошатываясь от невыносимой тяжести на могучих ногах, как это делал всегда. Курьер, посланный в столицу острова, принес тревожные известия – сильный гарнизон из замка Матегрифон прочно держал тамошнюю революцию за горло. Хуже того, семь галер под командованием продавшего душу франкам Герберта Рисо отправлялись в Палермо, дабы атаковать мятежный город с моря. Иисусе! Но желтые кресты на красном фоне, флаги Мессины, отпугнули демонов, разрушили коварные планы врагов – рядовые матросы и солдаты наотрез отказались резать своих братьев. А сам он с несколькими соратниками отправился в путь на восток, дабы вдохнуть жизнь в дело смертоубийства оккупантов. И чу! Вот оно, восходящее Солнце восстания! Герберт Орлеанский, скрывшись за прочными стенами крепости, не имел другого выхода – флот, который прежде угрожал стенам Феодосия и которому теперь угрожало попасть в руки неприятеля, был по его приказу безжалостно сожжен. И теперь он, не имея возможности выдерживать длительную осаду, вступил в переговоры с повстанцами. Слово чести – он отправится в прекрасную Францию и навсегда останется там. Деяние бесчестия – едва память ужасной сицилийской вечерни осталась за бортом, как его корабль отправился в Калабрию, дабы присоединиться к партии мести. Но непоправимое уже случилось – от крестового похода остался лишь дым былых мечтаний. И потому могущественнейший и христианнейший Карл Анжуйский, оставшийся прозябать в Кастель-дель-Ово, так взмолился к Богу: «О, Господи, если соблаговолил Ты меня уничтожить, то пусть падение сие в пропасть будет медленным, мелкими шажками!»

Тем временем фра Феррандо, едва осушив глаза от плача по погибшим, обмакнул перо вдохновения в чернила незажившей раны и, вооружившись мечом веры и щитом истины, принялся за исполнение своего обета перед Всевышним, за защиту того дела, что узрел правым через Откровение Божие. По всему христианскому миру разлетались запущенные самострелом странствующего ордена остроконечные стрелы его благочестивого риторического остроумия, — ведь повсюду, в папской курии и королевских канцеляриях, в столичных университетах и удаленных монастырях, находились братья-проповедники. И многие души удалось ему поразить своими отточенными аргументами, породив сочувствие к многострадальной Родине. Белыми красками описал он благие намерения восставшего народа, черными — кошмары тиранического правления франков. Сицилийская вечерня была долгожданной справедливой карой Божией! То был День Его Гнева, Dies Irae! Ибо так говорил Divus Thomas Aquinas: «Правительство становится несправедливым тем фактом, что его глава, игнорируя общественное благо, стремится к своей личной выгоде. И чем дальше он отстраняется от общественного блага, тем менее справедливым будет его правление». Из гордыни своей непомерной желал Карл Анжуйский обрести еще один, имперский престол, ради личной выгоды отталкивал от груди матери-церкви ее готовых раскаяться и объединиться с католиками греческих сыновей. Потому «отверг его Господь, что он отверг слово Его»! Посему «отторг Господь от него царство и отдал ближнему его, который лучше него». И нет прока проклятому Саулу хвататься за край одежды Самуиловой, поелику ничего, помимо ошметков королевства своего, уже не получит. Amen!

DEUS EST MONAS MONADEM GIGNENS, IN SE UNUM REFLECTENS ADOREM.
Бог суть монада, которая порождает монаду, возвращающуюся к ней любовью.

— И сказал праведный Фома из Кастель-д’Эмилио: «non facio vitam meam meipso pretisiorem — я не считаю жизнь дороже себя», то есть души своей. Ибо не в силах был более выслушивать нечестивый и бессердечный приговор твоему духовному отцу со товарищи, который было приказано зачитывать еженедельно в назидание всем прочим. И вот как еще он говорил: «Я убежден, что сие обвинение греховно, несправедливо и вынесено без Страха Божиего или любви, по каковой причине неугодно Всевышнему и всем святым». И тогда его немедленно схватили, следуя мертвечине букв того закона, что более приличествует иметь жестоким сарацинам нежели милосердным христианам, отняли хабит, заковали в кандалы и заточили в такую темницу, где он, несомненно, в недалеком будущем отдаст душу многострадальную Господу. А, поскольку каждому известно, что ты был любимым учеником Пьетро, то и тебе угрожала смертельная опасность. Хоть ты еще всего лишь послушник, но те лже-францисканцы, что нынче у власти, перед этим не остановятся. Посему и призвал я тебя к немедленному бегству, посему и ушел вместе с тобой…

— Покорно благодарю, да наградит Христос Вас за доброту Вашу! И куда же мы теперь, гонимые … гонимые братьями своими, стопы направим?
— Я-то что, привык уже бродяжничать по дорогам и тропам Умбрии и Марке. Но вот что с тобой делать?! Наставник из меня, правду сказать, никакой… У тебя, я слышал, родители еще живы? Может быть, к ним вернешься?
— Н-н-нет… нет! Я им только … только в обузу, да и сам стремлюсь в иные … иные дали.

Джио решительно помотал головой и тут же обрел в ней счастливую мысль – Якопоне появился в келье в тот самый момент, когда он начал читать о поразительном видении Иакова из Масса. Неспроста?! И он извлек таинственную рукопись из-за пазухи…

— Я тут… тут нашел манускрипт, написанный рукой самого Учителя. Может быть, он мне с… с Божьей помощью подскажет… подскажет, что делать. Вот… вот здесь: «Явилось ему дерево, высокое и прекрасное. Корни его были из чистого золота, ствол и ветки серебряные, а листья позолочены. И росли на нем диковинные плоды – живые люди, все без исключения минориты. Главных же веток было столько, сколько в ордене провинций, и на верхушке каждой из них располагался ее министр. И явился ему еще Святой Франциск, сидевший на великом белом престоле, с двумя ангелами, посланными Христом. И держал он чашу с духом жизни. И сказано было ему: ‘Иди к братьям и предложи им испить из чаши сей, ибо Сатана восстал и злодействует внутри них. Многие падут и не смогут снова встать’. И с трепетом душевным принял священный сосуд Иоанн из Пармы, и осушил его, и приобрел нимб столь яркий, словно Солнце. Затем Франциск передал ту божественную чару всем прочим. И были среди них немногие, что приняли ее благочестиво и все выпили. И все получили небесное сияние. И были другие, что вовсе отказались пить. И покоробило их, и потускнели они, и сделались они такими отвратительными на вид, как демоны. И были некоторые, что часть отпили, а остальное вылили наземь. И стали тогда наполовину светлыми, наполовину темными. Тут Иоанн лучезарный милостью Всевышнего узрел, что приближается буря, и, спрыгнув с верхушки, спрятался в безопасности внизу. Но брат Бонавентура, который не все испил, бросился на него дабы умертвить при помощи обретенных им железных когтей. Христос же, услышав молитву блаженного, дал св. Франциску острейший кремень, дабы отрезать их…»

— Да, Иоанн Пармский – вот уж кто воистину святой. И до сих пор ведет он bona fide vita apostolica, ибо не смогли сыновья погибели сокрушить титана сего, находящегося под покровительством легионов ангелов небесных…
— Он, должно быть … должно быть, в почтенных летах? И где … где именно ведет он жизнь свою евангельскую?
— Волосы ему посеребрило еще когда я молодым был, но, насколько мне известно, Господь от щедрот своих не отказал ему ни в здравом уме, ни в твердой памяти. Пуще того, пожаловал пророческий дар. А живет он, сказывают, отшельником одиноким в том самом Греччо, где Святой Франциск впервые рождественские ясли устроил.
— Так я … я тогда к нему … к нему и пойду. Бог даст, он и присоветует мне куда податься.
— Ну, что ж, Джанни, может быть, и впрямь туда путь тебе Дух Святой уготовил. До Тоди я с тобой вместе пойду, а там уж недалече…

Блаженный старец говорил медленно и вдумчиво, тщательно подбирая слова:

— Quid est Deus? Что есть Бог? Правильный тебя интересует вопрос, мой милый … самый наиважнейший. Спрашивай себя об этом каждый день, молись, уповай на Господа, и тогда размышления сии даруют тебе … дорогу, искания. И если я … смиренный слуга Божий, тебе в том не смогу помочь, все равно возблагодари Христа! И если ответ не найдешь, все ж не отчаивайся. Истина – она … как Солнце, светит и согревает, ан сколько к ней не иди, … не прикарманишь… Можно стремиться к ее … животворным лучам, но нельзя ею обладать… Но придешь ты непременно … ибо, оставаясь нищим духом, обретешь … благодатное созерцание Всевышнего в вечности…

Как? Как ты сказал в той книге написано? Deus est monas monadem gignens, in se unum reflectens adorem? Бог суть монада, которая порождает монаду, возвращающуюся к ней любовью? Пожалуй, что и это … тоже … Бог. Иисус Христос, воплотившись … вочеловечившись от Духа Свята и Девы Марии, подал апостолам своим пример … идеальную модель … совершенной жизни и оставил наставления, как описано в Евангелиях, и позвал идти c собой … Vade Mecum. И … породил тем самым многих Святых Отцов, что любовью своей возвращали … благодарность Ему за спасение человеков. И в наше время Divus Franciscus, подобно … верному отпечатку на мягком воске, деяниями своими отразил жизнь сею для всех нас и завещал следовать ей в правилах нашего ордена. Посему и я, отрекшись от всех соблазнов мира сего, … стремлюсь вести vita apostolica, дабы такие как ты, мальчик мой, могли … имитировать ее и преумножалось бы число братьев меньших… ради блага большего.

По-зимнему быстро вечерело и холодало, но Джио не замечал этого. Казалось ему, что пребывал он не в убогой келье Иоанна, а в согретом божественной мудростью райском саду его ментального мира. Оголодавший от долгого отсутствия наставника, он жадно впитывал в себя ароматы диковинных цветов, произраставших в нем. Но тут породивший сие чудо источник, и без того небыстрый, погрузился в раздумья и вовсе замолчал. Пиетет долго не позволял юноше попросить новую порцию пищи духовной, и все же он не выдержал и задал заготовленный заранее вопрос: «Вы были генералом ордена и образцом … образцом праведности для всех. Но я прочитал … прочитал в записках учителя, что некоторые… некоторые искали Вашей … Вашей погибели. Почему, за что?!»

— Был у меня в жизни верный друг, да что там друг … брат истинный во Христе, Жерар из Борго-Сан-Доннино, святой жизнью и божественной мудростью … апостолам подобный, не чета нынешнему племени. И Дух Святой пребывал в нем, ибо прозревал он … чрез пространство и время. Как-то, проповедуя в провинции Романия, в Константинополе, вдруг остановился и, проливая слезы, воскликнул: «Схвачен орел! Праведный Людовик взят в плен! Молитесь за его спасение!». И впрямь в тот самый день и час сарацины полонили короля франков. И был возлюблен ангелами небесными, ибо даже стихии повиновались ему – и шторм, и дождь, и на суше, и на море. И написал он … вдохновленный Всевышним … великую книгу, в которой провозгласил новое Откровение Божие … Вечное Евангелие. Ибо миновала эра Отца и aetas Сына и грядет … Царствие Spiritus Sancti — Духа Святого, в котором … Viri Spirituales станут избранным Орденом Справедливости и унаследуют … ключ Давида от ангела Филадельфии … сиречь, Братской Любви.

— Когда … когда же настанет сей благословенный век?!
— Бог … это куда, а не когда, мой любезный. Провидение ведет нас по … предначертанному пути, но нет над ним … власти времени, ибо бытие Всевышнего … вовне его. И не всем … далеко не всем францисканцам, достанется благословенный хабит того Ордена … поелику большинство миноритов нынче с ожесточенными сердцами гоняются за … греховными излишествами. Вместо того, чтобы раздавать все средства … бедным и больным, как того требует Устав, погрязают в … мирских соблазнах, проживают в дорогих каменных зданиях, ходят в теплых мягких туниках, а то и вовсе … утаивают часть денег для себя, как Анания с Сапфирою. Вот они-то и не приняли … божественные пророчества Жерара, они-то и предали его … суду нечестивому, оттого-то и отдал Богу душу он в темнице… Вот тогда-то и я … не в силах терпеть более беззаконие сие… решил уйти из мира … добровольно передать парижскую профессорскую кафедру и … заботу об Ордене брату Бонавентуре…
— И он Иудиным … Иудиным поцелуем отплатил за предобрейшее?!
— Негоже … дурным словом поминать усопших, мой дорогой, – Господь ему судья, а не мы, смертные. Когда говорил он со мной наедине, то … истине ни в чем не противоречил, а вот на судилище моем … дал слабину и поддался врагу рода человеческого. Ибо это Люцифер восстановил сына против отца, … благополучателя против благодетеля, … любимого ученика против любящего учителя. Все тогда поставили мне в вину – и … строгое следование идеалу евангельской бедности, и … защиту сочинения Жерара, и другой … бессмертной книги — De finibus paupertatis брата Гуго Диньского, объяснявшей … благодатное действие нищеты. Но больше всего досталось мне хула за … вещего Иоахима Флорского, учение которого о Святой Троице на Четвертом Латеранском соборе объявили … еретическим. Но сделали это несправедливо, поскольку тот, … не согласившись с Магистром Сентенций Петром Ломбардским, всего лишь … неправильно его понял. На все воля Божия – меня спасло тогда … заступничество кардинала Оттобоне. Что же касается миноритов и всего большого бренного мира – то истину глаголил брат Жиль, третьим … пошедший вслед за Франциском: «Дьявольские полчища уже пошли в атаку, и нет ни сил, ни времени, ни мудрости, чтобы ее отразить. Блажен тот, кто, отступая перед неприятелем и прячась, может спасти свою душу»…

Иоанн снова остановился и, прикрыв глаза, казалось, заснул, но спустя некоторое время, охваченный волнением, начал все более глубоко и хрипло дышать, словно разжигая на алтаре души священный огонь. Наконец, торжественно молвил: «Истинно, истинно говорю тебе, — се грядущее. Скоро умрет Папа Римский и не сможет организовать новый крестовый поход. Земля за морем, что … нынче принадлежит христианам, будет потеряна, и Акру тоже … захватят нехристи. Орден Тамплиеров будет … раздавлен, францисканцы … разделены, доминиканцы … разбогатеют. И появится новый Орден братьев …скованных цепью … который будет обладать таким … совершенством, что совершенство всех прочих в сравнении с ним будет казаться … дешевым и бесполезным».

Затем, возложив свои исхудавшие легкие длани длинными холодными перстами на голову Джио, продолжил: «Знаю, за чем ты ко мне пришел. Ан стар и немощен я теперь … не смогу заменить тебе учителя. Но вижу … истинно, истинно говорю тебе … вижу, что найдешь ты того человека … тех людей … что помогут тебе прийти к Господу. Отправляйся-ка ты поначалу … в studium generale … в университет, где я преподавал… в Болонью … понеже в Неаполе скоро … разразится жестокая война … там и ищи… И отворят свободные искусства для тебя дверь … в храм scientiae [знания, науки]… и дойдешь ты до … алтаря sacrae doctrinae [богословия]… Благословляю тебя, родной мой, во имя Того, кто есть Путь, Истина, и Жизнь».

Джио, в благоговейном восторге нежным листиком трепетавший на порывах Духа Святого, последним Его дуновением был сорван c места. Припав к ногам блаженного старца, он стал обильно орошать их слезами. Смятением вскружило голову — два величайших для него авторитета, прежний и нынешний, влекли в разные стороны. Пьетро недвусмысленно порицал светскую науку, полагая ее бесплодной и бесполезной. Да и Якопоне с ним соглашался. А вот тот самый Иоанн, к которому его привели таинственная рукопись и Провидение Господне, советовал двигаться к ней навстречу, то есть в прямо противоположном направлении. «Беги, мальчик мой, беги немедленно!» – в его душе беззвучно прокричал извлеченный из памяти клич. Но как же ему, крошечной монаде, с любовью вернуться к своему Творцу?! Кто же Он, Всевышний, где же?! Куда жить?!

Воскресенье, 29-е марта 1282-го года от Рождества Христова. Страстная неделя рано выпавшей пасхи еще кутала плечи озябших за зиму строений Палермо низкими серыми облаками, но все чаще появляющиеся в Val di Mazara яркие пятна розового клевера и красных маков уже обещали добрым христианам радости грядущего праздника жизни. Люди, подслащивая горечь бытия насмешками над побежденной Спасителем смертью и выпечкой традиционных лакомств, обращали свои мысли к небесам и старались отрешиться от бренной суеты. А заботиться им вообще-то было о чем – в Мессине гигантский анжуйский флот со дня на день ожидал команду отправиться на штурм хронически непокорного престолу Петра и Павла Константинополя. Посему продотряды короля Карла сновали по всему острову и реквизировали, не обращая внимания на сентименты вечно ворчащих подданных, провиант для великой богоугодной экспедиции – зерно, свиней и прочий скот. Впрочем, туземное население, казалось, стоически спокойно переносило ставшее привычным ярмо иноземного гнета. В их среде затерялся и Никколо, усмиривший и даже подзабывший свои былые амбиции. Взвалить себе на плечи осла оказалось значительно легче той ноши, что его поджидала дома. Подрался за девицу – женись, гласили не только неписанные кодексы чести, но и раздраженные сплетнями родственники. Молодому жеребцу, вскормленному рыцарскими романами, не были чужды понятия благородства и порядочности, по каковой причине он добродушно позволил себя охомутать. И даже очаровать, поскольку вскоре после свадьбы уже не представлял свое существование без маленькой бойкой Джузеппы…

Теперь он стал мостиком, связывавшим два многочисленных семейства. Теперь через него передавали сообщения и согласовывали совместные торжества. Нынче же оба клана отправились в цистерцианскую церковь Santo Spirito для празднования пасхальной мессы. Здесь, на небольшой пьяцце перед входом, они вместе с другими прихожанами, обмениваясь грустными слухами и распевая веселые песни, поджидали начала богослужения. Серая кладка невзрачного строения, расположенного неподалеку за городской стеной на левом берегу Орето, уже потемнела от времени — здание благополучно простояло сто лет, несмотря на зловещее солнечное затмение, случившееся в день закладки первого камня. Но разве уйдешь от судьбы, предначертанной божественными звездами?! Внезапно к толпе подошла группа франкских стражников. Будучи изрядно навеселе, они не обратили ни малейшего внимания на напряженное молчание и неприязненные взгляды, со всех сторон окружившие их и пожелали прорваться в самую гущу грядущих событий. В тот вечер им позарез захотелось продолжения банкета, они вожделели насладиться женской красотой, большой и чистой любовью. Тон рядовым задал их сержант: «Эй, селянка, бо, подь, бо, будет карашо, алле!» Не успел он вымолвить «тре бьен», выражая удовлетворение нащупанными прелестями молодой красавицы, как длинный нож Никколо пронзил наглого обидчика жены насквозь. На помощь к сраженному начальнику поспешили сразу двое солдат, но железный кулак рыцаря опрокинул первого из них, а выхваченный им меч раскроил череп другому. Возбужденный схваткой и вдохновленный победой герой вскричал «Смерть франкам!» и эхо десятков голосов тут же грозно подхватило его боевой клич: «Moranu li Franciski!» Мгновенно протрезвевшие ратники попытались утихомирить разбушевавшееся человеческое море, заученно встав спиной к спине друг друга и заняв оборонительную позицию. Но тщетно — они имели дело со сварой слишком разъяренных людей со слишком матерым волком во главе. Никколо тут же скомандовал нарушить их боевой порядок обстрелом камнями с расстояния, а затем, с превосходящими силами набросившись на обескураженных врагов, легко сокрушил их безнадежное сопротивление. Зазвонил колокол. Началась сицилийская вечерня. Служили кровавую мессу. Бушевала кровная месть…

Могучий джинн долго сдерживаемого послушанием гнева народного вырвался через узкое горлышко законов на свободу. И быстро набирал сказочную силу, разминая застоявшиеся мышцы — узкие улицы Палермо чуть не лопались от напряжения бегущих во все стороны бунтовщиков, призывавших соотечественников к оружию. Сначала он принялся разрушать простые хижины. Напрасно взывали к христианскому милосердию мужчины, истошно визжали женщины и плакали дети – их линчевали в собственных жилищах не знавшие жалости мстители. Одновременно уничтожались излюбленные франками таверны и постоялые дворы – обезумевшие толпы громили их со всем содержимым, двуногим и недвижимым. Наконец, очередь дошла и до палаццо – в бывшей королевской резиденции забаррикадировался глава гарнизона города Жан Сан-Реми. Осаду в нем можно было бы выдерживать длительное время, но большинство его охранников уже плясками смерти отпраздновали пасху в городе. Раненный в лицо, он с позором оставил поле сражения и избежал смерти, только галопом прорвавшись сквозь ряды нападающих на своей лучшей лошади. Но сие чудесное спасение даровало ему лишь еще один день жизни в замке Викари, который всесильный дух сравнял с землей во вторник. А мозговым центром великана, сокрушившего цитадель местного зла, был Никколо. И теперь он, увенчанный почетом победителя, в трофейных рыцарских доспехах горделиво восседал на другой воинской добыче — вороном скакуне бывшего бургомистра, направляясь обратно в город. И теперь он, невольный разжигатель войны, удовлетворенно наблюдал за разрушениями, произведенным пожаром страстей. И теперь он, земной исполнитель воли небесных фурий, собирался продолжать возводить новый дворец — из человеческих костей. И нынче он, никудышный мыслитель и бесстрашный воин, содрогнулся от внезапного озарения. Ведь именно эти события предрекал тот почти забытый им вещий сон, что узрел он у гробницы Фомы Аквинского. Ведь именно он был той диковинной птицей, что прилетела к роднику родины своей. Ведь именно здесь вкусил он спокойную жизнь, пока не испил ее до последней капли. Ведь именно вокруг него нынче лились потоки крови из нового источника. Так, значит, воистину ангельским было то видение, и совершенно прав в толковании его был брат Мартин, предрекший ему великую миссию?! Так, значит, воистину дьявольской была та хула, которую возводил на нее презренный лживый лицемер, толстяк фра Феррандо?! Да что тут думать, резать надо! И он тут же обратился к сопровождавшим его молодцам: — Эй, ребята, пойдемте-ка! Послушаем, о чем скулят псы Господни! В своем гвельфском логове!

Доминиканцы и впрямь скучились вместе в своей церкви, священной мессой и пламенными молитвами сопровождая души убиенных в рай небесный или геенну огненную. Не исключено, что они заодно просили Господа, дабы их самих миновала чаша сия. Но то малодушие осталось ведомо одному только Богу, к тому же они, безусловно, не забывали прибавлять «но да будет на то воля Твоя». В тот конкретный момент оную олицетворял Никколо, малышка жалость которого, напуганная холодным блеском оружия и горячим запахом крови, сжалась в комок в самом дальнем уголке его сердца. Потому, когда он въехал верхом под знакомый готический свод, лицо его выражало такую свирепую решимость, что братья бросились из-под копыт врассыпную. Обнаружить обширную тушу фра Феррандо в образовавшемся пространстве не составило большого труда.

— А, вот и ты, дражайший! Все еще здесь сидишь? Выжидаешь арагонскую помощь?! А мы, как видишь, обошлись без нее! Все проповедуешь нищенскую жизнь? Уже нашел нереальное различие между esse и essentia? Как поживает принцип индивидуации? В единой субстанциальной форме? Помнишь ли меня, собачее отродье?!

Последние слова сопровождались столь угрожающим жестом, что в нем только слепой не узрел бы смертельную опасность. В грозном блестяще вооруженном всаднике было трудно узнать деревенщину на кляче с длинными ушами. Но острие меча обострило интеллектуальные способности монаха, да и не так часто ему приходилось вступать с паствой в диалог. Он, воскресив в общих чертах их разговор полугодовой давности в памяти, сообразил, что спасение было только в смирении, и, встав на колени, склонил выю свою:

— Как не припомнить, благородный рыцарь?! Да поможет Христос правому делу! Да дарует Всемогущий Господь тебе бессмертную славу! Чай, осерчал на меня?! Почто, брат мой по крови?! Я ведь не надменный франк, а верный сын нашей многострадальной родины!
— Ага, задрожал, затрепетал, фарисей трусливый! Ты тогда осмелился издеваться надо мною! Над моей божественной миссией! Каковую предрек мне доктор ангельский Фома Аквинский! Иисусе! А теперь пробил твой последний час! Молись, пес гвельфский!

Нет, Феррандо был не из пугливых. Чем были страдания бренного мира в сравнении с той вечностью, что ожидала его душу?! И не настолько дорожил он своей жизнью, дабы пресмыкаться, выпрашивая пощады.
Но была ли смерть от своих ближних христиан желанным мученическим венцом?! Он, как искренне верующий человек, давно привык воспринимать все события вокруг себя исполненными сокровенного символического смысла. И сейчас у него в висках стучала тревожная мысль – что означает происходящее?! Похоже, что Господь дланями сего молодого человека наказывал его за грехи?! Да, он глубоко раскаивался – обошелся он тогда с ним не самым сердечным образом, по существу, высмеяв, прогнал вон. И все же расплата казалась настолько непропорциональной проступку, гнев настолько нелепо абсурдно выпяченным, что за этим просто обязано было скрываться нечто большее. То был перст Божий, но куда именно он указывал?! Для поиска ответа на этот вопрос требовалось время на размышления, которого не было. Посему он, подняв взор на неумолимую судьбу, молвил смело и даже дерзновенно:

— Это я-то, сын ссыльного сицилийского барона, гвельф?! Да, среди доминиканцев много папистов, но ведь большинство из них иноземцы, а я-то уж предателем своего народа никогда не был. Вы подняли меч, да не ведаете кого им разить!

Он знал, что это конец, и хотел, чтобы он наступил поскорее, но Никколо почему-то медлил. И тут Феррандо явилась блестящая, ярче сверкающей стали клинка, готового пронзить его плоть, удивительная по красоте догадка. Та миссия, о которой говорил сей воин, нынешний предводитель мятежников, и на самом деле настоящая, божественная! И в это мгновение он дал самому себе обет, тот, для которого излишни любые клятвы, любые слова, поскольку они не к чему в молчаливом храме подлинной честности. Если случится ему выжить, то он приложит все свои силы душевные, дабы помочь восстанию и его неискушенному вождю. И… о, чудо! Безумие обнаженного меча немедленно было облачено в смирительную рубашку ножен. А его владелец обратился не к нему, а к своим соратникам:

— Эй, ребята, идите, попотрошите чужеземных братьев.
— Как же мы их отличим от своих, коли все в одинаковом монашеском облачении?
— А вы сначала спросите у них нут. Нет ли у них его в животе? Токмо вежливо!

Milites грубо расхохотались — только местные жители были в состоянии правильно произнести «ciciri» – и отправились выполнять кровавый приказ.

Никколо же, в немыслимом кульбите перепрыгнув от недавней ярости к теперешней милости, спросил застывшего в благоговейном восторге и ужасе Феррандо: «Ин быть твоему животу целу. Что же ты нам посоветуешь? Мой ученый друг?» И тот, верный зароку, принялся поспешно выкладывать свои соображения. Он назвал замки, в которых должны были храниться купленные на греческое золото арсеналы оружия, а для их пополнения порекомендовал отправить посланцев в Константинополь, главной заинтересованной в поражении Неаполя стороне. Он рассказал о стратегической важности Мессины, через которую неизбежно должны будут пройти сухопутные карательные войска, и срочной необходимости уничтожить расположившийся там на якоре флот. Он поведал о чаяниях вероятных союзников генуэзцев и не менее вероятных врагов – Пизы и Венеции. Он настаивал и на том, чтобы отправить жалобщиков к Папе Мартину в Орвието, дабы явить христианскому миру свое послушание пред апостольским престолом. Наконец, он перешел к самому важному: «Так говорил блаженный Фома Аквинский: для того, чтобы война была справедливой, необходимо иметь три вещи. Будем считать, что две из них у нас есть — правое дело и праведное намерение. Но требуется и третья – законный суверен. Мало надежды на благосклонность понтифика, ставленника франков, но есть уверенность в поддержке Педро Арагонского, коли предложить ему вожделенную корону Сицилии. Вы поторопились, вступив в бой без его приказа. Теперь же, в случае вероятного отказа Его Святейшества, во что бы то ни стало потребуется привлечь его на свою сторону, не только ради воинской поддержки, но и дабы придать легитимность мятежу».

Церковь опустела, и только предсмертные крики монахов снаружи ее нарушали установившуюся тишину и душевный покой фра Феррандо. Он, тем не менее, продолжал говорить. Странное дело – похоже, что у него со своим недавним палачом постепенно устанавливались доверительные отношения. Тот спешился и время от времени все более доброжелательным и деловым тоном задавал вопросы. Монаха почему-то ничуть не смущало, что сей мир между ними был замешан на крови братьев-доминиканцев. Какая-то непостижимая божественная мудрость, показалось ему, была в том, что весь новый мир придется строить на крови погромов и убийств, красоту розового клевера и красных маков лепить из посиневших трупов, добро создавать из зла. Приязненные чувства тем временем настолько обуяли Никколо, что тот поведал вновь обретенному другу сакральную для себя историю обретения вещего сна в Фоссанова. И Феррандо внезапно осознал – его обет перед Богом в том числе означал, что отныне ему придется преданно защищать Аквината. И он был готов к этому…

Вопросы к читателям после прочтения главы:
1. Оцените масштаб влияния сицилийской вечерни на историю — остров, Италия, Европа, мир?
2. Опишите бы-мир, в котором крестовый поход Неаполя против Константинополя состоялся. Отразился бы он на судьбах России?
*Обоснуйте свои ответы. Ответы принимаем в комментариях ниже!

Только ленивый литератор, подвизающийся на историческом поприще, не пытался обмакнуть свое перо в кровавую чернильницу стыка тринадцатого и четырнадцатого столетий. Взгляните сколь пестрая картина – страдания раздавленных тамплиеров, грязное белье Нельской башни, костры доминиканской инквизиции, розы францисканских спиритуалов, мифические чаши Граалей… Ваш покорнейший слуга Георгий Борский на нехватку здорового трудолюбия тоже не жалуется. Однако, самое ценное, чего у меня нет – это время. Потом, по укоренившейся болезненной привычке пишу я не тем местом, на котором сижу, а котелок категорически отказывается варить всем известные банальности. Откуда тогда растут ноги ментальной модели того романа, первые серии которого уже были представлены вниманию почтеннейшей публики?! Дело в том, что я желаю взглянуть на известные события с неожиданной стороны. Меня в них прежде всего привлекает с первого взгляда невзрачный процесс канонизации Фомы Аквинского. Уж очень априори маловероятным представляется мне его счастливый финал. И не только мне одному. Вот как, например, высказалась Elizabeth Lowe: «Не только большинство схоластов верило в то, что пропозиции Фомы Аквинского были полностью осуждены в 1277 году, но и Папа, и большинство епископов, францисканцев и секулярных магистров, доминировавших на теологических факультетах университетов, объединились в грозной оппозиции аристотелизму, с которым учения Аквината тогда ассоциировались. Более того, несмотря на престиж Фомы во время его жизни, большинство доминиканских схоластов, равно как и их коллеги вовне ордена, были не только твердо укоренены в августинианской традиции, но и опасались чуждых взглядов, которые представляли доктрины томизма».

Что же во всем этом удивительного, возразите вы? И на этот весьма резонный вопрос я постараюсь дать не менее обоснованный ответ в своем повествовании. Сейчас же, в качестве тизера, только быстрый эскиз. Постоянным подписчикам БГБ хорошо известны несколько попыток примидрашить древнегреческую философию к правящим моделям монотеизма. Все эти «восхождения на пик Аристотеля», прежде всего Авиценны, Аверроэса и Маймонида, завершились трагическим крахом в бездонную пропасть пасти догмы. Между тем, полагаясь на опыт последовавшего благополучного рождения малютки науки в Европе, я уполномочен ВК заявить – именно через этот перевал лежал путь из темных веков к будущему просвещению, возможно, не единственный и даже не кратчайший, но ведший человечество в верном направлении к вере в меру. Вышеупомянутый безжалостный массовый расстрел менталок в Париже в 1277 году был последовательной кульминацией дотоле импульсивной политики сдерживания, плодом созревавшего на протяжении длительного времени древа недовольства языческими идеями, семена которых были занесены в латиноязычный христианский мир через открытые реконкистой форточки из враждебного исламского. Обратите также особое внимание на то, что приговор был приведен в исполнение день в день спустя три года после кончины Фомы Аквинского – вряд ли случайное совпадение, ведь, по мнению современников метили, в том числе, именно в него. Канонизация же его, спустя менее, чем пятьдесят лет, сняла все вопросы – Стагирит был торжественно принят в Пантеон католической церкви работать Философом с Большой буквы. И, тем самым, демон-мистицизм, восторжествовавший на Востоке плясками суфизма и безумствами Каббалы, был на Западе повержен в бездну забвения. И, соответственно, с тех пор средневековые студенты могли на полных правах читать Книгу Природы через призму логически-эмпирического, а не исключительно фидеистически-теологического мировоззрения. И, следовательно, количество ученых, способных превратиться в быстрых разумом Невтонов, продолжало неуклонно возрастать. И, разумеется, им по разуму стало решать задачи все возрастающего уровня сложности. Итак, то и на самом деле был чересчур счастливый исход исторической лотереи, и его маловероятность повышает ставки на создание адекватного полотна, объясняющего его происхождение.

Давайте теперь бросим мысленный взор назад на начало романа и проскроллим чуть дальше до консенсуса придуманных мною персонажей из монастыря Фоссанова. Да, все они верили, что на гробнице Аквината милостью Всевышнего происходили удивительные исцеления. Да, его личное дело украшала праведная, непорочная в тогдашнем понимании жизнь. Но нет, этих достоинств было явно недостаточно для обращения его в канонизированного святого. И у мощей отчаянных еретиков, проклятых апостольским престолом, регулярно случались чудеса библейского масштаба, коль скоро люди были убеждены в наличии у них могучей крыши на небесах. А если бы души всех средневековых монахов, геройски поборовших дьявольские искушения плоти, расселять в божественных сферах, то на Эмпирее разразился бы жестокий жилищный кризис. Быстро переплавляли на иконы прах тех смертных, бессмертная слава которых – прежде всего их деяний, а не слов — гремела по всему христианскому миру задолго до их кончины, таких, как Франциск Ассизский или Доминик Гусман. А вот наш Фома был по профессии бедным богословом, с него и спрос особый – ведь его посвящение в церковные авторитеты автоматически катапультировало в надлунные высоты его ментальные модели, nota bene – свежеосужденные как еретические высшими правительственными органами. Теологов тогда было как нынче физиков, но даже прилежно штудируемый во всех университетах Магистр Сентенций (Петр Ломбардский) не был удостоен соответствующих почестей, а условных Альберта Великого или Бонавентуру приняли в клуб избранных лишь спустя столетия после смерти, когда пламенные споры вокруг их сочинений давно угасли.

Справедливо и иное утверждение из «Отечественного пророка» — позицию Фомы Аквинского усугубляла резкая оппозиция в лице францисканцев, любимого широкими народными массами, влиятельного в папской курии и более многочисленного, нежели доминиканцы, ордена. Давно уже ревнивыми глазами Аргуса наблюдали две самые могучие и активные монашеские организации тринадцатого века за душевными и телесными движениями друг друга. «Correctorium fratris Thomae» авторитетного парижского доктора теологии Уильяма де ла Мара составил официальную программу миноритов – рядовым членам партии мажорные сочинения вожака Псов Господних разрешалось слушать только под аккомпанемент минорных аккордов сей безжалостной критики. Соответственно, мы должны тщательно прочитать казавшуюся современникам невероятной большую сказку падения меньших братьев, ставшую пыльной былью летописей. Богатые евангельской бедностью праведники почему-то подозрительно синхронично резко обнищали рейтингом. Вот в этих-то целях я задумал нанизать разношерстные события и ментальные модели, им сопутствовавшие, на стержень духовных исканий другого героя – Джованни-Джанни-Джио, снова вымышленного. Зато многие окружающие его люди будут представлять собой исторически зарегистрированных особей и разговаривать парафразами из их настоящих текстов. Так, нежно возлюбленный им учитель – Пьетро из Фоссомброне, гуглящийся под псевдонимом Анджело Кларено, а человек, вправивший ему мозги в «Sui intellectu vivens» — известный поэт Якопоне из Тоди. Подлинными являются и обстоятельства судьбоносного для нашего романа ареста в «Tenebra in anima». Ну, а оглашенные мною в «Sola ignorantia» таинственные черновики на самом деле являются отрывками из «Chronica septem tribulationum Ordinis Minorum», авторства того же Анджело, в моем свободном переводе.

Наконец, «Забвение Божие» позволяет нам взглянуть поближе не только на телесную силу решительного Никколо и духовную слабость колеблющейся Сицилии 1281-го года от Рождества Христова, но и на менталки его воображаемого собеседника фра Феррандо, типичные для многих доминиканцев того времени. Да, Фома Аквинский был видным членом Ordinis Praedicatorum, беззаветно преданным делу разгрома еретиков во всем мире и заслужившим особые отличия в жестокой войне с секулярными профессорами парижского университета в середине столетия. Да, после посмертного разоблачения как врага христианского народа его поддержал своим весом на плаву большой авторитет – Альберт Великий. Но нет, этих факторов было явно недостаточно для помещения его вдохновенного профиля на хоругвях ордена. А именно существовали важные модельные альтернативы, располагавшиеся значительно дальше от опасно-языческого Аристотеля, значительно ближе к политкорректно-христианскому Блаженному Августину. По существу, в среде братьев-проповедников Аквината тогда явно защищали только его непосредственные ученики, многие же влиятельные магистры богословия категорически требовали вычесть грубые теологические ошибки томизма из пресловутой Суммы, и партии еще предстояло взять под свою защиту и покровительство, тем паче принять столь сомнительные менталки как основополагающие и программные. Посему и внезапный рост интеллектуального богатства бедного пророка в собственном отечестве – от абсолютного нуля прожжённого адского еретика до жаркой солнечной небесной сферы Paradiso Данте — тоже заслуживает нашего самого пристального внимания. Обещаю в недалеком будущем внедрение в повествование исторические детали и личности…

Ну, а в настоящем я настоящим уже выполнил прошлое обещание – сопровождать текст романа историческим комментарием. И в награду за это намереваюсь озадачить вас просьбой — помогите определиться с названием в традиционном опросе. Обретите вечную литературную славу – в романе Георгия Борского.

DEUS EST QUI SOLA IGNORANTIA MENTE COGNOSCITUR.
Бог суть тот, кого может познать лишь разум в неведении.

Милостью Всевышнего или благодаря глубокому здоровому сну на протяжении нескольких дней, к Джио вернулось его благоразумие, и он занял знакомое место в прежней колее монастырского бытия. Холодные аудитории studium снова отапливались его горячими молитвами, а любовь к Всевышнему выражалась благими для ближних деяниями. И все же братья-минориты вскоре заметили, как неиссякаемый ранее поток его любознательности сменился засухой почти полного отсутствия вопросов, а искристый смех угас в новообретенной морщине на лбу. Юноша к тому же стал намного рассеяннее, зачастую игнорируя косвенно задевавшие его разговоры, а порой даже не откликаясь на прямые обращения к себе по имени. «Тоскует по Пьетро» – не без оснований рассудили они, чутко не стремясь форсировать процесс его привыкания к боли отсутствия учителя. Тому и в самом деле недоставало привычных бесед и наставлений, совместного вечернего покаяния и утреннего благодарения Господу, а, самое главное, непосредственного примера подвижнической праведной жизни перед собою. И все же в душе его происходило нечто еще более важное и значительное. Постоянные размышления над случившимся, непрестанные попытки его оценить и осмыслить постепенно погружали его в глубины vita contemplativa, заставляли грезить наяву, переселяли в ментальный мир идей. Он научился следить за их появлением, не спеша рассматривал с разных сторон на свету сознания, а затем прогонял прочь крикливых, уродливых и распутных особей, бережно сохраняя драгоценные камни тех из них, небесная красота которых наполняла его ощущением тихой радости. Осознавая произошедшую с собой метаморфозу, он не без скрытой гордости повторял про себя: «О, блаженное одиночество, ты – единственное благо!» Сему волшебному преображению премного способствовал тот самый мудреный манускрипт, что был им обретен столь безумным образом. Подолгу вчитываясь в коварные строки, он силился понять их сокровенный смысл, неизбежно падал в пропасть отчаяния, но упрямо поднимался и продвигался все дальше и дальше ввысь, крепко держась за хрупкую цепочку избранных мыслей. Спустя месяц он знал таинственный текст наизусть, и ему не составляло труда извлечь любой его фрагмент из памяти для очередного раунда медитации…

И тогда в один воистину прекрасный день ему пришло в голову вернуть рукопись на ее законное место. На сей раз Джио открыл тайник при ярком солнечном свете, но оный померк в очах его, когда в глубине ниши он заприметил несколько исписанных знакомым мелким почерком листов пергамента. Какие… какие дьявольские козни скрыли их от него в ту достопамятную ночь?! Что… что сделало их невидимыми для брата Якопоне?! Ужели… ужели он сплоховал, находясь в полушаге от победы?! Так, значит, все, абсолютно все — и выданное учителем знаками задание, и божественная миссия, возложенная на него, и глас Духа Святого, успешно приведший его к великой цели — все же не были приступом сумасшествия, но настоящим чудом, истинной правдой?! Это последнее соображение так сладко укусило его, умудренного соленым опытом, за еще болезненную мозоль, что он немедленно выставил его вон – не верю. Обуздал гордыню и, намеренно замедляя круговерть балета мыслей, уселся за чтение. И, в самом деле, то оказались записи его наставника, по всей видимости, черновые, поскольку почерк приходилось разбирать с большим трудом, а иногда и вовсе пропускать нечитаемые фрагменты. Но теперь-то юноша никуда не спешил. Положив уже переваренный трактат о сущности Божией туда, куда намеревался, и аккуратно водрузив над его гробницей камень, он приступил к поглощению новой пищи духовной.

«И сказал Христос: … после того, как родила Меня, нагого, Дева, укутала в пеленки нищеты и поместила в ясли смирения, не желал Я иметь отдельной комнаты в гостинице, дабы явить людям то великое таинство, что нищета есть единственный путь в Царствие Небесное. И подтвердил Я деяниями и словами, что поклонники и покорные рабы бедности — наследники и правители сего Царства, Отцом Моим учрежденного прежде всех век… Я проповедовал покаяние и открыл дорогу жизни моим ученикам, нося одну тунику и дешевый плащ, путешествуя без денег, сандалий или кошелька. Я, кто сотворил небеса, не имел, где приклонить голову, дабы показать всем, что мир и все мирское должно быть презираемо, подобно навозу… Места, где словно иноземцы и пилигримы, монахи и праведники будут проживать, чтобы поклоняться Мне и восхвалять Меня, должны быть дешевыми хибарами, выстроенными в грязи, вдалеке от шума и сутолоки бренного мира, безо всякого права собственности на них… Франциск воспринял и принял все то, что говорил Спаситель, тем же образом, как Павел, наименьший из Апостолов, получил их не от человека, но через откровение Иисуса Христа. Господь руководил им, обитал в нем серафически и рассказал ему все то, что Святой, как преданный сын возлюбленного Отца, затем записал в Уставе, в Завещании и Заповедях, что проповедовал в четких и ясных поучениях и исполнил в деяниях своих… И говорил он так: «Христос призвал меня, необразованного и простого человека, следовать за Ним. И это Он повелел мне быть дурачком блаженным, озаренным тенью безумия Его креста». Потому и учил братьев, что следует им удовольствоваться малым, что не должны они обладать ничем, помимо облачения цвета пепла и праха, подпоясанного веревкой и, только по строгой необходимости, обуви. Пропитание же надлежит им добывать, прося милостыню и не стыдясь этого, ибо показывают тем самым обуздание гордыни своей, являют тем самым настоящее достоинство и через это самое получают почетное место за столом Царя Славы. Если же фундамент нищеты в вере сей будет разрушен, то и весь храм религии нашей обрушится в пыль».

«Не бывать… не бывать этому!» – пылко возгорелся Джио, — «Всемогущий Господь не допустит, да и мы, и мы, минориты, изможденными кожей и костьми ляжем, преградим дорогу… дорогу Вселенскому злу!» В таких случаях нынешний послушник всегда говорил про себя «мы», пребывая в светлом монашеском будущем. Со все нарастающей тревогой он продолжил чтение: «Но ведал Франциск, что придут враги и засеют плевелы между пшеницею. Внутри себя отрекутся они от нищеты и смирения. Предпочтут слова, а не добродетель, знания, а не святость, чтение, а не молитвы. И стремиться будут к церковным почестям и бороться между собой за власть. Ибо узрел он однажды Ангела Божиего с головой из золота, дланями и торсом из серебра, животом из бронзы, ногами из железа, а стопами из глины. И молвил тот – отчего застыл в изумлении? Сия необычная форма, в которой я послан к тебе, означает начало, середину и конец того, чему надлежит случиться в грядущем. Ибо братья оставят златую жизнь нищеты и смирения, жизнь, в которой ничего не имеют и ничего не хотят иметь, помимо Христа. Бросив чудотворные молитвы, они обретут множество бесплодных книг под предлогом спасения душ ближних своих. И оставшись внутри пустыми для любви, станут хладным серебром. Затем же их притворное благочестие превратит серебро красноречия в фальшивку прекраснословия, в поддельную бронзу. Подобно железу и глине в моих ногах, в конце концов фарисеи сии будут быстры на расправу с праведниками стальными клинками бесчестия и нетерпеливы к ним подобно хрупкой терракоте. Но помни — если останется всего лишь трое истинно верующих, и тогда дарами Духа Святого истинная религия не пошатнется во веки веков. Ибо правила, которые дал ты францисканцам, суть древо жизни, плод мудрости, райский фонтан, ковчег спасения, лестница, восходящая на небеса, договор вечного завета, Евангелие Царствия и эссенция заповедей, произнесенных Христом на земле. И се, глас с небес глаголющий: Франциск — слуга Мой избранный, в котором Мое благоволение, исполняющий волю Мою. И Я желаю, чтобы правила сии исполнялись от первой до последней буквы, от первой до последней, от первой до последней!»

О, как бы Джио хотел оказаться одним из этой благословенной троицы! Но кто они, те проклятые предатели из страшного… страшного пророчества?! Спеша найти ответ на этот вопрос, он взял в руки следующий листок: «Хитростями, нововведениями и непослушанием братья огорчили Франциска до такой степени, что отказался он быть генералом того ордена, что Бог и викарий Его поручили ему. По их заслугам, подобно тому, как Самуил разрешил сынам Израилевым иметь Саула, позволил он им избрать Элиаса, алхимика, достойным министром для недостойных господ. И почил он вскоре после того, и тогда брат Пацифиус узрел его, смиренного, сидящим во славе великой на небесах на бывшем месте павшего Люцифера, а брату Сальвусу было иное видение — врага рода человеческого, переодевшегося миноритом. И предал брат Элиас забвению многие вещи, кои помнил во Франциске, человеке Божием, ибо уважал он его не более, нежели пыль под своими ногами. Совратила его лесть лизоблюдов, благосклонность императора, понтифика и прочих вельмож, которые ценили его за пустые познания, расчетливое благоразумие и показную честность. И начал он, обманув Папу Григория, черпать декреты из своего сердца черного, соблазняя их кажущейся полезностью. Несогласных же прислужники его хватали, вязали, избивали и лишали их серых хабитов. Затем, закованных в кандалы, подобно святотатцам и ворам, приводили к судьям неправедным, движимым ненавистью, искавшим случая исказить правду смиренных нищих. Те же сурово и жестоко расправлялись с невиновными. Так убили брата Цезаря, мудрейшего во всем, умолявшего Всевышнего простить палачей своих перед смертью. Так бичевали до крови Святого Антония, чьи исцеляющие калек и больных мощи нынче хранятся в Падуе. Так преследовали благочестивого брата Бернарда, который только побегом на безлюдные склоны горы Сефро спасся от мученического венца. И брат Кресчентиус, что сменил Элиаса, следовал его порочным путем. Былые грехи породили ненасытное желание знать, быть на виду, иметь, приобретать. Скромные и тесные монастырские помещения заменялись на дорогие обширные здания. Число студентов мирских наук, тщетно искавших милосердие Божие не верой, а диалектикой, геометрией или астрологией, возросло до таких постыдных размеров, что братья меньшие более не стеснялись открыто получать большие деньги или требовать их возврата у должников своих».

Джио припомнилось одно из определений заученной им книги: «Бог суть тот, кого может познать лишь разум в неведении». Однако, повторяющийся лейтмотив бесполезности научных занятий плохо гармонировал с интересом учителя к философским сочинениям. Вообще эта идея, несомненно, заслуживала пристального внимания, но покамест… покамест он отложил ее в шкатулку для алмазов, которые требовали последующей тщательной огранки размышлением. Непосредственно сейчас его больше занимало другое. Как… как стало возможно грехопадение сие? Неужто… неужто не было среди прежнего руководства ордена честных и преданных делу Святого Франциска людей? Снова перепрыгнув по убористым строчкам вперед, он обнаружил мажорные аккорды: «За три первых года своего правления Иоанн из Пармы, будучи покрытым плащом из грубой материи, который единственный служил ему всю жизнь, самолично посетил весь разросшийся орден. Никогда не путешествовал он на осле, лошади или телеге. И был он счастлив иметь одного или, в редких случаях, двух попутчиков. И шел он всегда смиренно с главой, обращенной долу, для того, чтобы не казаться заслуживающим почтения для проезжавшей мимо знати. И не разрешал он извещать братьев о своем приезде заранее, но навещал их как простой монах. И говорил он канонические часы несмотря на любую усталость, простираясь на полу, сидя или опираясь о стену, с непокрытой головой. И был удовлетворен одной порцией, сколь угодно скудной или невкусной, никогда не хваля и не жалуясь на свою еду…»

Голос, живой голос горячо любимого, но безвозвратно почившего для него духовного отца все более громким колоколом звучал в душе Джио и постепенно пробуждал к жизни другие голоса, казалось, уже похороненные. Дамба разума быстро разрушалась, и океан неведения высокой волной пережитого и почти забытого безумия накрывал его с головой. Каждое прочитанное слово, каждый услышанный звук, каждое мельчайшее событие снова были исполнены величайшего смысла и порой перстом Божиим побуждали к действиям: «И случилось тогда возлюбленному Господом брату Иакову из Масса узреть поразительное видение…». В сей исполненный значением миг в келью Ангелом Небесным влетел все тот же брат Якопоне и, отчаянно жестикулируя, в крайнем возбуждении прокричал: «Беги, мальчик мой, беги немедленно!»

Год 1281-й от Рождества Христова. Полдень поздней осени, достаточно теплый, чтобы позволить грубо сложенным камням ограды вдоль тропинки отдохнуть от довольно студеной ночи. И пахнет все еще по-летнему, лимонами и пылью. Известный нам Никколо, хоть едет и не на благородном скакуне, и на скромном ослике восседает все так же с рыцарским достоинством. Получив инструкции свыше, он немедленно остановил всякие душевные колебания и приступил к делу переселения с присущей ему решительностью и энергией. Не торгуясь, продал первым попавшимся покупателям, иудеям, движимое и недвижимое имущество и отправился в путь. Хоть и не в тридевятое царство, но не успел опомниться, как обнаружил себя в совершенной иной жизни. Его сразу же окружили родственники, еще недавно столь дальние, а теперь ставшие близкими – братья, сестры отца и их многочисленные семейства. Когда завершились поэтические вечера встреч и воспоминаний, когда отзвучали марши радостных знакомств и реквиемы печальных поминок, наступило долгое постное время для пресной прозы бытия. Он послушно осел на земле предков, освоил местные обычаи и наречие, приобрел длинноухие средства передвижения, обзавелся панталонами vrachi из козьей кожи, полюбил рикотту и совсем растворился бы на общем фоне, если бы не кличка stranieru, сохранявшая в памяти народной его статус чужака, пришельца из иного мира. Впрочем, его темное прошлое имело свои светлые стороны, поскольку он оказался на виду у местных красавиц, крутивших яркими юбками перед носом статного и пригожего новичка в надежде привлечь его внимание. Через это он обрел и первых семейных врагов, когда какой-то его брат, кажется, троюродный, по имени Сальватор, тщательно проследил за направлением томных взглядов черноокой Джузеппы, за которой ухаживал. Взяв с собой пару приятелей, тот возжелал немедленно восстановить поруганную честь и указать нежданному конкуренту на надлежащее ему чужестранное место. Однако, вместо этого ему пришлось удовлетвориться получением позорных легких ранений от тяжелых кулаков натренированного бойца…

Кто ест, тот крошит – вспомнилась местная поговорка. Или своими словами – в Сицилии жить, дураков учить. Но сейчас Никколо занимали вовсе не мелкие суетные дрязги, хоть и свежие в памяти, а собственное большое и далекое будущее. Все заветы из его вещего сна им были уже выполнены, а что дальше? Потому сегодня он ехал в недавно выстроенную церковь San Domenico в Палермо. Там, у ученых братьев-проповедников желал он получить совет, обрести новые мишени, куда бы следовало перенаправить стрелы своих дальнейших душевных устремлений. А вот и полная торговым людом суетливая пьяцца. Поручив осла попечению всегда готовым услужить мальчишкам и трижды перекрестившись, он решительно ступил под стрельчатый готический свод. Шестый час уже, должно быть, завершился, поскольку в пустом храме находился лишь один священнослужитель в доминиканском одеянии. Тот, преклонив колени и перебирая розарий, слезно молился у алтаря. Но сии благочестивые занятия ему поневоле пришлось прервать, когда перед ним откуда ни возьмись бесцеремонно распростерся молодой рыцарь:

— Падре, соблаговоли выслушать недостойного раба Божьего.
— Молод я еще, чтобы так меня величать, зови меня просто фра Феррандо. Вставай-вставай, да поведай, что тебя сюда привело.

Монах и в самом деле был лишь немногим старше Никколо, в заблуждение же вводила его не по годам тучная комплекция.

— Род наш происходит из этих краев. Но отец мой получил за преданную службу Гогенштауфенам удел в Латиуме. Где я и вырос. По его смерти отправился я в монастырь Фоссанова. И там у гроба мужа ангельского Аквината узрел вещий сон. Господь призывал меня вернуться в Сицилию. Дабы тут верно служить ему. Правду защищать, а зло искоренять. Исполнил я предначертанное, ничуть не мешкая. Огляделся по сторонам. И впрямь премного наблюдаю вокруг себя несправедливых обид. И прочей богомерзкой кривды. Знаю, что остров сей прежде был в превеликом почете. Обласкан и возвышен, богат и славен во всем христианском мире. Потому как вниманием королей нормандских не был обделен. Нынешний же самодержец, Карл Анжуйский, что, сказывают, приказал отравить блаженного Фому, своими визитами его не жалует. Оставил пребывать в прискорбном забвении. Стольным градом он вслед за бастардом Фридриха Манфредом сделал Неаполь. Здесь же повсюду франков своих управлять рассадил. А те подати неслыханные доселе выколачивают. Так что у благочестивых христиан на церковь святую ничего не остается. Земли у многих почтенных семей самых древних корней отнял и своим провансальцам пожаловал. Солдаты же его повсюду бесчинствуют, честным девицам проходу не дают. Да и не только простолюдинкам, но и благородным. На какое добро глаз ни положат – силой отнимают. Никого не жалеют, ни нищих, ни больных, ни убогих… Так вот, видел я, что вокруг люди разные ходят. Читал письма их подметные. Слышал даже прямые призывы к бунту народному. Не должен ли и я своим оружием делу освобождения от гнета невыносимого помочь? Будет ли это угодно Всевышнему?

Тот, кого Никколо осторожно окрестил «люди разные», бродил в монашеском облачении. Потому-то он и отправился искать штаб заговорщиков к доминиканцам. Угадал?

— Почитай, одного племени мы с тобою, милостивый государь, значит. Но свет Божий я на сей благословенной земле впервые узрел, здесь и вырос, здесь же обрел и братьев во Христе. Потому знакомы и близки мне сетования твои, потому и у меня болит сердце по несчастной отчизне. Негоже нам, преданным псам Господним, облаивать решения апостольского престола, но все же думаю, что другого принца следовало выбрать возглавить крестовый поход против гибеллинов. Ох, как непохож Карл на брата своего старшего, Людовика Святого! Недаром тот самый Папа Климент IV-й, что разрешил короновать его, потом его же упрекал за чрезмерную спесь и жестокость, устрашая восстанием подданных. Недаром, сначала ратуя за то, затем оплакивал лютую казнь шестнадцатилетнего отрока Конрадина. Думаю, что десница Божия его за то и поразила, ибо вскоре после того скончался, в тоске душевной узрев страшный плод деяний своих. А теперь владыка Италии и Прованса в гордыне своей непомерной длани не ко гробу Господню, но ко граду Константина простирает, не с погаными сарацинами, но с христианами греками, жаждущими воссоединения с нами, католиками, армию воевать снаряжает. Оттого и попирает наш каменистый остров пята его ратников, оттого и простерла она в пыль несогласную знать, оттого и выбивает из кошельков последние припрятанные августали, что ничтожным приступком он Сицилию почитает на пути к вожделенному трону латинского императора. Но настигнет и его, как и многих властолюбцев до него, кара небесная! Но возвестят и у нас, как предсказано святыми, трубы ангельские Dies irae! Но воспрянут и наши люди, как того вожделеют, к справедливой жизни!

Ободренный явно выраженной поддержкой и столь метким попаданием, Никколо, как человек военный, немедленно перешел к практической части заранее продуманного плана:

— Так может, нам стоит потрудиться, дабы приблизить сей вельми счастливый день? Лично я готов немедленно поднять флаг восстания. Буде церковь поддержит, то…
— Нам полагается сura animаrum, забота о душах, а кесарево кесарям пусть миряне воздают.

Тут Феррандо, с опаской бросив беглый взгляд по сторонам, наклонился к уху собеседника и прошептал:

— Педро Арагонский через жену свою, Констанцию, дочь Манфреда, лелеет претензии на сицилийское королевство, обиженных при дворе своем обласкивает. Те подстрекатели, о которых ты говорил – скорее всего, от него.

За кого он принимает зрелого рыцаря?! Только дети не знали о Джованни из Прочида и греческом золоте. Вестимо, что угли недовольства раздувают издалека, но разжигать костер-то надо здесь и сейчас!

— Тем паче, чего же медлить? Мы с Божией помощью начнем. А он уж нам поможет!
— Не стоит горячиться, друг мой. У нас так говорят — когда груша поспевает, то сама падает. Вот отплывет флот анжуйский в далекую Византию…

Не доверяет? Нет, похоже на продуманную стратегию. Более всего на свете Никколо ненавидел колебания и ожидание. Душа его полыхала такими страстями, что попросту не могли выжить в душной серости повседневности.

— Так что же мне, сидеть и у моря для него погоды молить?! Коли меня Бог сюда послал, для того ли дабы я заплесневел?! Как оправдаюсь в бездействии пред ликом Его?!
— А почем ты знаешь, что Господь ратных подвигов от тебя ожидает? Ведь сказал Христос: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим».

Сей разворот разговора в русло банальной проповеди прорвал плотину, которая сдерживала до сих пор медленно набиравшее силу недовольство в душе вспыльчивого рыцаря.

— Все лучше, нежели попрошайничать! Да напоказ нищету свою выставлять! Лживую! Вон какие хоромы себе понастроили! Да и телесами, смотрю, Бог тебя не обидел!

Благочестивый брат натренированно потупил взор и, перебирая четки, елейно ответствовал:

— Храм сей и монастырь — не наша, а церковная собственность, дары от благочестивых христиан ордену. А, как рассудил столь почитаемый тобою Фома Аквинский, совместное обладание чем-либо евангельской бедности не помеха. Кстати, он тоже не отличался стройной фигурой, а все потому, что в трапезе был неразборчив – ел то, что в тарелку пред ним люди добрые клали…
— Вот у его-то мощей чудотворных и было мне видение. И что теперь – забвение Божие?

Напористый Никколо уже порядком раздражал, к тому же аудиенция слишком затянулась. Самое время было поставить необразованного мужлана на место.

— А почем ты знаешь, что сон твой вещим, а не сатанинским наваждением был? Брат Фома был преданным сыном Св. Доминика, и мы всегда его будем защищать против врагов и хулителей наших со стороны. Даже здесь, в нашем конвенте, есть молодые монахи, что амброзию божественной науки у ног его впервые вкусили. Ан накуролесил он в богословии почище иного грязного иудея или еретика. По меньшей мере шестнадцать пропозиций его осудила мать наша, святая апостольская церковь, в лице парижского епископа, кентерберийского архиепископа и комиссии магистров теологии. Кому, как не нам, ученейшему ordo praedicatorum или, как еще говорят, ordo doctorum, их исправлять? Еще Иоанн из Сен-Жиля предупреждал первых якобинцев, id est монахов св. Якова, дабы остерегались скверны Аристотеля, ибо мнения философов суть как неочищенная медь против благородного злата вечных истин. Разве можно было пойти на поводу у язычников нечестивых и сарацинов поганых?! Разве приличествует, противореча auctoritas самого Блаженного Августина, утверждать, что разум, а не Божественное Откровение, является источником знаний?! Разве логично постулировать реальное различие между esse и essentia?! Разве дозволено почитать презренную материю принципом индивидуации?! Разве мыслимо провозглашать единство субстанциальной формы, которое уничтожает наше поклонение святым реликвиям?! Посему не шестнадцать, а тысячу раз прав Теодорик Фрайбургский, когда заклеймил сие учение курьезно элементарным, ложным и софистическим…

Последние слова пришлось прокричать вослед — Никколо более не слушал, ибо его интеллектуальные доспехи не позволяли отразить столь мудреные схоластические выпады, а бой привычным ему оружием с духовным лицом был невозможен. Взбешенный провалом своего предприятия, невозможностью призвать к ответу обидчика, своего собственного и его возлюбленного Аквината, он быстро уходил прочь из церкви, в ярости кусая усы с губами и бормоча себе под нос: «Иисусе Назорейский! Почто облыжно оскорбил?! А я этому не верю! Брешет собачье отродье! Гвельфская псарня!» Воздух, уже слишком свежий, выдавал приближение прохладных сумерек. Пахло пылью и горчицей. Подбежав к мальчишкам, он бросил им весь свой кошель. Затем внезапно схватил свою четвероногую собственность, поднял и, под восторженный свист, хохот и улюлюканье тут же образовавшейся толпы зевак, потащил, пошатываясь от невыносимой тяжести на могучих ногах: «Не ты, а я бестолковый осел, что приехал сюда. Не тебе меня, а мне тебя надо нести на спине». Отныне жить ему надлежало не сомнениями, а решениями, не чужими советами, а своими деяниями, не надеждой единой на Бога, но свершениями во славу Его…

DEUS EST QUI SOLUS SUI INTELLECTU VIVIT.
Бог — суть Тот единственный, что живет посредством осмысления Себя.

Джио судорожно спрятал рукопись за пазуху и, поспешно крестясь, забормотал Invisibilis, но в магической формуле человека-невидимки не хватало главного ингредиента — волшебного цветка лилии, каковой он, попутал лукавый, где-то обронил по дороге.

— Джованни? Ты что, уже вернулся?!

То был до костей мозга знакомый голос брата Якопоне, гостившего с некоторого времени в монастыре и проживавшего в келье напротив. Он был миноритом высочайшей репутации, прозываемым блаженным, аскетом строжайших правил, ненавистником бренной плоти своей. Подобно самому св. Франциску сменил он утехи богатой беспутной молодости на стези нищенской безгрешной зрелости, к тому же был приятелем и единомышленником Учителя. Ему, если он, конечно, не был дьявольским наваждением, вполне можно было довериться.

— Да, еще утром, когда… когда… когда… – юноша не выдержал и по его щекам по-детски потекли горючие слезы.
— Ну-ну, мальчик мой, не стоит так кручиниться, — ласково проговорил Якопоне – что наши страдания по сравнению с горем Мадонны, стоявшей пред крестом сына своего?! Давай-ка лучше возблагодарим за них Господа Милосердного! Да они сами, мученики за веру христианскую, происками сына погибели отлученные от Святого Причастия, счастливы понести ношу сию, искупляя грехи всего мира! Да разве темница сырая — для них наказание?! Тот же pane tribulationis et aqua angustiae, скудный хлеб беды с водой тоски, да пучок соломы на полу, что и здесь, получат и там, а наслаждение молиться и восхвалять Всевышнего не в силах человеческих у них отнять. Плакать должна лишь погрязшая в роскоши и симонии церковь, ибо лишена будет тепла их сердец, света их жизни праведной, благодати их любви к Богу!

Утешитель, как истинный поэт, чересчур увлекся красотой импровизированной проповеди, однако, все же заметил, что рыдания от этого только усилились, и сообразил, что последний пируэт по касательной ранил и сердце внимательно слушавшего его послушника. Посему он подошел поближе с намерением исправить недостатки вербального контакта телесным прикосновением, но тут же содрогнулся от представшей в дрожащих лучах свечи картины. Лицо послушника, обычно озаренное жизнерадостной улыбкой, скривилось в уродливой гримасе. Глаза его, обычно с наивным любопытством взиравшие на окружавший мир немного на выкате, болезненно впали и, казалось, горели в темноте нездоровым кошачьим огнем. Волосы, обычно зачесанные и зализанные, неряшливыми лохмами вздыбились по сторонам. Одеяние, обычно содержавшееся в относительном порядке, напоминало грязную и мятую половую тряпку. На посиневших от холода босых ногах и побелевших от волнения искусанных губах краснели кровоподтеки и ранки, на тонкой мальчишеской шее зияла распухшая уродливая царапина.

— Святые угодники! Да что это с тобой приключилось, сын мой?! Где и от кого это тебе так досталось? Ты, случаем, не болен? Кстати, отчего не спишь в столь поздний час? Ты, должно быть, голоден?

Помимо магического голыша, проглоченного перед вечерней и запитого сакральной морской водой, в рот Джио и на самом деле с раннего утра ничего не попало. Но разве будешь думать о таких низменных плотских материях, когда вокруг полыхает Вселенская битва добра и зла и ты в ней главный герой?!

— Я… Я должен был идти… Дабы найти… Но… Но демоны… О, Учитель… Бог… Дух … Дух Святой впереди меня… Знаки… Великое… Великое таинство… Лилия… Письмена… — посланник Божий в глубоком волнении забормотал хрипло и сбивчиво, но умудренный сединами Якопоне сразу все понял. Он внимательно осмотрел окрестности и обнаружил открытый тайник.
— Письмена, говоришь? Дух Святой? Так это оказывается Бог, а не ты стену разворотил?
— Pater noster qui es in cælis, да святится имя Твоё; да приидет Царствие Твоё; да будет воля Твоя и на земле, как на небе…

Бурный поток молитвенных восторгов прервала сухая реплика:

— Почто тогда в неурочное время, яко тать в нощи, пробрался сюда? Библиотека Пьетро была ведь всегда открыта для тебя! Ну-ка, дружок, помоги водрузить камень на место…

Обширная телесами вера внезапно болезненно исхудала и смертельно побледнела. Трубы зова Божьего, торжественно звучавшие в храме души Джио, фальшиво взвизгнули и замолкли. В образовавшейся тишине на него пролился холодный душ воспоминаний из прежней почти забытой жизни. Он и в самом деле тогда хорошо знал, где praeceptor carissimus держал свои рукописи, и неоднократно сам пользовался общеизвестным хранилищем. Неужели он стал жертвой дьявольского обмана?! Неужели все это было галлюцинацией?! Не может быть!

— Но … но… но я нашел там чудесный манускрипт, вот … вот … вот этот!
— А ну-ка посвети… Quid est Deus? … да это Liber XXIV philosophorum – книга двадцати четырех философов о природе Божией. Что же в ней необыкновенного?! Вот, например, Deus est qui solus sui intellectu vivit. Бог — суть Тот единственный, что живет посредством осмысления Себя… Мудрено сказано, но коли по мне, так Господа воспевать надо, а не умишком нашим хилым пытаться постичь. Да, много их развелось, ученых благоразумных магистров, надутых от спеси и образованных в том самом Париже, что раздавил Ассизи. Вот только лично мне житие их не подходит.

Враждебная Бора снова заполонила небо темными тучами, задушившими влажные испарения Луны, а вдалеке послышались раскаты грома. Прекрасный и только что сданный в эксплуатацию хрустальный замок внутреннего мира Джио с грохотом рухнул и разбился на мириады осколков, которые больно жалили его обнаженную душу. В изнеможении он припал к ногам Якопоне, словно нашкодивший ребенок к груди всепрощающей матери, и снова безутешно разрыдался. Тот же, чутко поняв причину несчастья послушника и сам едва сдерживая слезы эмпатии, осуществил свое недавнее намерение и стал бережно гладить его по непослушным вихрам.

— Ну-ну, родной мой, хитер враг рода человеческого — с кем не бывает. Да хоть бы и со мной самим. Вот послушай-ка, я тебе кое-что из моей собственной жизни расскажу. Молод я тогда был, хоть и постарше тебя, молод да горяч. Все, что угодно готов был сделать ради Господа, на любые жертвы пойти. Имущество свое, движимое и недвижимое, продал, деньги раздал бедным, да и пошел скитаться по тропам Умбрии, проповедуя благие вести. Но мало мне того показалось, и в радении своем непомерном возжелал я вытравить остатки гордыни мирской греховной из себя. И почудилось мне тогда, что Дух Святой говорит со мной. Будто приказывает надеть седло на спину, уздечку и приползти на четвереньках на городскую площадь, готовым униженно услужить ближним своим. А в другой раз, то свадьба брата моего была, все тот же голос заставил меня намазаться маслом, обваляться в перьях и сим чудищем срамным явиться на потеху гостям. Только никому, ни мне самому, ни люду христианскому никакой пользы от всех этих подвигов поганых не случилось. Потому – не того ради вочеловечился Спаситель, дабы мы облик человеческий, созданный по образу и подобию Божиему, теряли. И не для того муки смертные вынес, дабы мы комедиантов из себя делали. И не спроста Всевышний восседает на троне своем небесном за благороднейшими кристальными сферами, негоже Ему опускаться до бренной земли и нашептывать сотворенным из праха, как им поступать, но суть то происки Сатаны и прислужников его… Любовь – вот высшее Благо, вот единственный Путь! Недаром сказал Иисус — возлюби Его всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим. И пусть пошлет мне Бог страдания – я их благословлю! И пусть убьет меня – пламенной бессмертной страстью соединюсь с Ним! И пусть отправит в самое пекло ада – я и там славу Ему воспою!

Вибрации вдохновенной лиры Якопоне задели какие-то животворные струны в душе юноши. Он медленно возвращался в реальность, и ему, все еще всхлипывающему, пришел на ум тот вопрос, что озарил его еще утром, но затем в фанатическом ослеплении дня как-то постепенно поблек и подзабылся.

— За что… за что арестовали моего Учителя и прочих братьев?
— А за что мучеников христианских во все времена карали? За честность неподкупную, за праведность кристальную, за веру истинную! Я сам в этом монастыре человек пришлый, но сказывают, что история эта началась, когда в понтификат Григория X-го неведомо откуда пронесся слух, что Папа Римский собирается изменить наш Устав, изменяя самому ценному, что в нем есть – постулату добровольной евангельской бедности. К слову сказать, известие сие оказалось ложным. Как бы то ни было, несколько миноритов — блаженной жизни Томмазо из Толентино, Петр из Мачерато и Раймондо из Фермо — тогда решительно высказались за непослушание апостольскому престолу, коль скоро там будет решено нарушить завещание Святого Франциска, его правила толкованиям не подвергать и не говорить: «Вот что они означают».
— Я… я слышал о том, что их за это отправили в ссылку, но потом же оправдали и вернули?
— Да, благодаря божественной мудрости брата Вениамина, но тут-то снова заполыхали дьявольские споры. В них в том числе оказался вовлечен твой учитель и некоторые другие. Обсуждалось — Может ли Папа освободить от данного Богу обета? Что важнее пред ликом Господа, послушание или нищета?
— И как же он рассудил?
— А ты сам как думаешь?
— Иисус сказал: «всякий… всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может … не может быть Моим учеником». Царство Его Небесное – не от мира … не от мира сего. Сия … сия философская рукопись говорит … говорит о том же – Един Он, Кто Духом Единым живет. И нам к тому идеалу следует … следует стремиться по примеру Святых Отцов. С другой стороны, какой же монах без … без послушания?!
— Так вот узнай, что Vir Angelicus, Alter Christus, основатель ордена сего, в своем первом уставе братьям не только разрешал, но и вменял в прямую обязанность не подчиняться старшим по чину, если их приказы противоречили Уставу. Следовало указать им на их ошибки, дабы те не впали в грех гордыни от высокого положения своего и не забывали ноги подчиненных своих омывать… Разве может настоящий францисканец отказаться от идеала нищеты?! Разве предпочтет земные сокровища пред небесными?! Разве пойдет против совести отдавать честь сильным мира сего?! Гордись, Джио! Твой духовный отец не мог вынести никакого другого суждения! И потому обвинен схизматиком, еретиком и нарушителем порядка, что боятся предатели правды, страшатся справедливого гнева Божьего! И для того отправлен в пожизненное заключение, дабы другим неповадно было! Но не устрашимся мы, и не подчинимся, и не продадим душу Сатане!

Воодушевленная речь Якопоне вызвала у Джио живой отклик. Еще не остывший от недавнего мистического угара, он был готов возгореться только что услышанной благородной целью. Но его собеседник, вспомнив об усталости юноши и каре для ропщущих на приказы капитулы, засобирался прочь, посоветовав тому улечься почивать – как в старые добрые времена у ног унесенного новыми злыми ветрами Учителя… Разразившийся наконец-то дождь убаюкивал, удовлетворенно стучась каплями в отворенные двери своей родной стихии, но сон никак не приходил. Мысли, словно беспокойные чайки над морем впечатлений прошедшего дня, разлетались в разные стороны и истошно кричали, каждая о своем. Наконец, одну из них удалось подкормить крохами оставшихся сил, а за ней стали чередой подлетать и подруги из стаи. Почему ложный слух о папских притязаниях на францисканский Устав появился именно сейчас, ведь ордену уже больше пятидесяти лет? Отчего распространился именно в этом монастыре? Как так получилось, что затронул именно Пьетро? Благодаря чему того арестовали именно в точный день и час его собственного возвращения в Анкону? Что именно пытался сообщить ему жестами наставник? Утомленному безумствами юноше эта вереница событий показалась исполненной какой-то удивительной небесной разумности. Провидение Господне неисповедимыми путями привело его к таинственной книге и указало на ее важность. Значит, отныне жить ему надлежит не снаружи, а внутри, не материей, а духом, не Богом единым, но осмыслением Его…

DEUS EST TENEBRA IN ANIMA POST OMNEM LUCEM RELICTA
Бог суть темнота, остающаяся в душе после света

Прошло уже не меньше недели после Дня Всех Святых. Благословенное небо Италии, еще недавно столь милосердное к простым смертным, посуровело, сердитые мрачные тучи грозились холодным дождем воссоединиться с и без того хронически простуженным, потерявшим зеленую голубизну морем, а озябшие от порывов Боры прохожие запахивали плащи и опускали капюшоны. Однако, взгляните-ка сюда — юноша лет пятнадцати-шестнадцати, мурлыча себе под нос какую-то веселую песенку, вприпрыжку скачет по мощеной мостовой Анконы и, казалось, не обращает на хмурое утро ни малейшего внимания. Позвольте представить вам этого паренька – зовут его, когда хотят наказать, Джованни, порой Джанни, а обычно, поскольку он еще не вполне подрос, сокращают до Джио. Как у него есть три имени, так и три причины, по которым он счастлив. Как уже было сказано, в его жизни едва пробил тот шестый час, когда Всевышний, по известной притче Блаженного Августина, запускает в свой цветущий сад юных виноградарей. Еще потому, что по характеру он был склонен наблюдать только ярко освещенные благие грани бытия, не обращая внимания на то, что находилось в тени. И, наконец, поскольку он знал, что его ждет praeceptor ac magister carissimus – дражайший учитель и наставник, ставший ему духовным отцом. Он возвращался после месячной отлучки, вызванной посещением своих пенатов и свадьбой старшего брата. Но сейчас он летел из родового гнезда назад на крыльях неподдельного страстного нетерпения, ибо душа его уже умерла для детских чувств и мирских радостей. Он всем сердцем вожделел служить Господу, а истинной его большой семьей стали братья меньшие. Где же был для него лучший дом, нежели тот конвент, что основал сам Святой Франциск, муж серафический, когда отправлялся с крестоносцами в Египет?! Что же могло быть красочнее того будущего, когда он опояшет на себе серое одеяние их веревкой?! Куда же ему было стремиться, как не к благодатному пути познания великих божественных таинств?!

Солнце исхитрилось-таки найти щелочку в плотной облачной изоляции и бросило сквозь нее букет своих лучей, пусть и несколько пожухший, к ногам своей возлюбленной Terrae-Земли. Джио с удовольствием бросил взгляд на посветлевшие строения, на минуту обретшие летние теплые тона. И вдруг заприметил вокруг множество незнакомых ему людей — казалось, весь город направлялся вместе с ним к монастырю. Может быть, сейчас время раздачи благотворительной похлебки?! Но почему тогда свою лавку затворяет богатый мясник?! И на что тогда надеются иудеи с круглым желтым клеймом на одежде?! Да и рано еще — на tertia hora пока не звонили. Впрочем, вот и колокол подал голос, но какой-то странный, гулкий и зловещий. Ужель… ужель пожар?! Борясь на ходу со все глубже проникавшей в душу занозой тревоги и обращаясь про себя за заступничеством к святой Агате, юноша поспешил вперед. Подойдя поближе, он с облегчением сообразил, что никакого дыма не было. Однако, огонь у входа во францисканскую обитель все же полыхал – другой, адский. Через головы собравшейся толпы он увидел, как по ступенькам медленно спускаются вниз конвоируемые стражниками преступники. Впереди ступал хорошо известный ему Томмазо из Толентино. Его вина пред апостольским престолом состояла в излишнем пристрастии к апостольской нищете. Вот и сейчас босые ноги легко переносили все его имущество, состоявшее из единственной туники, грубой мешковины цвета праха земного. Почуяв приближение ожидаемой потехи, первые ряды зевак заволновались, раздались крики «Еретики идут!», «Порождение дьявола!», «Супостаты!», послышался свист и в беззащитную жертву полетели запасенные заранее яйца с гнилыми помидорами. Один из метательных снарядов успешно поразил мишень, монах остановился, осенил обидчиков крестным знамением и, повернув к ним другую щеку, молитвенно произнес: «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят». Рядом послышался бунтарский шепот: «Франциск, должно быть, попал в ад, иначе давно бы разогнал всех разжиревших и наградил своих истинных братьев». А какая-то сердобольная старушонка, подобрав отлетевший в сторону из-под ноги мученика за веру камешек, поцеловала обретенную святыню и обернула в платочек.

Вслед за Томмазо шли двое других знакомых Джио миноритов. Он помнил, что все они уже ранее были сосланы по обвинению в непослушании францисканскому руководству, а затем чье-то влиятельное покровительство обеспечило им амнистию. Повторный арест был, конечно же, событием удивительным и неприятным, но особо его не задевал. И вот тут – это мгновение он не забудет никогда — наружу вывели ЕГО! Свет померк в его очах, и тьма окутала душу – tenebra in anima. Клубок мыслей, до того лениво катившийся в потоке сознания, внезапно наткнулся на неожиданную преграду и взорвался, разбившись на тысячи ранивших сердце осколков. Нет-нет, нет-нет, этого не может быть — учитель?! Спаси и сохрани, Господи! Эта власть — от Антихриста! Что же… что же я теперь буду делать?! Но он же истинный святой! Куда его, в темницу или сразу на костер?! Идти броситься в ноги Папе Римскому?! Ведут, яко … яко Агнца Божьего на заклание! Наступают последние времена! Грядет Армагеддон! Вернуться к родителям?! Нет-нет, нет-нет, ни за что! Пусть меня тоже распнут вместе с ним! Отбить и убежать … убежать к грекам?! Эта, последняя идея, призывавшая к действиям, так пришпорила его, что он с места рванул в карьер, продираясь сквозь противно вонявшие чесноком и пивом телеса в первый ряд. Ему припомнился недавний рассказ, как разгневанные popolo, кажется, в Парме, отбили у инквизиции ее невинную жертву. Если бы он был в нормальном состоянии, то, мирный и безобидный по натуре своей, конечно же, отказался бы от сей безумной затеи. Но сейчас он в бешенстве расталкивал людей, получая в ответ заслуженные ругательства, окрики и шипение, пинки, царапанье и подзатыльники. Физическая боль порой помогает отвлечься от душевной. Когда он достиг своей цели, то смог лишь бросить бессильный взгляд на процессию, смиренно моля Всевышнего о сотворении чуда. И оно на самом деле произошло — Пьетро из Фоссомброне, а именно так звали пастыря юноши, очнулся от глубоких дум, откинул капюшон и сразу же обнаружил в толпе своего лучшего ученика. Джио не слышал, поскольку находился вдалеке, но догадался по движению губ, что тот произнес его имя. А затем он стал производить какие-то загадочные знаки руками, по всей видимости, пытаясь сообщить ему нечто важное. Общение остановил стражник, который, грубо толкнув арестованного в спину, заставил его идти в другую, вражескую сторону…

Спектакль быстро завершился, и люди разошлись по домам, возвращаясь к своим будничным заботам. На опустевшей пьяцце остался одинокий трагический актер — Джио. Встреча с Пьетро, хоть и оставила в душе благотворный след, отнюдь не рассеяла его страдания. Он лихорадочно перебирал в памяти случившееся, прежде всего пытаясь понять то, что приказал ему делать учитель — ведь в том, что тот пытался выдать ему какое-то задание, он был совершенно уверен. Что… что означали его жесты?! Или что… что следует предпринять, дабы разгадать их сокровенное значение?! Кромешный мрак неведения пронзила спасительная молния – надо обратиться напрямую… напрямую ко Всеведущему Богу! Он начал с Pater Noster, затем перешел к Ave Maria и всем прочим молитвам, которые знал наизусть. Прочитав их по кругу бесчисленное количество раз, услышал беззвучную команду «Иди!» Померещилось?! Желание породило надежду. Он уже не мог ни сомневаться, ни сопротивляться, и отправился туда, куда его влекли голоса внутри и переулки снаружи. Очнулся в каком-то неизвестном тупике, будучи пробужденным к сознательной жизни идеей, сперва показавшейся ему весьма разумной. Зачем теряться в догадках, коль скоро точный ответ можно найти весьма простым способом? Наверняка несложно узнать, в какую тюрьму отправили узников, получить аудиенцию, испросив на то разрешение или, в крайнем случае, подкупив охранников… Мя-я-я-у! Из окошка неподалеку вылили вонючие помои, окатив при этом бездомную черную кошку. Джио немедленно понял суть знамения – привлекательная мысль была ловушкой, кознями врага рода человеческого. Охваченный суеверным ужасом, он истово перекрестился и побежал прочь…

Когда он обнаружил себя на берегу моря, то силы, казалось, окончательно покинули его. Но малышка надежда уже окрепла, превратившись в веру. Белоснежные чайки, вознося громкую хвалу Всевышнему, парили в небесах. Венецианская галера под флагом Святого Марка бесшумно входила в порт. Церковные колокола Анконы в дружном согласии благовестили к вечерне. Джио снял сандалии, склонился в поклоне и припал губами к земле – она, конечно же, была священной. И, о… о! О, Боже милосердный! Тотчас же удивительный план действий, вкупе с мельчайшими подробностями, образовался в его голове! Он чувствовал себя так, словно ключевая вода после долгой жажды, кристально чистая и нетерпимо вожделенная, напоила и наполнила его. И тело его затрепетало в благоговейном ужасе. Теперь он точно знал, что ему надлежало делать! Ведь это он, маленький Джио и никто иной, был избран для Великой Миссии! Так вот для чего… вот для чего Провидение возвратило его к францисканскому конвенту в столь точный день и час! Но он не позволил себе долго предаваться эйфории и экстатическим восторгам. Возблагодарив Христа и деву Марию за дарованное Откровение, немедленно принялся за дело. Зашел по пояс в воду, обжегшую его благодатным холодом, и трижды осуществил ритуальное омовение. Затем, из пиетета пятясь задом, взял по пути голыш и проглотил его. Теперь требовалось раздобыть цветок лилии. Зима и трамонтана были уже не за горами, но разве это препятствие для Всемогущества Всевышнего?! Юноша снова отправился туда, куда глядело Всевидящее око, направлявшее его. Прикасаться можно было только к округлым булыжникам – для необутых ног и тела в мокром одеянии задача тяжелая. Но, окрыленный верой, он успешно справился с ней, хоть порой ему приходилось разве что не летать или выбирать хитроумные окружные пути. Прохожие не мешали, при его виде поспешно шарахаясь по сторонам — должно быть, волею Духа Святого. Только однажды какой-то чернобородый мерзавец не уступил дорогу, уставившись на него с раскрытым ртом, откуда мерзко запахло. «Изыди… изыди, Сатана!» — оскалился Джио на него, и … демон сразу же исчез! Никакие силы ада не могли остановить посланника Божиего! А вот и искомый цветок, правда, непохожий на лилию, но тому виной, конечно же, было презренное колдовство.

Недавно столь прекрасная молодая вера быстро раздавалась от обжорства. Экипировавшись заповеданным образом, ратник Господень приступил к основной части кампании – он должен был попасть в монастырь, пока тот не закрыли на замок. Его там все отлично знали, но чрезвычайно важно было проникнуть незамеченным. Вот тут-то и пригодился непорочный символ Святой Троицы – крепко зажав лилию в левой руке, творя крестные знамения правой и произнеся семикратно Invisibilis, юноша благополучно миновал ворота. Спрятаться в укромном уголке обширного здания и провести там в непрестанных молитвах несколько часов – бремя легче легкого. Тем временем небо очистилось от зловещих туч, и ночь опустила звездное покрывало на усталый город. Вперед… вперед! В до боли знакомой келье учителя было непривычно пустынно. Добравшись до его соломенной подстилки, Джио стал простукивать стену – где-то здесь… где-то здесь должен был быть тайник. Сердце затрепетало и заплясало в его груди под музыку гулкого отклика одного из камней. Руки дрожали и не слушались, вытаскивая наружу какой-то манускрипт. Душа возликовала и вознеслась ко своду небесному, когда при свете полной Луны он прочитал: «DEUS EST TENEBRA IN ANIMA POST OMNEM LUCEM RELICTA». И тут же рухнула во мрак преисподней — послышались чьи-то шаги, а на потолке заплясали тени от зажженной свечи: «Кто здесь?!»

И тут, по законам жанра на самом интересном месте, подтвержу, что на нашем астероиде восходят звезды перемен. Финальные аккорды тринадцатого столетия вострубит в айфоновском веке полифоническая многосерийная литературная композиция. Не спешите плеваться – ИМ достанется свое должное, и далеко не все в будущей новелле будет плевелами вымысла. Зерна исторической правды исследует продолжение, которое следует — в романе Георгия Борского…