Глава VI. Мир на крови

Воскресенье, 29-е марта 1282-го года от Рождества Христова. Страстная неделя рано выпавшей пасхи еще кутала плечи озябших за зиму строений Палермо низкими серыми облаками, но все чаще появляющиеся в Val di Mazara яркие пятна розового клевера и красных маков уже обещали добрым христианам радости грядущего праздника жизни. Люди, подслащивая горечь бытия насмешками над побежденной Спасителем смертью и выпечкой традиционных лакомств, обращали свои мысли к небесам и старались отрешиться от бренной суеты. А заботиться им вообще-то было о чем – в Мессине гигантский анжуйский флот со дня на день ожидал команду отправиться на штурм хронически непокорного престолу Петра и Павла Константинополя. Посему продотряды короля Карла сновали по всему острову и реквизировали, не обращая внимания на сентименты вечно ворчащих подданных, провиант для великой богоугодной экспедиции – зерно, свиней и прочий скот. Впрочем, туземное население, казалось, стоически спокойно переносило ставшее привычным ярмо иноземного гнета. В их среде затерялся и Никколо, усмиривший и даже подзабывший свои былые амбиции. Взвалить себе на плечи осла оказалось значительно легче той ноши, что его поджидала дома. Подрался за девицу – женись, гласили не только неписанные кодексы чести, но и раздраженные сплетнями родственники. Молодому жеребцу, вскормленному рыцарскими романами, не были чужды понятия благородства и порядочности, по каковой причине он добродушно позволил себя охомутать. И даже очаровать, поскольку вскоре после свадьбы уже не представлял свое существование без маленькой бойкой Джузеппы…

Теперь он стал мостиком, связывавшим два многочисленных семейства. Теперь через него передавали сообщения и согласовывали совместные торжества. Нынче же оба клана отправились в цистерцианскую церковь Santo Spirito для празднования пасхальной мессы. Здесь, на небольшой пьяцце перед входом, они вместе с другими прихожанами, обмениваясь грустными слухами и распевая веселые песни, поджидали начала богослужения. Серая кладка невзрачного строения, расположенного неподалеку за городской стеной на левом берегу Орето, уже потемнела от времени — здание благополучно простояло сто лет, несмотря на зловещее солнечное затмение, случившееся в день закладки первого камня. Но разве уйдешь от судьбы, предначертанной божественными звездами?! Внезапно к толпе подошла группа франкских стражников. Будучи изрядно навеселе, они не обратили ни малейшего внимания на напряженное молчание и неприязненные взгляды, со всех сторон окружившие их и пожелали прорваться в самую гущу грядущих событий. В тот вечер им позарез захотелось продолжения банкета, они вожделели насладиться женской красотой, большой и чистой любовью. Тон рядовым задал их сержант: «Эй, селянка, бо, подь, бо, будет карашо, алле!» Не успел он вымолвить «тре бьен», выражая удовлетворение нащупанными прелестями молодой красавицы, как длинный нож Никколо пронзил наглого обидчика жены насквозь. На помощь к сраженному начальнику поспешили сразу двое солдат, но железный кулак рыцаря опрокинул первого из них, а выхваченный им меч раскроил череп другому. Возбужденный схваткой и вдохновленный победой герой вскричал «Смерть франкам!» и эхо десятков голосов тут же грозно подхватило его боевой клич: «Moranu li Franciski!» Мгновенно протрезвевшие ратники попытались утихомирить разбушевавшееся человеческое море, заученно встав спиной к спине друг друга и заняв оборонительную позицию. Но тщетно — они имели дело со сварой слишком разъяренных людей со слишком матерым волком во главе. Никколо тут же скомандовал нарушить их боевой порядок обстрелом камнями с расстояния, а затем, с превосходящими силами набросившись на обескураженных врагов, легко сокрушил их безнадежное сопротивление. Зазвонил колокол. Началась сицилийская вечерня. Служили кровавую мессу. Бушевала кровная месть…

Могучий джинн долго сдерживаемого послушанием гнева народного вырвался через узкое горлышко законов на свободу. И быстро набирал сказочную силу, разминая застоявшиеся мышцы — узкие улицы Палермо чуть не лопались от напряжения бегущих во все стороны бунтовщиков, призывавших соотечественников к оружию. Сначала он принялся разрушать простые хижины. Напрасно взывали к христианскому милосердию мужчины, истошно визжали женщины и плакали дети – их линчевали в собственных жилищах не знавшие жалости мстители. Одновременно уничтожались излюбленные франками таверны и постоялые дворы – обезумевшие толпы громили их со всем содержимым, двуногим и недвижимым. Наконец, очередь дошла и до палаццо – в бывшей королевской резиденции забаррикадировался глава гарнизона города Жан Сан-Реми. Осаду в нем можно было бы выдерживать длительное время, но большинство его охранников уже плясками смерти отпраздновали пасху в городе. Раненный в лицо, он с позором оставил поле сражения и избежал смерти, только галопом прорвавшись сквозь ряды нападающих на своей лучшей лошади. Но сие чудесное спасение даровало ему лишь еще один день жизни в замке Викари, который всесильный дух сравнял с землей во вторник. А мозговым центром великана, сокрушившего цитадель местного зла, был Никколо. И теперь он, увенчанный почетом победителя, в трофейных рыцарских доспехах горделиво восседал на другой воинской добыче — вороном скакуне бывшего бургомистра, направляясь обратно в город. И теперь он, невольный разжигатель войны, удовлетворенно наблюдал за разрушениями, произведенным пожаром страстей. И теперь он, земной исполнитель воли небесных фурий, собирался продолжать возводить новый дворец — из человеческих костей. И нынче он, никудышный мыслитель и бесстрашный воин, содрогнулся от внезапного озарения. Ведь именно эти события предрекал тот почти забытый им вещий сон, что узрел он у гробницы Фомы Аквинского. Ведь именно он был той диковинной птицей, что прилетела к роднику родины своей. Ведь именно здесь вкусил он спокойную жизнь, пока не испил ее до последней капли. Ведь именно вокруг него нынче лились потоки крови из нового источника. Так, значит, воистину ангельским было то видение, и совершенно прав в толковании его был брат Мартин, предрекший ему великую миссию?! Так, значит, воистину дьявольской была та хула, которую возводил на нее презренный лживый лицемер, толстяк фра Феррандо?! Да что тут думать, резать надо! И он тут же обратился к сопровождавшим его молодцам: — Эй, ребята, пойдемте-ка! Послушаем, о чем скулят псы Господни! В своем гвельфском логове!

Доминиканцы и впрямь скучились вместе в своей церкви, священной мессой и пламенными молитвами сопровождая души убиенных в рай небесный или геенну огненную. Не исключено, что они заодно просили Господа, дабы их самих миновала чаша сия. Но то малодушие осталось ведомо одному только Богу, к тому же они, безусловно, не забывали прибавлять «но да будет на то воля Твоя». В тот конкретный момент оную олицетворял Никколо, малышка жалость которого, напуганная холодным блеском оружия и горячим запахом крови, сжалась в комок в самом дальнем уголке его сердца. Потому, когда он въехал верхом под знакомый готический свод, лицо его выражало такую свирепую решимость, что братья бросились из-под копыт врассыпную. Обнаружить обширную тушу фра Феррандо в образовавшемся пространстве не составило большого труда.

— А, вот и ты, дражайший! Все еще здесь сидишь? Выжидаешь арагонскую помощь?! А мы, как видишь, обошлись без нее! Все проповедуешь нищенскую жизнь? Уже нашел нереальное различие между esse и essentia? Как поживает принцип индивидуации? В единой субстанциальной форме? Помнишь ли меня, собачее отродье?!

Последние слова сопровождались столь угрожающим жестом, что в нем только слепой не узрел бы смертельную опасность. В грозном блестяще вооруженном всаднике было трудно узнать деревенщину на кляче с длинными ушами. Но острие меча обострило интеллектуальные способности монаха, да и не так часто ему приходилось вступать с паствой в диалог. Он, воскресив в общих чертах их разговор полугодовой давности в памяти, сообразил, что спасение было только в смирении, и, встав на колени, склонил выю свою:

— Как не припомнить, благородный рыцарь?! Да поможет Христос правому делу! Да дарует Всемогущий Господь тебе бессмертную славу! Чай, осерчал на меня?! Почто, брат мой по крови?! Я ведь не надменный франк, а верный сын нашей многострадальной родины!
— Ага, задрожал, затрепетал, фарисей трусливый! Ты тогда осмелился издеваться надо мною! Над моей божественной миссией! Каковую предрек мне доктор ангельский Фома Аквинский! Иисусе! А теперь пробил твой последний час! Молись, пес гвельфский!

Нет, Феррандо был не из пугливых. Чем были страдания бренного мира в сравнении с той вечностью, что ожидала его душу?! И не настолько дорожил он своей жизнью, дабы пресмыкаться, выпрашивая пощады.
Но была ли смерть от своих ближних христиан желанным мученическим венцом?! Он, как искренне верующий человек, давно привык воспринимать все события вокруг себя исполненными сокровенного символического смысла. И сейчас у него в висках стучала тревожная мысль – что означает происходящее?! Похоже, что Господь дланями сего молодого человека наказывал его за грехи?! Да, он глубоко раскаивался – обошелся он тогда с ним не самым сердечным образом, по существу, высмеяв, прогнал вон. И все же расплата казалась настолько непропорциональной проступку, гнев настолько нелепо абсурдно выпяченным, что за этим просто обязано было скрываться нечто большее. То был перст Божий, но куда именно он указывал?! Для поиска ответа на этот вопрос требовалось время на размышления, которого не было. Посему он, подняв взор на неумолимую судьбу, молвил смело и даже дерзновенно:

— Это я-то, сын ссыльного сицилийского барона, гвельф?! Да, среди доминиканцев много папистов, но ведь большинство из них иноземцы, а я-то уж предателем своего народа никогда не был. Вы подняли меч, да не ведаете кого им разить!

Он знал, что это конец, и хотел, чтобы он наступил поскорее, но Никколо почему-то медлил. И тут Феррандо явилась блестящая, ярче сверкающей стали клинка, готового пронзить его плоть, удивительная по красоте догадка. Та миссия, о которой говорил сей воин, нынешний предводитель мятежников, и на самом деле настоящая, божественная! И в это мгновение он дал самому себе обет, тот, для которого излишни любые клятвы, любые слова, поскольку они не к чему в молчаливом храме подлинной честности. Если случится ему выжить, то он приложит все свои силы душевные, дабы помочь восстанию и его неискушенному вождю. И… о, чудо! Безумие обнаженного меча немедленно было облачено в смирительную рубашку ножен. А его владелец обратился не к нему, а к своим соратникам:

— Эй, ребята, идите, попотрошите чужеземных братьев.
— Как же мы их отличим от своих, коли все в одинаковом монашеском облачении?
— А вы сначала спросите у них нут. Нет ли у них его в животе? Токмо вежливо!

Milites грубо расхохотались — только местные жители были в состоянии правильно произнести «ciciri» – и отправились выполнять кровавый приказ.

Никколо же, в немыслимом кульбите перепрыгнув от недавней ярости к теперешней милости, спросил застывшего в благоговейном восторге и ужасе Феррандо: «Ин быть твоему животу целу. Что же ты нам посоветуешь? Мой ученый друг?» И тот, верный зароку, принялся поспешно выкладывать свои соображения. Он назвал замки, в которых должны были храниться купленные на греческое золото арсеналы оружия, а для их пополнения порекомендовал отправить посланцев в Константинополь, главной заинтересованной в поражении Неаполя стороне. Он рассказал о стратегической важности Мессины, через которую неизбежно должны будут пройти сухопутные карательные войска, и срочной необходимости уничтожить расположившийся там на якоре флот. Он поведал о чаяниях вероятных союзников генуэзцев и не менее вероятных врагов – Пизы и Венеции. Он настаивал и на том, чтобы отправить жалобщиков к Папе Мартину в Орвието, дабы явить христианскому миру свое послушание пред апостольским престолом. Наконец, он перешел к самому важному: «Так говорил блаженный Фома Аквинский: для того, чтобы война была справедливой, необходимо иметь три вещи. Будем считать, что две из них у нас есть — правое дело и праведное намерение. Но требуется и третья – законный суверен. Мало надежды на благосклонность понтифика, ставленника франков, но есть уверенность в поддержке Педро Арагонского, коли предложить ему вожделенную корону Сицилии. Вы поторопились, вступив в бой без его приказа. Теперь же, в случае вероятного отказа Его Святейшества, во что бы то ни стало потребуется привлечь его на свою сторону, не только ради воинской поддержки, но и дабы придать легитимность мятежу».

Церковь опустела, и только предсмертные крики монахов снаружи ее нарушали установившуюся тишину и душевный покой фра Феррандо. Он, тем не менее, продолжал говорить. Странное дело – похоже, что у него со своим недавним палачом постепенно устанавливались доверительные отношения. Тот спешился и время от времени все более доброжелательным и деловым тоном задавал вопросы. Монаха почему-то ничуть не смущало, что сей мир между ними был замешан на крови братьев-доминиканцев. Какая-то непостижимая божественная мудрость, показалось ему, была в том, что весь новый мир придется строить на крови погромов и убийств, красоту розового клевера и красных маков лепить из посиневших трупов, добро создавать из зла. Приязненные чувства тем временем настолько обуяли Никколо, что тот поведал вновь обретенному другу сакральную для себя историю обретения вещего сна в Фоссанова. И Феррандо внезапно осознал – его обет перед Богом в том числе означал, что отныне ему придется преданно защищать Аквината. И он был готов к этому…

Вопросы к читателям после прочтения главы:
1. Оцените масштаб влияния сицилийской вечерни на историю — остров, Италия, Европа, мир?
2. Опишите бы-мир, в котором крестовый поход Неаполя против Константинополя состоялся. Отразился бы он на судьбах России?
*Обоснуйте свои ответы. Ответы принимаем в комментариях ниже!