Глава IV. Забвение Божие

Год 1281-й от Рождества Христова. Полдень поздней осени, достаточно теплый, чтобы позволить грубо сложенным камням ограды вдоль тропинки отдохнуть от довольно студеной ночи. И пахнет все еще по-летнему, лимонами и пылью. Известный нам Никколо, хоть едет и не на благородном скакуне, и на скромном ослике восседает все так же с рыцарским достоинством. Получив инструкции свыше, он немедленно остановил всякие душевные колебания и приступил к делу переселения с присущей ему решительностью и энергией. Не торгуясь, продал первым попавшимся покупателям, иудеям, движимое и недвижимое имущество и отправился в путь. Хоть и не в тридевятое царство, но не успел опомниться, как обнаружил себя в совершенной иной жизни. Его сразу же окружили родственники, еще недавно столь дальние, а теперь ставшие близкими – братья, сестры отца и их многочисленные семейства. Когда завершились поэтические вечера встреч и воспоминаний, когда отзвучали марши радостных знакомств и реквиемы печальных поминок, наступило долгое постное время для пресной прозы бытия. Он послушно осел на земле предков, освоил местные обычаи и наречие, приобрел длинноухие средства передвижения, обзавелся панталонами vrachi из козьей кожи, полюбил рикотту и совсем растворился бы на общем фоне, если бы не кличка stranieru, сохранявшая в памяти народной его статус чужака, пришельца из иного мира. Впрочем, его темное прошлое имело свои светлые стороны, поскольку он оказался на виду у местных красавиц, крутивших яркими юбками перед носом статного и пригожего новичка в надежде привлечь его внимание. Через это он обрел и первых семейных врагов, когда какой-то его брат, кажется, троюродный, по имени Сальватор, тщательно проследил за направлением томных взглядов черноокой Джузеппы, за которой ухаживал. Взяв с собой пару приятелей, тот возжелал немедленно восстановить поруганную честь и указать нежданному конкуренту на надлежащее ему чужестранное место. Однако, вместо этого ему пришлось удовлетвориться получением позорных легких ранений от тяжелых кулаков натренированного бойца…

Кто ест, тот крошит – вспомнилась местная поговорка. Или своими словами – в Сицилии жить, дураков учить. Но сейчас Никколо занимали вовсе не мелкие суетные дрязги, хоть и свежие в памяти, а собственное большое и далекое будущее. Все заветы из его вещего сна им были уже выполнены, а что дальше? Потому сегодня он ехал в недавно выстроенную церковь San Domenico в Палермо. Там, у ученых братьев-проповедников желал он получить совет, обрести новые мишени, куда бы следовало перенаправить стрелы своих дальнейших душевных устремлений. А вот и полная торговым людом суетливая пьяцца. Поручив осла попечению всегда готовым услужить мальчишкам и трижды перекрестившись, он решительно ступил под стрельчатый готический свод. Шестый час уже, должно быть, завершился, поскольку в пустом храме находился лишь один священнослужитель в доминиканском одеянии. Тот, преклонив колени и перебирая розарий, слезно молился у алтаря. Но сии благочестивые занятия ему поневоле пришлось прервать, когда перед ним откуда ни возьмись бесцеремонно распростерся молодой рыцарь:

— Падре, соблаговоли выслушать недостойного раба Божьего.
— Молод я еще, чтобы так меня величать, зови меня просто фра Феррандо. Вставай-вставай, да поведай, что тебя сюда привело.

Монах и в самом деле был лишь немногим старше Никколо, в заблуждение же вводила его не по годам тучная комплекция.

— Род наш происходит из этих краев. Но отец мой получил за преданную службу Гогенштауфенам удел в Латиуме. Где я и вырос. По его смерти отправился я в монастырь Фоссанова. И там у гроба мужа ангельского Аквината узрел вещий сон. Господь призывал меня вернуться в Сицилию. Дабы тут верно служить ему. Правду защищать, а зло искоренять. Исполнил я предначертанное, ничуть не мешкая. Огляделся по сторонам. И впрямь премного наблюдаю вокруг себя несправедливых обид. И прочей богомерзкой кривды. Знаю, что остров сей прежде был в превеликом почете. Обласкан и возвышен, богат и славен во всем христианском мире. Потому как вниманием королей нормандских не был обделен. Нынешний же самодержец, Карл Анжуйский, что, сказывают, приказал отравить блаженного Фому, своими визитами его не жалует. Оставил пребывать в прискорбном забвении. Стольным градом он вслед за бастардом Фридриха Манфредом сделал Неаполь. Здесь же повсюду франков своих управлять рассадил. А те подати неслыханные доселе выколачивают. Так что у благочестивых христиан на церковь святую ничего не остается. Земли у многих почтенных семей самых древних корней отнял и своим провансальцам пожаловал. Солдаты же его повсюду бесчинствуют, честным девицам проходу не дают. Да и не только простолюдинкам, но и благородным. На какое добро глаз ни положат – силой отнимают. Никого не жалеют, ни нищих, ни больных, ни убогих… Так вот, видел я, что вокруг люди разные ходят. Читал письма их подметные. Слышал даже прямые призывы к бунту народному. Не должен ли и я своим оружием делу освобождения от гнета невыносимого помочь? Будет ли это угодно Всевышнему?

Тот, кого Никколо осторожно окрестил «люди разные», бродил в монашеском облачении. Потому-то он и отправился искать штаб заговорщиков к доминиканцам. Угадал?

— Почитай, одного племени мы с тобою, милостивый государь, значит. Но свет Божий я на сей благословенной земле впервые узрел, здесь и вырос, здесь же обрел и братьев во Христе. Потому знакомы и близки мне сетования твои, потому и у меня болит сердце по несчастной отчизне. Негоже нам, преданным псам Господним, облаивать решения апостольского престола, но все же думаю, что другого принца следовало выбрать возглавить крестовый поход против гибеллинов. Ох, как непохож Карл на брата своего старшего, Людовика Святого! Недаром тот самый Папа Климент IV-й, что разрешил короновать его, потом его же упрекал за чрезмерную спесь и жестокость, устрашая восстанием подданных. Недаром, сначала ратуя за то, затем оплакивал лютую казнь шестнадцатилетнего отрока Конрадина. Думаю, что десница Божия его за то и поразила, ибо вскоре после того скончался, в тоске душевной узрев страшный плод деяний своих. А теперь владыка Италии и Прованса в гордыне своей непомерной длани не ко гробу Господню, но ко граду Константина простирает, не с погаными сарацинами, но с христианами греками, жаждущими воссоединения с нами, католиками, армию воевать снаряжает. Оттого и попирает наш каменистый остров пята его ратников, оттого и простерла она в пыль несогласную знать, оттого и выбивает из кошельков последние припрятанные августали, что ничтожным приступком он Сицилию почитает на пути к вожделенному трону латинского императора. Но настигнет и его, как и многих властолюбцев до него, кара небесная! Но возвестят и у нас, как предсказано святыми, трубы ангельские Dies irae! Но воспрянут и наши люди, как того вожделеют, к справедливой жизни!

Ободренный явно выраженной поддержкой и столь метким попаданием, Никколо, как человек военный, немедленно перешел к практической части заранее продуманного плана:

— Так может, нам стоит потрудиться, дабы приблизить сей вельми счастливый день? Лично я готов немедленно поднять флаг восстания. Буде церковь поддержит, то…
— Нам полагается сura animаrum, забота о душах, а кесарево кесарям пусть миряне воздают.

Тут Феррандо, с опаской бросив беглый взгляд по сторонам, наклонился к уху собеседника и прошептал:

— Педро Арагонский через жену свою, Констанцию, дочь Манфреда, лелеет претензии на сицилийское королевство, обиженных при дворе своем обласкивает. Те подстрекатели, о которых ты говорил – скорее всего, от него.

За кого он принимает зрелого рыцаря?! Только дети не знали о Джованни из Прочида и греческом золоте. Вестимо, что угли недовольства раздувают издалека, но разжигать костер-то надо здесь и сейчас!

— Тем паче, чего же медлить? Мы с Божией помощью начнем. А он уж нам поможет!
— Не стоит горячиться, друг мой. У нас так говорят — когда груша поспевает, то сама падает. Вот отплывет флот анжуйский в далекую Византию…

Не доверяет? Нет, похоже на продуманную стратегию. Более всего на свете Никколо ненавидел колебания и ожидание. Душа его полыхала такими страстями, что попросту не могли выжить в душной серости повседневности.

— Так что же мне, сидеть и у моря для него погоды молить?! Коли меня Бог сюда послал, для того ли дабы я заплесневел?! Как оправдаюсь в бездействии пред ликом Его?!
— А почем ты знаешь, что Господь ратных подвигов от тебя ожидает? Ведь сказал Христос: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим».

Сей разворот разговора в русло банальной проповеди прорвал плотину, которая сдерживала до сих пор медленно набиравшее силу недовольство в душе вспыльчивого рыцаря.

— Все лучше, нежели попрошайничать! Да напоказ нищету свою выставлять! Лживую! Вон какие хоромы себе понастроили! Да и телесами, смотрю, Бог тебя не обидел!

Благочестивый брат натренированно потупил взор и, перебирая четки, елейно ответствовал:

— Храм сей и монастырь — не наша, а церковная собственность, дары от благочестивых христиан ордену. А, как рассудил столь почитаемый тобою Фома Аквинский, совместное обладание чем-либо евангельской бедности не помеха. Кстати, он тоже не отличался стройной фигурой, а все потому, что в трапезе был неразборчив – ел то, что в тарелку пред ним люди добрые клали…
— Вот у его-то мощей чудотворных и было мне видение. И что теперь – забвение Божие?

Напористый Никколо уже порядком раздражал, к тому же аудиенция слишком затянулась. Самое время было поставить необразованного мужлана на место.

— А почем ты знаешь, что сон твой вещим, а не сатанинским наваждением был? Брат Фома был преданным сыном Св. Доминика, и мы всегда его будем защищать против врагов и хулителей наших со стороны. Даже здесь, в нашем конвенте, есть молодые монахи, что амброзию божественной науки у ног его впервые вкусили. Ан накуролесил он в богословии почище иного грязного иудея или еретика. По меньшей мере шестнадцать пропозиций его осудила мать наша, святая апостольская церковь, в лице парижского епископа, кентерберийского архиепископа и комиссии магистров теологии. Кому, как не нам, ученейшему ordo praedicatorum или, как еще говорят, ordo doctorum, их исправлять? Еще Иоанн из Сен-Жиля предупреждал первых якобинцев, id est монахов св. Якова, дабы остерегались скверны Аристотеля, ибо мнения философов суть как неочищенная медь против благородного злата вечных истин. Разве можно было пойти на поводу у язычников нечестивых и сарацинов поганых?! Разве приличествует, противореча auctoritas самого Блаженного Августина, утверждать, что разум, а не Божественное Откровение, является источником знаний?! Разве логично постулировать реальное различие между esse и essentia?! Разве дозволено почитать презренную материю принципом индивидуации?! Разве мыслимо провозглашать единство субстанциальной формы, которое уничтожает наше поклонение святым реликвиям?! Посему не шестнадцать, а тысячу раз прав Теодорик Фрайбургский, когда заклеймил сие учение курьезно элементарным, ложным и софистическим…

Последние слова пришлось прокричать вослед — Никколо более не слушал, ибо его интеллектуальные доспехи не позволяли отразить столь мудреные схоластические выпады, а бой привычным ему оружием с духовным лицом был невозможен. Взбешенный провалом своего предприятия, невозможностью призвать к ответу обидчика, своего собственного и его возлюбленного Аквината, он быстро уходил прочь из церкви, в ярости кусая усы с губами и бормоча себе под нос: «Иисусе Назорейский! Почто облыжно оскорбил?! А я этому не верю! Брешет собачье отродье! Гвельфская псарня!» Воздух, уже слишком свежий, выдавал приближение прохладных сумерек. Пахло пылью и горчицей. Подбежав к мальчишкам, он бросил им весь свой кошель. Затем внезапно схватил свою четвероногую собственность, поднял и, под восторженный свист, хохот и улюлюканье тут же образовавшейся толпы зевак, потащил, пошатываясь от невыносимой тяжести на могучих ногах: «Не ты, а я бестолковый осел, что приехал сюда. Не тебе меня, а мне тебя надо нести на спине». Отныне жить ему надлежало не сомнениями, а решениями, не чужими советами, а своими деяниями, не надеждой единой на Бога, но свершениями во славу Его…