DEUS EST CUI SOLI PRAESENS EST QUIDQUID CUIUS TEMPORIS EST.
Бог — Тот единственный, для кого все, происходящее во времени, суть настоящее.

Джи-о! Пестрая толпа темной громадой угрожающе приближалась. Джи-о! Липкий страх быстрой волной накрыл с головой. Держи е-го! Холодный пот лихорадочным жаром проступил на ладонях. Держи е-го! Душа юноши забилась в укромный уголок, сжавшись в упругий комок, и, внезапно расправив крылья, побудила тело к действию. Господи, спаси и сохрани! Бежать, бежать прочь изо всех сил — больше ему ничего не оставалось! Но и сзади, и со всех сторон его уже окружали преследователи. Угрюмо сосредоточенные на достижении близкой цели, они уже в вожделении простирали к нему руки. Сейчас, еще мгновение, и они настигнут его, разорвут на тысячу кусочков… Но, позвольте, что это?! Первые ряды уже дотронулись до него, но вовсе не острыми когтями ожесточения, а мягкими прикосновениями благоволения. И он взлетел ввысь на перине блаженного триумфа! Джи-о! Кто они?! Кто все эти люди?! Среди них мужчины и женщины, взрослые и дети, вельможи и простолюдины, богато и бедно одетые. Кто-то поддерживает его, другие запихивают в рот еду, третьи укутывают тряпками. За что?! И что им от него всем нужно?! Вот молодая мать, осеняя младенца крестным знамением, подносит его для благословления. Вот несчастный калека, ковыляя на костылях, стремится дотянуться до его серого облачения. А вот и старушонка, отодрав приставший к его сандалиям камешек, поцеловала его и обернула в платочек. Где это он уже видел эту бабульку? Ах да, то было в Анконе, в день ареста его учителя. Значит, теперь и он святой, как Томмазо из Толентино?! И сможет узреть лик Всевышнего?! Но почему тогда высокое небо опять скрыто за мрачными тучами?! И отчего не оставляет его настырно ноющая боль тревоги?! И кто это там кричит на собравшуюся толпу?! Эй вы, на работу! Ах, да, это Бернардо, их новый гвардиан. Он пришел сюда с городскими стражниками и быстро разгоняет народ…

Джио более никто не нес на руках, его уронили в грязную лужу нечистот, заполнявшую какую-то зловонную дыру, и он … проснулся. Очнулся с неожиданно четким осознанием того, что весь божественно прекрасный храм добровольного нищенства был возведен на фундаменте, замешанном из вот таких мужчин и женщин, взрослых и детей, вельмож и простолюдинов, богатых и бедных. Это их верой и пиететом, бедами и радостями, страхами и надеждами было оплачено евангельское совершенство францисканцев. И если все это внезапно убрать, занять людей работой, отвлечь атеизмом или одурманить язычеством, то серым братьям останется лишь беспомощно трепыхаться в прахе земной юдоли. И он возблагодарил Спасителя за то, что тот создал сею питательную среду для воспевающих славу Ему, подобно ангелам или птицам небесным, монахов. Но это не облегчило до конца его пробудившуюся душу. На самом ее далеком дне, нерастворимым остатком, осталась все та же настырно ноющая боль тревоги. Прислушавшись к ней, он быстро понял, что беспокоят его порядки, которые установил в конвенте Бернардо. Его главной заботой было поддержание строжайшей дисциплины. Теперь невозможно было и мечтать о том, чтобы отправиться в город без предварительно полученного разрешения. Посещения же столь возлюбленных юношей диспутов de quolibet, и вовсе были запрещены, a fortiori у доминиканцев. Сигера же тот и вовсе величал не иначе, как еретиком, который сначала мусорил головы глупым студентам на улице Соломы в Париже, а теперь приехал в Италию развращать благочестивые Падую и Болонью. Все, что оставалось делать свежеиспеченному минориту в затхлой атмосфере наглухо запертого монастыря, помимо молитв и постов, было учить детей в воскресной школе и учиться самому…

С некоторых пор Джио стал замечать, как, несмотря на его искреннее желание и миролюбивую натуру, бескрайнее море идей все чаще выбрасывало на берег его сознания те враждебные францисканскому руководству мысли, за которые он некогда осуждал Убертино. Вот, например, намедни, изучая Блаженного Августина, он как бы случайно набрел на то место, где Святой Отец превозносил нищенство как естественное состояние человека в Эдемском саду до грехопадения. И в душе его сразу же поднялась мутная пена возмущения теми послаблениями против Устава и апостольского идеала, которые позволял себе самому новый гвардиан. Эти вибрации усиливал заболевший хроническим недовольством Марко, которого теперь отлучили от ночных наблюдений за планетами. Кстати, а вот и он сам, с украшенной соломой копной волос и заспанными глазами оторвал голову от тюфяка:

— Bonum mane, amicus meus! Впрочем, это утро не заслуживает эпитета «доброе». Нет! Вчера, когда я пришел, ты уже почивал. Потому как вызвал меня Бернардо поздним вечером. На форменный допрос. Да! Оказывается, он тебя где-то раньше видел. Его словами, в обществе какого-то спиритуала паршивого. Правда, нет?!
— Да, по дороге в Болонью, в придорожной таверне, меня тогда сопровождал … сопровождал брат один. И они друг с другом повздорили.
— Вот-вот. Так он, видать, злопамятный, не забыл. И теперь тебе яму копает. Прямо в нашем монастыре. Да! Спрашивал, откуда ты и чем занимаешься. Я поначалу ничего не хотел говорить, нет! Так он и так уже все знает. Говорит, из Анконы? Пришлось подтвердить – да! И про тот случай, когда ты с Псами Господними лаялся, откуда-то уже выведал. Помнишь, про единственность субстанциальной формы, нет? Признал ты правоту Аквината, вопрошает, в обход указов капитулы ордена? Я ему – да, но только потому, что правила игры такие! Только он, кажется, не поверил, нет! Так что плохо дело твое, думаю. Пошлет запрос тебе на родину, выяснит, кто был твоим наставником. И тогда…
— Что … что тогда?
— В кутузку тебя бросят, навсегда, да! Бежать надо отсюда, вот что я тебе скажу. Да и мне тоже. Моего дражайшего учителя Гвидо, сказывают, и вовсе отдали под суд инквизиции. За ученость излишнюю в астрологии! Несмотря на преклонный возраст! Нет! Коли вынесут обвинительный приговор, то потом вскоре и до меня доберутся. А у меня Марс в девятом доме! И между тем, и по профекциям, и по дирекциям выходит, что в этом году надлежит мне отправиться путешествовать! Да!
— Твое счастье. Небесные знамения врать не будут. Наверняка, тебя отправят … отправят с какой-нибудь дальней миссией.
— Astra inclinant, sed non obligant. Звезды указуют, а не обязуют. Нет! Ежели ничего не предпринять, вниз по лестнице в подвал придется отправиться. Да! Я тебя уже тысячу, нет, миллион раз спрашивал, идем со мной?!

Джио, как обычно, ничего не ответил на ставшие привычными призывы друга. Вместо этого, он с головой нырнул в глубокую прорубь размышлений. Уйти прочь из конвента означало пойти на прямой конфликт с орденом. Как мог он изменить Уставу святого Франциска, все правила которого обязался соблюдать?! А ведь там ясно написано, что из «этой религии выйти нельзя, ибо так повелевают Папа Римский и само Священное Писание (Лк. 9-62): никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия». И все же постепенно его душа дрейфовала в новом для нее направлении. В звезды он не верил, но что ему уготовил Всевышний?! Существует ли вообще такая вещь как судьба?! Всеведущему должно быть известно грядущее в самых мельчайших деталях, стало быть, не в силах человеческих его сотворить?! Но не противоречит ли это заключение христианской свободе воли?! А ведь если оной на самом деле нет, то как тогда быть со справедливостью Господней?! За что Спасителю наказывать грешников или награждать праведников, коли выбор их всего жизненного пути уже предопределен?! Неспособность разрешить эту дилемму не давала юноше покоя ни днем, ни ночью. Почему-то его схоластическая броня как раз в месте этого вопроса дала слабину. И снова Божественное Провидение привело его к самой нужной на тот момент книге. Мудрого Боэция как раз занимала эта проблема, и, похоже, это именно он пришел первым к выводу – Бог расположен вовне нашей последовательности событий, следовательно, неповинен в участи смертных, поражаемых стрелами времени, летящими из прошлого в будущее. Вот тут-то ему и пришло на ум ранее непонятое изречение из манускрипта учителя: Бог — Тот единственный, для кого все, происходящее во времени, суть настоящее. Ларчик-то просто открывался!

Увы, радость обретения нового знания была вскоре омрачена явлением Марко, пребывавшего в немыслимом для себя состоянии. Обычная его живость сменилась мертвенной бледностью, жизнерадостность — ожесточением, лучезарная улыбка – гримасой отчаяния. Разве что речь его все еще танцевала в прежнем быстром и энергичном темпе:

— А ты все сидишь на месте?! Все мозгами шевелишь вместо ног, да?! Проблемы важные решаешь?! И как, уже познал, что такое Бог, нет?! А Гвидо, несчастный блаженный старец, тем временем почил! Не выдержал, видать, допросов! Может быть, и пыток!

В глубине душе Джио не одобрял астрологического увлечения приятеля. Более того, был убежден, что его нечестивому учителю уготовано гореть адским огнем. Но его моральным долгом сейчас было поддержать разрыдавшегося друга на поверхности разумности.

— Ну, что ты, разве можно так отчаиваться… Господь прибирает своих… Царствие ему небесное! Давай-ка лучше помолимся за него! И у меня тоже…
— И у тебя тоже, да! Твой Сигер Брабантский уже не вернется в Болонью! Никогда, нет! Его убили прямо при папском дворе в Орвието!
— Святые … святые угодники! Как … как это так убили?! Ты это … это специально сочинил, чтобы и мне … мне боль причинить?!
— За кого ты меня принимаешь?! Ничего я не придумывал! Нет! Еще третьего дня сообщили. Ты же витаешь в философских облаках и ничего вокруг не замечаешь! Да! А я не хотел тебя расстраивать, думал подготовить…
— Но … кто убил?! И за что?! Ничего не понимаю!

Всякое сказывают, только я никому не верю, нет! Завистников и врагов у него было слишком много! Да! Ты забыл, что он говорил, нет? Чудо Божие должно произойти, дабы церковь узаконила занятия философией. Да!

У Джио померкло в глазах, а когда он снова обрел дар зрения, то его взгляд, казалось, совершенно случайно, упал на ларь в углу, в котором лежали книги. Марко куда-то убежал, вероятно, за помощью. Он же обнаружил себя лежащим на полу, в отчаянном сознании того, что случилось нечто непоправимое — ведь он почитал Сигера за того самого наставника, что ему напророчил Иоанн Пармский. Потому-то ему изо всех сил хотелось не думать об этом и, если не совсем забыть, то хотя бы временно выставить недобрые вести из головы. И тогда в освободившееся место к нему проникли совсем уж странные мысли. Предположим, что в этом сундуке лежит опись его содержимого, — рассуждал он сам с собой. Пусть даже она включает ее самою. И пускай задано, что она всегда истинна, вплоть до точного порядка следования фолиантов. Тогда ни один смертный не сможет, исполненный самой дерзновенной гордыней, ничего переворошить внутри. А теперь вытащим чудесный каталог наружу. Что-нибудь изменилось?! Пожалуй, что и теперь достоверная по определению записанная последовательность неприкосновенна. Но разве это не прямая аналогия Всеведущего Бога, взирающего с трона на высоком берегу Эмпирея на тщетно бурлящую и мельтешащую реку времени?! Получается, что решение Боэция было всего лишь иллюзией, самообманом?! Вот если бы волшебная запись менялась при каждом перемещении манускриптов или, еще лучше, содержала все их возможные комбинации, то люди могли бы проявлениями своей свободной воли на самом деле создавать грядущее. И тогда новый смысл приобрели бы пророчества и знамения – как помощь свыше, стремящаяся направить поток событий в новое русло. Как ни старался, Джио не смог найти ни единого слабого звена в сей логической цепочке. Да и ничего святотатственного, умаляющего достоинство Всевышнего. Нет, Он не взирает мертвенно холодной глыбой на готовый могильный сундук истории. Его живое тепло озаряло прошлое и пульсирует прямо сейчас в каждом мгновении бытия, складывая будущее из настоящего…

Все люди делают ошибки, но далеко не каждый в состоянии их признать. Джио же теперь, убедившись в том, что прежние его убеждения были заблуждениями, приял весьма неортодоксальное кредо. Должно быть, это искра бунтарского духа усопшего учителя зажгла теперь огонь непослушания в его душе. Она преисполнилась не страхом перед признанными авторитетами, но интеллектуальным удальством человека, уважающего разум внутри самого себя. Чему-то он все-таки научился у знаменитого искателя глубоких истин и творца искусных силлогизмов из Брабанта…

Вот и завершил оформление постоянной прописки в лучшем мире незабвенный Сигер. И над могилой Гвидо уже много раз сменился почетный караул молчаливых звезд. Постепенно зарубцевалась в культяпку отрубленная конечность души у Джио. Да и Марко, казалось, свыкся с потерей своей астрологической путеводной нити. Но как-то однажды вечером он явился в келью с горящими глазами, излучавшими холодную решимость:

— Все, прощай, друже! Да! Я ухожу и более не вернусь! Нет!
— Куда … куда уходишь?! Почему … почему не вернешься?!
— Они устроили судилище над мертвым! Постановили сжечь его бренные останки! Да! Но не бывать этому! Пусть хоть тысячу, нет, миллион инквизиторов так решили! Пойду сегодня же ночью и украду тело! Да! И перезахороню на освященной земле, а не с собаками или иудеями погаными вместе! Нет! А потом убегу. Serenissima мне предначертана. Профекциями и дирекциями! Там меня мой святой защитит. Может, поступлю на корабль в дальние страны. Хоть матросом. Да!
— Господь милосердный! Но как же я … я буду без тебя?!
— Ты?! Ты здесь останешься! Но на спокойную жизнь не рассчитывай! Нет! Гонец из Анконы уже вернулся! Твой путь — в подземелье, в темницу. Замуруют in muris заживо! И будешь гнить там! Всеми покинутый, одинокий. Да! В зловонной дыре! Потому как даже экскременты убирать за тобой не будут! Нет!

Джио устоял на ногах от нового удара судьбы, но ставни потрясения затворили его очи от происходившего снаружи. Его отнюдь не испугала мрачная перспектива быть заживо погребенным. Никакая сила не могла бы разлучить его с тем, чем он больше всего дорожил — мыслями. И даже горечь расставания с полюбившимся ему приятелем не смогла бы окончательно отравить его существование. Его наповал поразило другое — удивительное совпадение образа, начерченного Марко, с запомнившимся ему сном. То было явным знаком, указанием с небес. Всевышний предупреждал его, желая, чтобы он сотворил угодное Ему грядущее. Сам Бог обязывал его — Deus obligat. И он решился. И распахнул настежь окна своей души. И промолвил: «Я иду с тобой!»

Вопрос к читателям после прочтения главы: Марко напугал Джио заключением in muris – в стену. Что он имел в виду?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

DEUS EST CUI SOLI PRAESENS EST QUIDQUID CUIUS TEMPORIS EST.
Бог — Тот единственный, для кого все, происходящее во времени, суть настоящее.

Джи-о! Пестрая толпа темной громадой угрожающе приближалась. Джи-о! Липкий страх быстрой волной накрыл с головой. Держи е-го! Холодный пот лихорадочным жаром проступил на ладонях. Держи е-го! Душа юноши забилась в укромный уголок, сжавшись в упругий комок, и, внезапно расправив крылья, побудила тело к действию. Господи, спаси и сохрани! Бежать, бежать прочь изо всех сил — больше ему ничего не оставалось! Но и сзади, и со всех сторон его уже окружали преследователи. Угрюмо сосредоточенные на достижении близкой цели, они уже в вожделении простирали к нему руки. Сейчас, еще мгновение, и они настигнут его, разорвут на тысячу кусочков… Но, позвольте, что это?! Первые ряды уже дотронулись до него, но вовсе не острыми когтями ожесточения, а мягкими прикосновениями благоволения. И он взлетел ввысь на перине блаженного триумфа! Джи-о! Кто они?! Кто все эти люди?! Среди них мужчины и женщины, взрослые и дети, вельможи и простолюдины, богато и бедно одетые. Кто-то поддерживает его, другие запихивают в рот еду, третьи укутывают тряпками. За что?! И что им от него всем нужно?! Вот молодая мать, осеняя младенца крестным знамением, подносит его для благословления. Вот несчастный калека, ковыляя на костылях, стремится дотянуться до его серого облачения. А вот и старушонка, отодрав приставший к его сандалиям камешек, поцеловала его и обернула в платочек. Где это он уже видел эту бабульку? Ах да, то было в Анконе, в день ареста его учителя. Значит, теперь и он святой, как Томмазо из Толентино?! И сможет узреть лик Всевышнего?! Но почему тогда высокое небо опять скрыто за мрачными тучами?! И отчего не оставляет его настырно ноющая боль тревоги?! И кто это там кричит на собравшуюся толпу?! Эй вы, на работу! Ах, да, это Бернардо, их новый гвардиан. Он пришел сюда с городскими стражниками и быстро разгоняет народ…

Джио более никто не нес на руках, его уронили в грязную лужу нечистот, заполнявшую какую-то зловонную дыру, и он … проснулся. Очнулся с неожиданно четким осознанием того, что весь божественно прекрасный храм добровольного нищенства был возведен на фундаменте, замешанном из вот таких мужчин и женщин, взрослых и детей, вельмож и простолюдинов, богатых и бедных. Это их верой и пиететом, бедами и радостями, страхами и надеждами было оплачено евангельское совершенство францисканцев. И если все это внезапно убрать, занять людей работой, отвлечь атеизмом или одурманить язычеством, то серым братьям останется лишь беспомощно трепыхаться в прахе земной юдоли. И он возблагодарил Спасителя за то, что тот создал сею питательную среду для воспевающих славу Ему, подобно ангелам или птицам небесным, монахов. Но это не облегчило до конца его пробудившуюся душу. На самом ее далеком дне, нерастворимым остатком, осталась все та же настырно ноющая боль тревоги. Прислушавшись к ней, он быстро понял, что беспокоят его порядки, которые установил в конвенте Бернардо. Его главной заботой было поддержание строжайшей дисциплины. Теперь невозможно было и мечтать о том, чтобы отправиться в город без предварительно полученного разрешения. Посещения же столь возлюбленных юношей диспутов de quolibet, и вовсе были запрещены, a fortiori у доминиканцев. Сигера же тот и вовсе величал не иначе, как еретиком, который сначала мусорил головы глупым студентам на улице Соломы в Париже, а теперь приехал в Италию развращать благочестивые Падую и Болонью. Все, что оставалось делать свежеиспеченному минориту в затхлой атмосфере наглухо запертого монастыря, помимо молитв и постов, было учить детей в воскресной школе и учиться самому…

С некоторых пор Джио стал замечать, как, несмотря на его искреннее желание и миролюбивую натуру, бескрайнее море идей все чаще выбрасывало на берег его сознания те враждебные францисканскому руководству мысли, за которые он некогда осуждал Убертино. Вот, например, намедни, изучая Блаженного Августина, он как бы случайно набрел на то место, где Святой Отец превозносил нищенство как естественное состояние человека в Эдемском саду до грехопадения. И в душе его сразу же поднялась мутная пена возмущения теми послаблениями против Устава и апостольского идеала, которые позволял себе самому новый гвардиан. Эти вибрации усиливал заболевший хроническим недовольством Марко, которого теперь отлучили от ночных наблюдений за планетами. Кстати, а вот и он сам, с украшенной соломой копной волос и заспанными глазами оторвал голову от тюфяка:

— Bonum mane, amicus meus! Впрочем, это утро не заслуживает эпитета «доброе». Нет! Вчера, когда я пришел, ты уже почивал. Потому как вызвал меня Бернардо поздним вечером. На форменный допрос. Да! Оказывается, он тебя где-то раньше видел. Его словами, в обществе какого-то спиритуала паршивого. Правда, нет?!
— Да, по дороге в Болонью, в придорожной таверне, меня тогда сопровождал … сопровождал брат один. И они друг с другом повздорили.
— Вот-вот. Так он, видать, злопамятный, не забыл. И теперь тебе яму копает. Прямо в нашем монастыре. Да! Спрашивал, откуда ты и чем занимаешься. Я поначалу ничего не хотел говорить, нет! Так он и так уже все знает. Говорит, из Анконы? Пришлось подтвердить – да! И про тот случай, когда ты с Псами Господними лаялся, откуда-то уже выведал. Помнишь, про единственность субстанциальной формы, нет? Признал ты правоту Аквината, вопрошает, в обход указов капитулы ордена? Я ему – да, но только потому, что правила игры такие! Только он, кажется, не поверил, нет! Так что плохо дело твое, думаю. Пошлет запрос тебе на родину, выяснит, кто был твоим наставником. И тогда…
— Что … что тогда?
— В кутузку тебя бросят, навсегда, да! Бежать надо отсюда, вот что я тебе скажу. Да и мне тоже. Моего дражайшего учителя Гвидо, сказывают, и вовсе отдали под суд инквизиции. За ученость излишнюю в астрологии! Несмотря на преклонный возраст! Нет! Коли вынесут обвинительный приговор, то потом вскоре и до меня доберутся. А у меня Марс в девятом доме! И между тем, и по профекциям, и по дирекциям выходит, что в этом году надлежит мне отправиться путешествовать! Да!
— Твое счастье. Небесные знамения врать не будут. Наверняка, тебя отправят … отправят с какой-нибудь дальней миссией.
— Astra inclinant, sed non obligant. Звезды указуют, а не обязуют. Нет! Ежели ничего не предпринять, вниз по лестнице в подвал придется отправиться. Да! Я тебя уже тысячу, нет, миллион раз спрашивал, идем со мной?!

Джио, как обычно, ничего не ответил на ставшие привычными призывы друга. Вместо этого, он с головой нырнул в глубокую прорубь размышлений. Уйти прочь из конвента означало пойти на прямой конфликт с орденом. Как мог он изменить Уставу святого Франциска, все правила которого обязался соблюдать?! А ведь там ясно написано, что из «этой религии выйти нельзя, ибо так повелевают Папа Римский и само Священное Писание (Лк. 9-62): никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия». И все же постепенно его душа дрейфовала в новом для нее направлении. В звезды он не верил, но что ему уготовил Всевышний?! Существует ли вообще такая вещь как судьба?! Всеведущему должно быть известно грядущее в самых мельчайших деталях, стало быть, не в силах человеческих его сотворить?! Но не противоречит ли это заключение христианской свободе воли?! А ведь если оной на самом деле нет, то как тогда быть со справедливостью Господней?! За что Спасителю наказывать грешников или награждать праведников, коли выбор их всего жизненного пути уже предопределен?! Неспособность разрешить эту дилемму не давала юноше покоя ни днем, ни ночью. Почему-то его схоластическая броня как раз в месте этого вопроса дала слабину. И снова Божественное Провидение привело его к самой нужной на тот момент книге. Мудрого Боэция как раз занимала эта проблема, и, похоже, это именно он пришел первым к выводу – Бог расположен вовне нашей последовательности событий, следовательно, неповинен в участи смертных, поражаемых стрелами времени, летящими из прошлого в будущее. Вот тут-то ему и пришло на ум ранее непонятое изречение из манускрипта учителя: Бог — Тот единственный, для кого все, происходящее во времени, суть настоящее. Ларчик-то просто открывался!

Увы, радость обретения нового знания была вскоре омрачена явлением Марко, пребывавшего в немыслимом для себя состоянии. Обычная его живость сменилась мертвенной бледностью, жизнерадостность — ожесточением, лучезарная улыбка – гримасой отчаяния. Разве что речь его все еще танцевала в прежнем быстром и энергичном темпе:

— А ты все сидишь на месте?! Все мозгами шевелишь вместо ног, да?! Проблемы важные решаешь?! И как, уже познал, что такое Бог, нет?! А Гвидо, несчастный блаженный старец, тем временем почил! Не выдержал, видать, допросов! Может быть, и пыток!

В глубине душе Джио не одобрял астрологического увлечения приятеля. Более того, был убежден, что его нечестивому учителю уготовано гореть адским огнем. Но его моральным долгом сейчас было поддержать разрыдавшегося друга на поверхности разумности.

— Ну, что ты, разве можно так отчаиваться… Господь прибирает своих… Царствие ему небесное! Давай-ка лучше помолимся за него! И у меня тоже…
— И у тебя тоже, да! Твой Сигер Брабантский уже не вернется в Болонью! Никогда, нет! Его убили прямо при папском дворе в Орвието!
— Святые … святые угодники! Как … как это так убили?! Ты это … это специально сочинил, чтобы и мне … мне боль причинить?!
— За кого ты меня принимаешь?! Ничего я не придумывал! Нет! Еще третьего дня сообщили. Ты же витаешь в философских облаках и ничего вокруг не замечаешь! Да! А я не хотел тебя расстраивать, думал подготовить…
— Но … кто убил?! И за что?! Ничего не понимаю!

Всякое сказывают, только я никому не верю, нет! Завистников и врагов у него было слишком много! Да! Ты забыл, что он говорил, нет? Чудо Божие должно произойти, дабы церковь узаконила занятия философией. Да!

У Джио померкло в глазах, а когда он снова обрел дар зрения, то его взгляд, казалось, совершенно случайно, упал на ларь в углу, в котором лежали книги. Марко куда-то убежал, вероятно, за помощью. Он же обнаружил себя лежащим на полу, в отчаянном сознании того, что случилось нечто непоправимое — ведь он почитал Сигера за того самого наставника, что ему напророчил Иоанн Пармский. Потому-то ему изо всех сил хотелось не думать об этом и, если не совсем забыть, то хотя бы временно выставить недобрые вести из головы. И тогда в освободившееся место к нему проникли совсем уж странные мысли. Предположим, что в этом сундуке лежит опись его содержимого, — рассуждал он сам с собой. Пусть даже она включает ее самою. И пускай задано, что она всегда истинна, вплоть до точного порядка следования фолиантов. Тогда ни один смертный не сможет, исполненный самой дерзновенной гордыней, ничего переворошить внутри. А теперь вытащим чудесный каталог наружу. Что-нибудь изменилось?! Пожалуй, что и теперь достоверная по определению записанная последовательность неприкосновенна. Но разве это не прямая аналогия Всеведущего Бога, взирающего с трона на высоком берегу Эмпирея на тщетно бурлящую и мельтешащую реку времени?! Получается, что решение Боэция было всего лишь иллюзией, самообманом?! Вот если бы волшебная запись менялась при каждом перемещении манускриптов или, еще лучше, содержала все их возможные комбинации, то люди могли бы проявлениями своей свободной воли на самом деле создавать грядущее. И тогда новый смысл приобрели бы пророчества и знамения – как помощь свыше, стремящаяся направить поток событий в новое русло. Как ни старался, Джио не смог найти ни единого слабого звена в сей логической цепочке. Да и ничего святотатственного, умаляющего достоинство Всевышнего. Нет, Он не взирает мертвенно холодной глыбой на готовый могильный сундук истории. Его живое тепло озаряло прошлое и пульсирует прямо сейчас в каждом мгновении бытия, складывая будущее из настоящего…

Все люди делают ошибки, но далеко не каждый в состоянии их признать. Джио же теперь, убедившись в том, что прежние его убеждения были заблуждениями, приял весьма неортодоксальное кредо. Должно быть, это искра бунтарского духа усопшего учителя зажгла теперь огонь непослушания в его душе. Она преисполнилась не страхом перед признанными авторитетами, но интеллектуальным удальством человека, уважающего разум внутри самого себя. Чему-то он все-таки научился у знаменитого искателя глубоких истин и творца искусных силлогизмов из Брабанта…

Вот и завершил оформление постоянной прописки в лучшем мире незабвенный Сигер. И над могилой Гвидо уже много раз сменился почетный караул молчаливых звезд. Постепенно зарубцевалась в культяпку отрубленная конечность души у Джио. Да и Марко, казалось, свыкся с потерей своей астрологической путеводной нити. Но как-то однажды вечером он явился в келью с горящими глазами, излучавшими холодную решимость:

— Все, прощай, друже! Да! Я ухожу и более не вернусь! Нет!
— Куда … куда уходишь?! Почему … почему не вернешься?!
— Они устроили судилище над мертвым! Постановили сжечь его бренные останки! Да! Но не бывать этому! Пусть хоть тысячу, нет, миллион инквизиторов так решили! Пойду сегодня же ночью и украду тело! Да! И перезахороню на освященной земле, а не с собаками или иудеями погаными вместе! Нет! А потом убегу. Serenissima мне предначертана. Профекциями и дирекциями! Там меня мой святой защитит. Может, поступлю на корабль в дальние страны. Хоть матросом. Да!
— Господь милосердный! Но как же я … я буду без тебя?!
— Ты?! Ты здесь останешься! Но на спокойную жизнь не рассчитывай! Нет! Гонец из Анконы уже вернулся! Твой путь — в подземелье, в темницу. Замуруют in muris заживо! И будешь гнить там! Всеми покинутый, одинокий. Да! В зловонной дыре! Потому как даже экскременты убирать за тобой не будут! Нет!

Джио устоял на ногах от нового удара судьбы, но ставни потрясения затворили его очи от происходившего снаружи. Его отнюдь не испугала мрачная перспектива быть заживо погребенным. Никакая сила не могла бы разлучить его с тем, чем он больше всего дорожил — мыслями. И даже горечь расставания с полюбившимся ему приятелем не смогла бы окончательно отравить его существование. Его наповал поразило другое — удивительное совпадение образа, начерченного Марко, с запомнившимся ему сном. То было явным знаком, указанием с небес. Всевышний предупреждал его, желая, чтобы он сотворил угодное Ему грядущее. Сам Бог обязывал его — Deus obligat. И он решился. И распахнул настежь окна своей души. И промолвил: «Я иду с тобой!»

Вопрос к читателям после прочтения главы: Марко напугал Джио заключением in muris – в стену. Что он имел в виду?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

8-е июля 1283-го года от Рождества Христова. Нет, судя по сфере неподвижных звезд, пожалуй, еще 7-е. За несколько минут до полуночи темные призраки каталонских тяжелых галер затягивают прочной веревкой блокады оставленную под защитой легких судов тонкую шею Porto Grande — Великой Гавани острова Мальта, да и не только его одного. Здесь, почти в точном геометрическом центре Средиземноморья пульсирует жизненно важная сонная артерия всего организма средневековой мирной и военной жизни. Потому неудивительно, что в то же самое время и в том же самом месте, пойманная внутри только что закрытого мешка, мирно спит команда кораблей вражеской анжуйской эскадры. Но это вовсе не продажные генуэзские или пизанские наемники, готовые при первой возможности убежать с поля битвы дабы жить не тужить, набив потуже кошель. То предельно преданные своему законному повелителю Карлу опытные моряки Прованса под предводительством знаменитых адмиралов Бартоломея Бонвина и Гильема де Корнута. И то военные, беспрекословно исполняющие полученный приказ – освободить осажденный восставшими местными жителями гарнизон крепости Castrum Maris, удержать непокорную, но стратегически важную твердыню в неапольских рукавицах кожи морского ежа. Не уступают они своим преследователям ни количеством, ни вооружением, ни удалью. Кому же наутро предстоит стать жертвой — хищнику, притаившемуся у входа в нору, или готовому выйти с ним на смертный бой зубастому и клыкастому зверю, обитателю берлоги?! Сей неразрешимый вопрос теперь принуждены решать, каждый для себя, матросы и ратники адмирала Руджеро ди Лаурия. Среди них и Никколо, если и не предающийся непривычным для себя размышлениям, то разделяющий общие настроения. На флагманский корабль арагонской флотилии его забросило резким поворотом колеса Фортуны прямо с несостоявшегося в Бордо бала Сатаны…

Прямо, да не в один присест. Выросший вдалеке от моря сухопутный житель и вообразить себе не мог, что когда-нибудь ему придется прозябать в столь мерзко мокрой среде. Но волею Всевышнего рыцарь сначала поспел на быстроходную торговую галеру, направлявшуюся в Сицилию. А затем уже благодаря человеческому орлиному взору обнаружил на горизонте невдалеке от родных берегов множественные косые паруса. Наблюдение и последующее донесение попали точно в цель – то могли быть только упущенные арагонскими сторожевыми постами анжуйские суда. Не стоило большого труда расшифровать их замысел – они готовили погибель мальтийским повстанцам под предводительством Манфреда Ланчиа. Никколо, узревший, как обычно, в происшедшем десницу Господню, тут же на месте решил присоединиться к погоне и получил на это разрешение. С Руджеро Лаурийским его быстро сроднило общее чувство – ненависть, устремленная в одинаковом направлении. Главнокомандующий военно-морскими силами Арагона был непримиримым врагом венценосного Карла. Немудрено – ведь его отец пал смертью храбрых на поле Беневенто, а он сам, малолетний, с овдовевшей матерью был вынужден оставить фамильный замок в Калабрии и продолжить жизнь трусливых, найдя прибежище в Барселоне. Со временем обделенный судьбой мальчик подрос и преданной службой вкупе с недюжинными талантами заработал уважение в глазах короля Педро. Теперь же он был заброшен на капитанский мостик всего королевства, волею монарха сместив на этой должности его собственного внебрачного сына. А ведь тот ни в чем не провинился и даже отличился тем самым удачным набегом на Реджио, в котором сложил голову граф Алансонский. По какой тогда причине?! Может быть, король почувствовал, что долгое брожение горького вина обиды в душе безвинного бродяги должно было превратить оное в смертоносный яд. Новоиспеченный адмирал и на самом деле готов был выпрыгнуть из печи войны в самое пекло ада, дабы оправдать высочайшее доверие и залить вражеской кровью жгучее чувство мести внутри себя.

И то был воистину счастливый выбор, ибо в личности Руджеро воссоединились ум и хитрость лисицы с силой и прямолинейностью медведя, решительность тигра с осторожностью рыси, великодушие льва со злобой волка. Словно голодный зверь, бросился он в преследование за своей намеченной жертвой. Но, будто умелый охотник, бесшумно подкрался к ее логову, не отвлекаясь на мелкую дичь – цитадель на острове Гозо. И, как ловкий зверь, в одно касание осуществил он свой последний прыжок. Мимо безлюдного Комино, облюбованного безумным иудеем-каббалистом Абулафией. Мимо восточного берега, не такого скалистого, как западный, и потому населенного верными короне Арагона мальтийцами. Мимо крохотных островков св. Павла, прославленных в Священных Писаниях. Туда – в самое сердце Средиземноморья, крупным пятном краснеющее на портулане из Майорки, в Portu Grandi, направлял он клинок своей ненависти, острие оружия своих воинов. В его боевом арсенале были непревзойденные в своем мастерстве каталонские арбалетчики – balistarii catalani. Два их орудия смерти, побольше и поменьше, были готовы отправить в грудь врагов триста болтов, насквозь пробивающие броню самых лучших миланских доспехов. А их железный шлем, кираса и короткий меч позволяли участвовать в последующем бою. Но на случай рукопашной у него для анжуйцев в трюмах был припасен и товар пострашнее – непобедимая пехота, могучие альмогавары. И сейчас, в первых лучах восходящего за спиной Солнца грядущей славы он так воодушевляет своих людей: «Боже упаси напасть нам на спящих. Пусть никто не посмеет потом сказать, что мы победили за счет коварства. Трубы и литавры! Подать сигнал атаки!» И все, не сговариваясь, как по команде, кричат: «Vivat! Да здравствует наш адмирал!»

По приказу Руджеро к этому времени галеры были сцеплены нос к носу, сначала канатами, а затем веслами – ни один вражеский корабль не должен был прорваться через оцепление, избежать гибельной петли на шее. Но разбуженные франки тоже отнюдь не празднуют труса, они уже спешат на кровавую жатву — блестящие, закованные в железо рыцари, усиленные гарнизоном Castrum Maris. Что на белом свете может удержать их несокрушимый напор, помешать исполнению их черных помыслов?! Буря, ураган, смерч из металлических перьев – вот что! Они летят и летят без устали с каталонских арбалетов вдаль, круша и разбивая, раня и убивая. И нет среди бравых анжуйцев того Геракла, который смог бы усмирить сих разбушевавшихся стимфалийских птиц. Но всех не перестреляешь – и вот борт с оглушающим треском врезается в борт. Поредевшие, но не сдавшиеся ряды могучих воинов идут на абордаж! Кто в христианском мире сможет противостоять их фехтовальному искусству, совладать с их дьявольской силой?! Презирающие смерть как спартанцы, прославляющие войну как римляне альмогавары – вот кто! Густой град из их копий и дротиков сбивает врагов с ног, опрокидывает карабкающихся наверх людей, сбрасывает в воду, наполняя и без того соленое синее море горючими красными слезами. Но и те из них, что каким-то чудом выдерживают сей металлический шквал, едва могут устоять на месте, подло убегающим из-под ног. Падая, они беспомощно барахтаются, придавленные своим тяжелым вооружением. И арагонские воины с трудом сохраняют равновесие, но, подобно Антею, споткнувшись, немедленно поднимаются и с новыми силами бросаются в бой.

Бой?! С каждой минутой он все больше напоминает побоище. А вот и приказ — рубить канаты, весла в воду! Теперь каждой галере нужна свобода маневра, дабы преследовать и добивать удирающих. Неподалеку флагманский корабль, а на нем адмирал Гильем де Корнут с офицерами штаба. Сразиться с ними — подвиг, достойный славного Никколо, и он, сверкая гневным взором и обнаженным мечом, бросается в самую гущу врагов. О, как неистовствует пожар ненависти в его груди! О, вопли каких адских проклятий доносятся оттуда! О, с каким остервенением он бьется! О, с каким наслаждением раздирает в клочья железные кольчуги! Но и он всего лишь простой смертный… Но и с его мощью может совладать чужая ловкость… Но и у него находится Ахиллесова пята – под ногами… Окруженный со всех сторон, он не рассчитывает силы удара и, подкошенный предательскими волнами мерзко мокрой среды, через мгновение уже ощущает жаркий-жаркий холод металла в своей груди и черное-черное сияние пустоты в душе. Господи, в руки Твои предаю душу мою…

Но пробудили его не ангелы небесные, а соратники земные:

— Э, да он дышит – живой! Сюда-сюда его, осторожнее! Ну, герой, благодари Всевышнего!
— И… Иисусе… А… Адмирал… У… Убит?!
— Да нет же, здесь, здесь он, если хочешь, сейчас позовем!
— Н… Не… Н… Наш… У… Убит?!
— А, марсельский?! Да, сражен самим Руджеро в поединке. И флот уничтожен! Победа! Полная и безоговорочная! Манфред Ланчиа взял Castrum Maris, завтра — на Мдину!

Чудом спасенный Никколо присутствовал и при этом походе, и при последующем набеге на Капри, но уже в обозе, в виде куска мяса, над которым эскалопили эскулапы эскадры. Когда он снова обрел способность слитно говорить, то удостоился визита самого мальтийского триумфатора:

— Насолили мы с тобой, дружище, Карлу поганому! Но и тебе та соль на рану просыпалась…
— Иисусе Мария! Ужо и не так ему достанется! Поделом, потому кара Божия! А мы дрались за правое дело! И благородно не напали на сонных! За то тебе и всем нам благоволение небес!
— Тебе честно признаюсь. Не только на силу Господню рассчитывал, когда приказал трубить атаку, но и на слабости человеческие. Чтобы разбить неприятеля, да еще наголову, свою голову надо иметь на плечах. Выманить мне хотелось их из крепости да наружу, с суши да на воду. Ибо сильны франкские рыцари на земле, да беспомощны на море. По глупости своей приняли они мой вызов.
— С таким адмиралом хоть к самим вратам ада! Когда пойдем на анжуйского дьявола?!
— Сезон, почитай, что завершился. Перезимуй-ка ты, богатырь, спокойно дома да поправь хорошенько здоровье, а твоя любовь к Родине и ненависть к врагу нам еще пригодятся следующим летом!

Армия могучего организма Никколо тем временем уже успешно гасила последние очаги сопротивления недруга недуга в его теле. Зато пришлось рыть окопы в душе. Привыкший к красочным ратным будням, он от серой скуки в отпуске ничего, кроме зеленой тоски, не ожидал. Но теперь он был моряком, и к их горькому уделу надо было привыкать. И — кто бы мог подумать! — та зима стала для него порой сладкой любви. Не только к безжалостно покинутой прелестной Джузеппе. Не подумайте, за кривыми внебрачными приключениями на стороне прямодушный рыцарь тоже не гонялся. Его покорила подкинутая женой в его жизнь дочь. Когда та родилась, он мужественно сражался в Калабрии. Красное пищащее существо неправильного пола в кульке, сунутом ему в руки, не вызвало у него тогда ничего, помимо отторжения. Беатриче?! Пусть будет так, ему было безразлично. Когда он готовился пасть смертью храбрых в Бордо, ей тоже пришлось бороться с хворью. К счастью, оба поединка разрешились благополучно, хоть и по-разному сценарию. Но вот теперь, когда они волей Всевышнего оказались под одним родным кровом, родная кровь завоевала суровое сердце воина. Странным образом, повадки малышки более не раздражали, но забавляли его. Что бы она ни делала — смешно пыхтела или гугукала, разбрасывала вещи или тянулась за ними — он воспринимал это благосклонно. Он восторгался тем, как ловко она переворачивалась со спины на живот и обратно, как научилась сидеть и начала ползать. Возможно, главной тому причиной была очаровательная улыбка, оставлявшая ямочку на щечке, каковой Биче особенно щедро одаривала отца. Опытная кокетка, оснащенная изощренным арсеналом для охоты на мужчин, не могла бы столь метко пустить стрелы Купидона, как полонила его родительскими узами сие невинное дитя…

И Никколо с удовольствием позволил себя обольстить. Он сам смастерил для малышки новую кроватку, качельки и бесчисленные игрушки. И ежедневно забирал маленькую барышню у нянек. И мог подолгу копошиться с ней, забывая о всех прочих делах и заботах. И часами носить ее, любопытно разглядывающую мир вокруг себя, на своих руках. И представлять ей собаку, птицу, осла. И он был счастлив, когда тормошением или дуновением, подбрасыванием или танцами ему удавалось вызвать ее искристый смех. В один из тех холодных дней, когда тот в очередной раз зажег теплый огонь семейного очага, их посетил фра Феррандо. Понаблюдав за тем, как дитятко весело скачет на спине его друга, брат-проповедник не смог удержаться от назиданья:

— Вижу, совсем оседлала тебя дочь твоя. Знать, того не ведаешь, как научал людей столь уважаемый тобой Фома Аквинский. Власть родителей над детьми подобна королевской. По природе своей мужеской ты более пригоден к правлению, потому должен быть не только добрым батюшкой, но и грозным царем для нее. Только так старшие должны относиться к младшим, породившие к порожденным.
— Пресвятая владычица! Нешто Господь милосердый не призрит на любовь мою к сему созданию беспорочному?!
— Все мы приходим в бренный мир с червоточиной греха первородного. И тебе, ради спасения души дщери твоей, надлежит со строгостью воспитывать ее во страхе Божием.

Преступный отец перевел взгляд с суровой туши доминиканца на окончательно загубленную им нежную крошку. Муки совести и сомнений отразились на его лице…

— Буде то Богу угодно, стану направлять и править. Ан днесь никак не могу. Ей-ей не могу…

Мог ли монах, который не имел и никогда не будет иметь детей, понять и принять столь откровенное человеческое слабодушие?! Феррандо посмотрел на друга и почему-то ему пришла на ум та памятная минута, когда на его уже узревших смерть глазах тот из демона мести превратился в ангела всепрощения…

— У тебя, Никколо, снаружи надеты латы ненависти, а под ними натура мягкотелая спрятана. Летом ты хладнокровно убиваешь врагов, а зимой, наоборот, оттаиваешь. Ну, что же, коль скоро по-другому не можешь, таким и оставайся. Может быть, именно в этой слабости скрывается твоя сила…

Вопрос к читателям после прочтения главы: Сцепить галеры вместе… Кто был изобретателем сего приема морского боя?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

Да простят меня, грешного двоечника, все Троицы мира, Святые и марксистско-энгельско-ленинские! Пятиглавку досрочно выполнить мне не удалось. Хуже того, из гордыни своей сатанинской я вообще сбросил взятые на себя схоластические обязательства. Сорвал, растоптал и уничтожил план по сдаче в ВК таинственных рукописей и увлекательных приключений. Заставил пролетариев умственного труда в БГБ страдать от голода в условиях дефицита попкорна, пищи духовной массового потребления. Каюсь! В том числе в том, что притворяюсь! Ибо нет ни капли сожаления и на самом дне моей пропащей для святоотеческих православных и святотатских левацких душеспасительных проповедей совести. Должно быть, это длительное бытие в ужасном закордонном аду сформировало мое буржуйское сознание. Или, может быть, это ощущение прекрасного безмятежного рая внутри меня настоятельно потребовало дать читателям передышку от стахановской работы отбойным молотком событий, на манер крокодила Гены. Как бы то ни было, и скучный на чей-то вкус антракт можно в идеале использовать для чего-то полезного, скажем, для созерцания моделей. Именно этим сомнительным на первый взгляд занятием были вынуждены удовольствоваться на протяжении нескольких недель наши многострадальные подписчики. Какой же я узрел в этом прок?! А давайте-ка мы устроим сегодня конкурс и, принудив дружным ортодоксальным большинством голосов замолчать предательское еретическое меньшинство, изберем текущую королеву ментальной красоты. Перехожу к представлению основных претенденток на переходящий трон и вечную славу…

Прежде, чем заставить моего героя нырнуть в недра активной жизни, я напоследок устроил ему еще один абзац спиритуалистического сеанса авторства Убертино. Кажется, я забыл упомянуть в прошлый раз, что все изречения этого персонажа были мной позаимствованы с листов его сохранившегося до наших дней «Древа жизни» – «Arbor vitae», правда, не без моей косметической обработки. Другая нестыковочка – анахронизм, поскольку к данному историческому моменту сея нетленка еще не была написана. Однако, подобные менталки уже, безусловно, витали в головах многих миноритов. Но оставим их извергать гром и молнии в сих темных местах. И приступим лучше к воротам Святого Виталия в Болонье. Задумано было красочное полотно процветающего средневекового университетского центра. Вот его-то вам и придется оценить черно-белыми «За» или «Против». Заодно просьба взглянуть на фигуру туристического гида Джио по городу по имени Маркус. Насколько мне удалось сделать ее колоритной и похожей на оригинал?! Наверняка, все догадались, кого я вознамерился спрятать за ширмой страстной любви к путешествиям. Но, возможно, не все узрели, что и этот образ – собирательный. Со знаменитым Миллионом его роднит не только имя, но и манера немного много преувеличивать. Однако, упрямые даты опять не желают играть в Поло. Я, впрочем, вышел из положения, подмешав к нему францисканских странников, которые отправились на Восток еще раньше венецианских торговцев. Повышенное уважение к сочинениям брата Роджера Бэкона – другая нетипичная особенность для негоцианта с пониженным интересом к наукам. Надеюсь, что и вы различили «пусть еще и вдалеке, вдохновенные черты прекрасной дамы Vita Activa». Итак, пришлась ли эта модель вам по вкусу?! Смиренно прошу высказать свое мнение в традиционном опросе и/или комментариях.

Теперь, перескочив в моих корыстных целях через мешающуюся ветку, обратим свой взор на «другую прекрасную даму, происходившую из благородного семейства scientia — наука сомневаться». Едва ли можно ожидать, что богиня Афина-Минерва получит яблоко первенства на организованном нами суде Париса. Участие популярного схоластического интеллектуального вида спорта в нашем романе и состязании может показаться вам странным. Однако, известный медивалист Джеймс Мерфи рассудил иначе: «Disputatio можно было бы грубо определить, как формальное обсуждение [того или иного] вопроса двумя или большим количеством людей, которые защищали противоположные или отличающиеся мнения … Схоластический акцент на тезис, контртезис и нахождение аргументов [в их пользу] должен был иметь свой эффект на все виды [средневекового] дискурса. Было бы сложно назвать более проникающее влияние, что сочеталось бы со столь малыми усилиями, посвященными изучению этого эффекта». Вот я и попробовал закрасить обнаруженный ведущим современным экспертом по древней риторике пробел своими скромными художественными средствами. Заодно посчитал удобным подбросить в колыбель повествования иного исторического персонажа — Сигера Брабантского. Хоть на то и отсутствуют документарные свидетельства, после разгрома, учиненного его моделям в стольном граде Париже в 1277 году, он вполне мог сбежать в Падую. Ведь там впоследствии почему-то образовалось обширное змеиное гнездо аверроистов. А вот уже оттуда он мог наведываться в папскую курию, организовывая по дороге частные диспуты для всех желающих. Итак, перед вами «та вельможная особа, что свела с ума множество смышленых средневековых студентов». Как насчет обитателей астероида БГБ?!

Если ваша крыша еще никуда не поехала, то с нее несложно совершить очередной прыжок, теперь к пятнадцатой по счету и непосредственно предшествующей этой статье главе. Здесь вас ожидают уже знакомые черты лица только что описанной модели, но к ним теперь причерчены некоторые особенности ее характера. Братья-проповедники в самоочевидных целях профподготовки отдавали диспутам особую честь. И с тетивы их луков, натянутой здесь в учении, в преступных врагов матери-церкви впоследствии сорвалось немало стрел, несших смертельные укусы аргументов язычникам, еретикам и схизматикам. Обратите особое внимание на то, что в этой точке две нити романа, до сих пор вившиеся строго параллельно друг другу, впервые переплелись. Как иначе вы предлагаете мне соткать слитную материю своего нарратива?! Фра Феррандо, конечно же, разослал философские камни своего чудесного решения теологической проблемы по всей Италии. Один из них по касательной задел и нашего Джио, по ходу волшебным образом превратив заржавелую ересь Фомы Аквинского в чистое золото божественной истины. Из утешений Марко в адрес своего друга, надеюсь, всем стало очевидным, что то была банальная фальшивка. Но об этом подробнее чуть позже. А сейчас бросим быстрый взгляд на неожиданную новую пассию будущего путешественника — астрологию. Гвидо Бонатти был тоже позаимствован мною из реестра знаменитых личностей. Заглядывая вместе с ним в грядущее, спешу сообщить, что наши звезды не обещают лично ему ничего хорошего. В частности, по творческому замыслу автора, к нему, словно к Янусу, будет вскорости прикручена вторая личина – от другого видного магистра в остроконечной шляпе, Пьетро из Абано.

Вспомним, что вовремя забыть – это не забыть, это предвидеть. Двух оставшихся кандидаток я отнюдь не предал забвению, но нарочно оставил на самое сладкое. Может быть, почет ожидает как раз обитателей четных глав?! В первой из них железная воля к победе фра Феррандо разрубила кандалы позора, в каковые были закованы менталки Фомы Аквинского. «Дуэль с моделью» должна была изобразить образцовый мистический инсайт. Но сначала несколько слов о самом странном герое сей титанической битвы. Я уже получил нарекания читателей на то, что вся эта история со внезапным превращением толстого враждебного доминиканца в тонкого политического аналитика и дружественного божественного оракула кажется притянутой за уши. В свою защиту сообщу, что мне только нехватка литературного дарования не позволила притянуть ее за Буратиний нос. Дело в том, что я как раз и хотел поставить акцент на сказочной невероятности происшедшего. Да, появление где-то в жаркой Сицилии пламенного сторонника томизма, который хладнокровно организует и проводит в жизнь кампанию реабилитации оного по всей Европе, кажется сюрреалистичным. Но не менее неуместным выглядит внезапный рост рейтинга разоблаченного съездами католической партии богослова. Вскоре вслед за молниями, коими с высот парижского Олимпа разразился в сторону усопшего Фомы епископ Темпье, раздался грозный гром корректория Уильяма де ла Мара. В нем были подробнейшим образом разобраны и разгромлены более сотни тезисов заблудшего возлюбленного брата. В ответ на все эти нападки могучий доминиканский орден предпринял жалкую попытку заглушить голоса критиков, в том числе в собственных рядах, в подушке молчания. Францисканцы же решительно запретили использовать Сумму в качестве учебного пособия в своих studia. И только спустя несколько лет непонятным толчком, то ли из-под земли, то ли с небес появились первые ростки того зеленого бора, что некогда окружит плотным забором новую ортодоксию. Правдоподобная датировка первого correctorium corruptorii, которая по начальным словам текста получила название «Quare», 1282-1283 год. Таким образом, кто-то остро возжелал помахать риторическими кулаками 5-6 лет спустя после драки.

По мнению большинства историков этим «кто-то» стал оксфордский доктор теологии Ричард Кнапвелл. Само появление первых очагов сопротивления судьбоносным решениям христианской церкви в Англии кажется вполне закономерным, ведь именно там менталки Аквината подверглись наибольшим преследованиям, сначала под палками анафем брата-проповедника Роберта Килвардби, а затем полками запретов сменившего его на посту архиепископа Кентерберийского францисканца Джона Пэкхэма. «Дуэль с Сатаной» была призвана дать ранний намек на последующую синхронично странную траекторию другого рейтинга – ордена доминиканцев. С моей точки зрения, каковую я намерен отстаивать на страницах романа, зубы того дракона, что взошли дьявольским разгулом святой инквизиции и прочими ужасами царствия Филиппа Красивого, были посеяны именно в Сицилии. По отпечаткам пальцев сохранившихся рукописей несложно восстановить ту широкую автостраду, по которой запутанный клубок исторических событий от южных мафиози прокатился на север. Ну, а покамест наш напористый Никколо, будучи неспособным поразить сотню демонов Карла Анжуйского за отменой рыцарского поединка, пробился в точное время в правильном месте к нужному человеку. Убедить же его исполнить просьбу необычного посетителя помогла потрясающая прозорливость все того же deus ex machina по имени Феррандо. По средневековому обычаю не обошлось и без легиона ангелов, произведших необходимые для него знамения. А по современному обычаю, надеюсь, не обойдется и без группы подписчиков, которая произведет знаки, необходимые для меня.

Итак, мой утомленный длительным чтением неизвестный друг, не суди меня, безгрешного отличника, слишком строго. Вот они, стоят пред тобой на подиуме БГБ – четыре ментальные модели. Присуди, какой из них взойти на переходящий трон? Осуди одну из них на вечную славу…

Но не остуди тем самым свой творческий пыл, а сообщи в комментариях, что именно тебе понравилось в сегодняшних претендентках и что заслужило порицание. Помни, что ты участвуешь в уникальном ВК событии — интерактивном создании исторического романа. Да, я хорошо знаю, какие философские модели собираюсь в нем защищать. Но тебе дается возможность приодеть их в ту или иную сюжетную и литературную форму, ведь подробности я сочиняю спонтанно, на ходу, чутко реагируя на полученные отклики. Какие схоластические обязательства мне взять на следующую пятиглавку?! Это зависит от тебя. Стань соавтором нетленки – в романе Георгия Борского.

DEUS EST QUO NIHIL MELIUS EXCOGITARI POTEST.
Бог — суть Тот, лучше кого ничего не помыслить.

Всякий раз, когда Сигер Брабантский навещал Болонью, Джио на крыльях воодушевления взлетал поближе к дворцу Минервы, где тот обитал, дабы не пропустить ни капли философского нектара, что столь щедро струился там из фонтана мудрости. Однако, знаменитый профессор бывал у них очень редко и только проездом, задерживаясь на пару дней, и то в исключительных случаях. Большую часть своего времени он проводил у папского двора в Орвието, с трудом волоча на себе непосильный груз тяжбы, длившейся уже несколько лет. Прорыв к милостивому лику верховного понтифика мог обеспечить лишь тусклый блеск золота, но у некогда яркой, а нынче падшей звезды напрочь отсутствовали сиятельные или состоятельные покровители. Зато было много низкородных ученых друзей и к их числу принадлежал Паоло, гвардиан францисканского конвента. Когда-то он парил в облаках святости вместе с Иоанном Пармским. Ранее купался в лучах славы лучших мыслителей блестящего Парижа. А на тропу, ведшую к пику евангельского совершенства, он ступил на самом заре своего жизненного пути вслед за Антонием Падуанским. Нынче же смиренно ожидал вожделенного воссоединения с сим святым угодником на небесах. Он принадлежал к тому довольно редкому сорту старцев, что с приобретением возраста теряют строгость. Потому взирал благосклонно со склона своих лет на суетные устремления молодежи, карабкавшейся на гору жизни в обратном против его собственного направлении. В монастыре послушникам, послушно исполнившим свои молитвенные и учебные обязанности, была предоставлена полная свобода выбора занятий по душе, в том числе любыми свободными искусствами.

По этой причине Джио, в котором скудные встречи с Сигером лишь разожгли аппетит по пище душевной, жадно набросился на все прочие пиршества под названием disputatio, что мог предоставить славный университетский город. Он жил вовне времени, но время жило внутри него. Обыкновенное колдовство природы человеческой постепенно превращало недавнего мальчика в еще незрелого и младого, но уже мужа. Он окреп и подрос, готовый оттенить свое место под лучами Солнца. Он начитался и поднаторел в логике, готовый искусно жонглировать хитроумными аргументами. Он стал более спокойным и уверенным, готовый защищать свои суждения под огнем критики. Теперь он не несся по океану жизни по прихоти слепых ветров веры, ослабленный хроническим голодом и усталостью. Теперь и речь его текла плавно и размеренно, точно мед, без излишних остановок на раздумья. Так было теперь всегда с поправкой на почти. Но во многом он оставался все тем же прежним задумчивым блаженным существом, обитавшим скорее в мире идей, нежели людей. Схоластические quaestiones представлялись ему подобными высоченным серым небоскребам, подпиравшим голубую высь над городом. И он с удивлением и почтением бродил от одного из них, высоченного, к другому, пониже, вожделея покорить казавшиеся неприступными башни. Utrum coelum sit animatum?! Одушевлены ли небеса?! Utrum anima sit composita ex materia et forma?! Состоит ли душа из материи и формы?! Utrum haec sit vera: Homo est animal, nullo homine existente?! Было бы верно, что человек животное, если бы люди не существовали?! Utrum qualitas, puto albedo, possit habere esse sine quantitate?! Может ли качество, например, белизна, существовать без количества?! Вопросам не было числа, сложнейшим и попроще, и они озаряли его душу светом звезд далекой божественной истины, ярчайших и потусклее.

Искания Джио очень быстро привели его к лежбищу Псов Господних. Да, они зачастую испытывали чересчур пылкую братскую любовь по отношению к францисканцам, выражавшуюся порой не только облаиванием, но и болезненными укусами. Но именно в их конвенте проводилось большинство диспутов, в том числе de quolibet – на произвольную тему. Неслучайно, ведь основной декларированной миссией ордена было спасение еретиков и схизматиков из пасти Левиафана посредством разоблачения их грубых теологических ошибок и дальнейшего изгнания оной дьявольщины из душ. Инквизицией еще и не пахло на пепелищах сожженных крестоносцами деревушек альбигойцев, когда ангельский Доминик уже поражал приспешников Сатаны ароматами своих наисладчайших речей. Сказывают, что однажды судья в проводимых с его участием дебатах, будучи по недоразумению не в состоянии определить победителя, предложил провести испытание Судом Божиим. И тогда волею Всевышнего манускрипт с благочестивыми записями богоугодника невредимым выскочил из пламени, а нечестивые писания вспыхнули адским огнем. Где же еще, как не в непосредственной близости от чудотворных мощей усопшего святого, было продолжать дело его?! Потому еще Гуго де Сен-Шер молвил так: «сначала согнем лук в учении, дабы затем выпустить стрелу в проповеди». Ведь радугу лука сего сам Господь установил в облаках знамением завета с Ноем и потомками его. И оттуда благодатный дождь учености должен был омывать всех людей, громом предупреждать их об опасностях, молниями благих дел озарять небеса. И именно по этой причине у доминиканцев в обычаях, подкрепленных правилами, было радушно принимать любых гостей, желавших принять участие в их обсуждениях.

Здесь магистрам разрешалось разрешать диспуты без обращения к изречениям признанных авторитетов церкви, в том числе на теологические темы. Кажется немыслимым, но порой это даже поощрялось. Ведь те заблудшие овечки, души которых братьям предстояло пасти в будущем, могли не быть в состоянии отличить добрых католических собачек от прожорливых еретических волчищ. Их запачканные ложью мозги прополоскать можно было лишь при помощи чистой логики. К тому же именно этим путем братья обретали необходимые навыки в искусстве убеждения. Джио особенно запомнилась одна disputatio. Не только потому, что именно его избрали opponente. И не только оттого, что тема была хорошая, на самую злобу дня: Quod in homine est tantum una forma substantialis – о том, что у человека есть лишь одна субстанциальная форма. Пуще всего прочего поразил его ее исход. Он замечательно подготовился к бою. О еретическом содержании сего осужденного повсеместно тезиса Фомы Аквинского ему было отлично известно из корректория Уильяма де ла Мара. И он бесстрашно повел решительную атаку на своего доминиканского оппонента:

— Единство субстанциальной формы отвергнуто докторами теологии, поскольку … поскольку противоречит, во-первых, католической вере, во-вторых, философии, в-третьих, Священному Писанию. Я предоставляю своему почтенному коллеге выбрать, какой… какой именно редут своей ментальной крепости он предпочитает защищать сначала?!

— В обратном порядке, досточтимейший. Ибо я уверен, что вся наша ученейшая аудитория горит жарчайшим желанием узнать, в каком именно месте Библии упомянуты субстанциальные формы и подсчитано их точнейшее количество.
— Извольте, любезный. Евангелие от Иоанна глава вторая … вторая, 19-й стих. В нем Иисус ответил иудеям: «разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его». А затем тут же в 21-м стихе читаем: «А Он говорил о храме тела Своего». Отсюда очевидно, что речь в обоих случаях шла о том же самом теле с точностью … с точностью до последней цифры. Не так ли?
— Пожалуй, соглашусь с propositum, хоть, к моему вящему сожалению, не располагаю телом Господним, да и не имею возможность сравнить сии два божественнейших числа, известные одному лишь Всевышнему.
— Покорно благодарю! Однако, если бы у Христа была единственная … единственная субстанциальная форма, она же душа, то после Его распятия она бы удалилась из сего бренного мира, и Его благословенные мощи принадлежали бы другой форме. Ergo, для цифровой … цифровой идентичности тела самому себе требуется множество субстанциальных форм. А, коль скоро Спаситель полностью разделил со смертными их человеческую природу, то и всем … всем нам присуще это замечательное свойство…

На голову разбитый противник попробовал запутать свою, а заодно и чужие, головы перевязями фальшивых рулад из других опер Аквината. Но напрасно он извивался и трепыхался, словно пескарь, выброшенный на песок. На каждый его жалкий довод Джио немедленно наносил новый неотразимый удар мечом контраргумента. На каждую приведенную цитату приводил высказывание еще более именитого Отца Церкви или философа. Наконец, дело дошло до того, что несчастнейший выпучил свои рыбьи глаза и в последних мучениях лишь беспомощно открывал рот. Никогда еще Болонья не была свидетелем подобного триумфа! То был доселе неслыханный, невиданный, сногсшибательный успех! И никогда еще не было столь противного всему ходу дебатов determinatio! Верховный арбитр, ссылаясь на своего товарища по studium, ныне пребывающего в Сицилии, объявил, что тому, якобы, открылась небесная истина. И она состояла в том, что нечто божественное в сущности Господа позволяло Его мертвому телу оставаться полностью идентичным живому.

Не то, чтобы Джио нечего было на это возразить, но по правилам он был обязан признать свое поражение. Что и не преминул сделать, не без скрипучего волнения в сердце, но с молчаливой спокойной совестью. По дороге домой его утешал присутствовавший на дискуссии верный Марко:

— Vulgo ясно, что победил именно ты. Ты тысячу, нет, миллион раз прав! Подсуживают своим. Да! Разве они дадут своего пса-проповедника в обиду?! Нечестно играют! Нет! Так произвольный тезис можно доказать! Например, что Сократ – осел! Да! Скажи только, что нечто божественное в его сущности позволило ему обрести длинноухую натуру. И quod erat propositum. Скажешь нет?! Так что ты не переживай! Вообще брось эти свои диспуты! Я уж жалею, что тебя к ним пристрастил! Да! Лучше пойдем со мной нынче вечером на крышу! Может быть, даже Меркурий сможем узреть! Планету, управляющую путешествиями! Ты же никогда за звездами не наблюдал! Нет!

Марко за прошедшее время тоже сильно изменился. Охладел к схоластическим диспутам и воспылал горячей любовью к астрологии. Искрой, зажегшей эту страсть в сей не знавшей слова покой душе, стал его гороскоп. А составил оный и тем самым способствовал неожиданной метаморфозе ученый брат Гвидо. Провидение, объяснял почтенный старец, готовило тому дальние странствия. Казалось, что этому суждению бывшего придворного имперского предсказателя, автора знаменитой Liber astronomicus в десяти трактатах, можно было доверять. Но Джио, будучи убежденным христианином, все равно сомневался:

— Разве мыслимо, чтобы удел человека был предопределен с рождения? Как тогда быть со свободой воли? За что тогда Господь наш … наш справедливый и милостивый судья, станет наказывать грешников и вознаграждать праведников?! Потому и сказано: Sors animae filia. Судьба – дочь души … души, а не гороскопа.
— Светлый у тебя ум, да! Ан сияние горнее тебе он затмевает. Ничего не видишь, нет! Это же яснее ясного, да! Не предопределена никакая судьба, нет! Но известно какие испытания душе достанутся, да! И ты вовсе не обязан их знать, нет! Но тогда понесет тебя по жизни, яко сорванный листок ветром, да! Потому так сказал самый мудрый человек на Земле Птолемей в Альмагесте: «Stultus est qui sui ipsius naturam ignorat» — глуп тот, кто не ведает собственную природу. И мой учитель к этому добавляет: «Ничто не влияет на нас сильнее, нежели точное время зачатия или рождения».

— В самом деле? А вот Блаженный Августин говорит – отчего тогда близнецы, случается, столь … столь непохожи друг на друга?! Что общего у Исава с Иаковом?!
— Потому так заявил он, что в Священных Писаниях слишком хорошо разбирался, да! Времени на науку о звездах совсем у него не осталось! Не одновременно явились на свет Божий из утробы матери своей, Ревекки, дети ее, нет!
— Но что существенного могло измениться за те … за те несколько минут? Ангелы, движущие планеты, чай, так быстро по небесам не летают!
— Ах, ничего не изменилось, нет?! Самое существенное изменилось – дома называется! Их двенадцать штук, как апостолов. И именно они имеют великую силу и значение! Да! Что там несколько минут! Ты «Pater Noster» не успеешь сказать, как их по воле Всемогущего Бога ангелы уже перенесли совсем в другое место! Потом, ты подумай сам, головой своей могучей! Разве низшие чины начальствуют над высшими?! Нет! Так и сферы небесные управляют подлунным миром! Одна за другую цепляется, вот и перемешивают первоэлементы. Сначала огонь и воздух, а потом воду и землю. Через них и до нас дело доходит. Да!

Поле этих ментальных сражений всегда оставалось за самым напористым и активным. Джио обычно отшучивался, что не верит в астрологию из-за Меркурия, проживающего в его натальной карте в неправильном доме. Он уходил прочь от неприятной его миролюбивому существу конфронтации, не позволяя, тем не менее, очагу сомнений в глубине души окончательно погаснуть. Но особенно согревало его в эти дни ожидание другого, значительно более важного события – ему предстояло, наконец-то, опоясать на себе холодный хабит настоящего минорита. Вообще-то он давно перерос сан послушника, но по Уставу ордена во францисканцы его должен был принимать minister provincialis. Блаженный же Паоло к тому времени уже счастливо усоп, и, к несчастью, сей пост в Болонье пустовал. К удивлению юноши, быстро перешедшему в опасения, вакансию заполнил тот самый молодой вельможа, которого он некогда повстречал с фра Убертино в придорожной таверне. Однако, тот, казалось, не снизошел с высоты своего положения узнать невольного свидетеля неприятной стычки. А, может быть, и вовсе позабыл о ней?! И день настал! В назначенный час он торжественно обещал жить по заветам Евангельским. И дал клятвы целомудрия, нищеты и послушания. И обязался всегда, отныне и до гробовой доски, следовать правилам блаженной жизни Святого Франциска. И получил тунику с капюшоном. И новую веревку, cingulum. И сердечные объятия Марко! И поздравления всех прочих братьев! И ощущение непреходящего счастья! Слава Тебе, Господь Всемогущий, во веки веков! И Тебе, Приснодева Мария, заступница небесная, благодарствую! Аминь, аминь, аминь! У него было теперь все, что он только мог пожелать. Да, он уже пребывал в раю, прямо здесь, на грешной земле! Другая forma vitae?! Нет, он и помыслить не мог ничего лучшего. Nihil melius!

Увы, в этот момент Джио совсем позабыл, что лишь один Всевышний обладал столь удивительным качеством. Нечто лучшее все-таки существовало и, возможно, даже ждало его еще впереди, но путь туда вел через худшее. Далекие звезды, ярчайшие и потусклее, загадочно мерцали божественным светом, готовясь уготовить его душе новые испытания…

Вопрос к читателям после прочтения главы: Между радугой книги Бытия (9:13) и луком Гуго из Сен-Шера, помимо формы, существовала другая важная модельная связь. Какая именно?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

31-е мая 1283-го года от Рождества Христова. Всевышний нынче особенно милостив к молитвам жителей Бордо. Хоть сегодня и Dies Lunae, щедрое Солнце серебрит бликами неторопливые волны Гаронны, золотит теплыми тонами камни древних строений. А в доминиканском конвенте Cour Mably, расположившемся неподалеку от левого берега реки, нищенствующие монахи могут наслаждаться богатством природы и земной, и водной стихии. Казалось бы, Благодать Господня здесь густой патокой разлита и под тенистыми портиками, и по обширному двору, и под церковными сводами, и в учебных аудиториях. Но позвольте, что это там за шум нарушает всеобщее благолепие?! Именно это озаботило приора монастыря, пристроившегося читать у окна в палате с округлым сводчатым потолком.

— Кто поднял сей безбожный трезвон и грохот, Роберт? Я внимаю мудрости Священного Писания, а вы мешаете мне сосредоточиться!
— Какой-то неизвестный рыцарь, по всей видимости, чужестранец, Преподобный отец!
— Сколько раз я требовал, чтобы ты ко мне обращался исключительно «брат». Разве ты позабыл о решении капитула ордена, призывавшего к воспитанию христианского смирения?! Какой такой рыцарь, откуда он взялся?!
— Не могу знать, rever… сорри, frater Уильям! По платью, скорее, похож на кого-то из свиты арагонского короля. Но по-каталански почти не разумеет!
— А на каком языке тогда говорит?! И чего ему вообще надобно?!
— Мы на разных пробовали с ним общаться, но ни латыни, ни английских, ни французских наречий он не знает. Оттого и невозможно понять, что хочет. Размахивает каким-то посланием, но имени адресата тоже назвать не может.
— Так вытолкайте неуча вон, пускай придет в другой раз с толмачом.
— Пробовали, преподобный … брат, да он пятерых наших самых дюжих монахов, словно кегли, по сторонам раскидал. Бушует, скандалит, благочестивым занятиям мешает. Может быть, призвать на помощь городских стражников?!
— У них, чай, других забот хватает, комфорт и безопасность дуэлянтов обеспечивают. А ну как сей иноземец знатного рода?! Приведи-ка ты сперва этого буяна ко мне, попробую я с ним потолковать и утихомирить…

В залу, сопровождаемый гулким эхом от богатырской поступи и хилым на своем фоне Робертом, вошел Никколо. Энергично размахивая руками, будто обоюдоострыми мечами, и в бешенстве кусая усы, словно удила, он остановился, не произведя дальнейших разрушений, но тут же извергнул на настоятеля накипевший поток ругательств:

— Собаки поганые! Чуть не разорвали меня на части! Извольте тявкать по-человечески!
— Эй, господин почтеннейший, прости покорно, не ведаю как тебя величать! Откуда же здесь, в благословенной Гиени, во владениях английских, христианнейшего короля Эдварда, итальянцы?! Счастье твое, что я в бытность свою студентом, обучался в studium generale в Болонье. Потому могу разобрать речь твою. Так сказывай же, что тебе потребно.
— О, Иисусе сладчайший! Слава тебе! И тебе, Мать Пресвятая Владычица Небесная! Во веки веков! Ибо призрела меня, грешного, в сердце своем! Знал я, что исполню наказ Феррандо! А уж упорства мне не занимать стать!
— Что за поручение ты имеешь в виду и кто тебе его выдал?
— Такой же Пес Господень, как и вы все тут. Со многострадальной родины моей, Сицилии. Теперь стал, как и ты, настоятелем конвента в Палермо. Друг мой сердечный. А должен я вот этот манускрипт передать. Не абы кому, ан в надежные руки. Такова воля Божественного Провидения! Понеже семена его истины должны взойти именно в туманном Альбионе. Так он сам глаголил! Исполненный Духом Святым!
— В самом деле?! Так что же, приятель твой, получается, пророк, как в Библии?!
— Эва! А ты, соколик, нос-то свой острый не задирай! И глазки шельмовски не щурь! И облыжно над ним не глумись! Да, он пророк, причем самый настоящий! Инда послушай-ка лучше всю историю с самого начала…

Небесные сферы неуклонно влекли горячее Солнце на заслуженный отдых за горизонт, а где-то за последним восточным морем уже готовилась выйти для служения Господу его сестра, влажная холодная Луна. Смеркалось, но покой приора озарял факел пламенной веры Никколо. Сомнения и колебания были чужды его цельной и прямой натуре. По сей причине он, не стесняясь голой правды и не пытаясь из ложной скромности прикрыть ее осторожными эпитетами – уже в который раз! – повел рассказ о своем вещем сне в монастыре Фоссанова и тех удивительных событиях, что за ним последовали. Теперь он присовокуплял к своим собственным приключениям сказ о том, как фра Феррандо чудесным образом обрел божественную истину и аргументы, оправдывавшие учение мужа ангельского Фомы Аквинского. Наконец, приор прервал его затянувшийся монолог нетерпеливым вопросом:

— Аквинат был нашим возлюбленным братом-проповедником, вел смиренную безгрешную жизнь. И я рад был бы узнать, что огульно его оклеветали францисканцы. Но как раз у нас, в старой доброй Англии, постановлением архиепископа Кентерберийского, некоторые его тезисы признаны новшествами еретическими. Чем же тогда я могу помочь?! Почему обращаешься ты именно ко мне?!
— А ты, мил человек, не спеши. Послушай-ка лучше, что дальше было. И воссел Педро Арагонский на свой трон законный в Мессине. И убрались проклятые франки в Калабрию. Будто можно убежать от кары Всевышнего! Ан затаился Карл Анжуйский там. Словно змея под колодой! В любой момент готовый снова ужалить. И началась долгая зима. И не могли ни мы, ни прочие гибеллины на севере достичь решающей победы. Но и нечестивый владыка неапольский почуял, что с нами не сдюжит! И бросил он тогда перчатку в ноги к нашему государю. Не сам, знамо дело, а через монаха-доминиканца, Симона из Лентини. Пускай, дескать, Суд Божий разрешит, кому Сицилией владеть. Но не испугался Педро козней Сатаны и принял вызов…
— Да-да, кто же об этом не знает?! Весь город полон сиятельных вельмож, даже сам король Филипп приехал. И завтра состоится долгожданная дуэль. Да и ты, могучий воин, должно быть, в ней примешь участие?!
— Да, сподобился быть одним среди ста избранных. Ратников Божиих каталонских. Не блистаем ни доспехами, ни драгоценными каменьями! Скромны и в латах, и в одеянии! Но уверен, что все силы ада с нами не совладают! А честь сия выпала мне за дерзновенную вылазку. Кою устроили мы в январе с альмогаварами. Ночью подплыли мы на десяти галерах к окраинам Реджио. И уничтожили весь тамошний гарнизон. Я же сам зарубил Пьера, графа Алансонского. В его спальне! Мог взять его в плен! Но победил в честном поединке!

Эта последняя весть немало удивила видавшего виды Уильяма. И без того статный и рослый молодец на глазах превращался в настоящего исполина.

— Так это, оказывается, ты сразил племянника самого Карла и брата нынешнего короля Франции?! Но то ведь был один из лучших фехтовальщиков во всей Европе!
— Не в том Божие чудо, что я его одолел. Но в том, что довелось с ним помериться силами. И через это стал я мил Педро Арагонскому. И доверил он мне поспешествовать сей священной битве. И я готов пролить всю кровь свою! До последней капли! За него! Но и потому как дело то правое, богоугодное!
— Всевышний восседает на высоком троне на далеком Эмпирее. А вот викарий Господа на Земле Его Святейшество Мартин в булле своей высказался против такого способа разрешения споров. Через то и наш справедливый государь Эдвард не пожелал выступать здесь арбитром, как то было изначально условлено. Известно ли тебе об этом?!
— Понтифик сей — приспешник анжуйский! Законного правителя Сицилии от церкви отлучил! Чучела его у нас в каждой деревушке сжигают! Хотя и друг мой полагает, что дуэль не состоится.
— В самом деле?! После того, как все к нам в Бордо съехались? Это отчего же?!
— Вот как он говорит. Тиран неаполитанский напился кровью и деньгами жертв своих. Точно клоп! И от непомерных долгов своих боялся лопнуть. И, поелику слаб умишком, начитался рыцарских романов. Оттого и решился на поединок. Ан по пути ждет его ливень турских ливров из франкских сундуков. Каковой и потушит его боевой пыл. Не ведаю, правда то али ложь. Коли надо будет завтра умереть – быть по сему! С радостью отдам жизнь свою! Возложу на жертвенный алтарь справедливости!
— Вижу, что друг твой сведущ в большой политике, красиво рассуждает. Но не могу поверить сему малому пророчеству, поскольку уродливые факты против него. Даром что ли все уже у нас собрались?! Да и не вижу за несостоявшейся дуэлью промысел Божий.
— Снова отвечу тебе его словами. Длань Господня простерлась в Бордо с иной целью. Истинный замысел Провидения, чтобы я — никто другой! — передал сей манускрипт. Тому, кто того достоин! Тебе, досточтимый! И помогали мне в том ангелы небесные! Только потому нашел тебя. Не зная языка! Не имея знакомых в граде сем!
— Что же делает нас с тобой столь особенными?!
— Велико таинство сие! Не дано нам, простым смертным, постичь его! Фра Феррандо так молвил. Где Спасителя нашего распяли, там и воскрес Он на третий день. А где Фому Аквинского больше всего хулили?! Там и надлежит воссиять свету истины! Прежде всех прочих мест! Что до меня, недостойного… Не ведаю, за что был избран. Но склонил я выю пред волей Его. И пойду за Ним до конца. И ничто меня не остановит!

1-е июня 1283-го года от Рождества Христова. Всевышний нынче особенно гневается на молитвы гостей Бордо. Сегодня Dies Martis, и христианская кровь готова обагрить ристалище на радость языческого идола войны. А в доминиканском конвенте Cour Mably, расположившемся далеко от места дуэли, пробудившийся настоятель может наслаждаться блаженством нищих духом. Накануне он принял-таки от странного настойчивого посетителя его рукопись. И даже быстро ознакомился с нею. Содержавшиеся в ней аргументы не показались ему настолько неопровержимыми, чтобы обратить его в свою веру. Да и история так и оставшегося для него безымянным малограмотного рыцаря была уж слишком диковинной. Впрочем, он еще не вынес окончательного решения, положившись на наитие Божие. И вот сейчас, первой здравой мыслью, посетившей его после сна праведного, был проснувшийся интерес к Сумме Аквината. И, воспользовавшись услугами Роберта, он вскоре пристроился читать ее у окна в палате с округлым сводчатым потолком. Мороз пробежал по коже и, достигнув головы, поднял волосы дыбом, когда первым случайным вопросом, что он узрел, оказался «Является ли упорство добродетелью?», причем, ответ на него был утвердительным. Не было ли то прямым указанием свыше, что миссия давешнего настойчивого посланца была благой?! Тем не менее, он, обремененный долгим, но благословенным мистическим опытом, снова не стал спешить изменять свое быстрое суждение, предпочитая выжидать. Сбудется ли невероятное пророчество его сицилийского брата-доминиканца?!

И снова Солнце не поскупилось, с самого утра бросая яркий свет на сцену грядущего Суда Божия. Вместе с его первыми лучами на поле битвы показались арагонские всадники, во главе с королем Педро. Неподалеку от него на могучем скакуне восседал Никколо. Легко и весело было у него на душе, недавно очищенной исповедью, возвышенной Святыми Дарами, облагороженной великими помыслами. Самое время умирать! Но что это – где же поганые анжуйцы?! Полчаса, час, два… «Ваше Величество, они струсили, они не явились, мы победили!» Собрать свидетелей, разослать вестников, пусть весь христианский мир услышит об анжуйском позоре! Слава Иисусу Христу! Свершилось! Мы возвращаемся с триумфом!

Стоял жаркий полдень, когда то же поле разукрасил во всем своем великолепии цвет франкского рыцарства, во главе с хладнокровным королем Карлом. Неподалеку от него на могучем скакуне восседал его любимый племянник Филипп Смелый. Легко и весело было у них на душе, ведь они исполняли главные роли в замечательно продуманном спектакле. Ох, не поздоровится непокорной Барселоне, когда ей на голову обрушатся полки могучих Капетингов. Самое время жить! Ага, нет поганых арагонцев?! Полчаса, час, два… «Ваше Величество, они струсили, они не явились, мы победили!» Собрать свидетелей, разослать вестников, пусть весь христианский мир услышит о каталонском позоре! Слава Иисусу Христу! Свершилось! Мы возвращаемся с триумфом!

Так дуэль не состоялась и не была перенесена, но был ли повержен Сатана?! Тем же вечером в сгущавшихся сумерках и густой патоке Божественной благодати, запечатывал свое послание приор доминиканского монастыря:

— Слушай меня внимательно, Роберт. Будешь моим срочным посланцем. Вот это письмо … и вот этот манускрипт передашь в Оксфорде лично в руки брата нашего доминиканца Ричарда Кнапвелла.
— Будет исполнено, reverendus… сорри, frater Уильям! Когда же отправляться?
— Дело неотлагательное. Значит, завтра же, в Die Mercurii!

Вопрос к читателям после прочтения главы: Какие дуэли, настоящие, метафорические или мифологические, по Вашему мнению, оказали наибольшее влияние на ход мировой истории?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

DEUS EST MENS ORATIONEM GENERANS, CONTINUATIONEM PERSEVERANS.
Бог — суть интеллект, производящий речь, поддерживающий ее продолжение.

Марко не переставал теребить Джио призывами присоединиться к своей программе исследований, то бишь, путешествий, но тот продолжал упрямо отмалчиваться. Поиск ответа на обретенный им в манускрипте учителя вопрос “Quid est Deus” оставался для него занятием самым сакрально важным. И что ему было делать в дальних странах, коли Вездесущий Всевышний и так всегда был рядом с ним?! Познать Его сущность можно было лишь в ментальном, а не в бренном мире. Слава Богу, неугомонный сосед по келье нисколько не обижался на него за невысказанную нерешительность или несогласие, и между ними прочно установились доверительные, радушные, дружеские отношения. Он же быстро освоился в привычном климате жарких молитв и прохладных аудиторий. Более того, впервые за время, прошедшее с момента ареста своего наставника, он, не до конца осознавая это, чувствовал себя счастливым. Не исключено, что сие нежданное счастье было даже намного более глубоким и настоящим, чем та наивная радость, каковую он привык ощущать в детстве. Разве могла безмятежная ребяческая игра в жизнь сравниться с серьезной страстью насытившегося неразделенной любовью к Госпоже Нищете молодого человека?! Прельстила и составила смысл его существования на сей раз другая прекрасная дама, происходившая из благородного семейства scientia — наука сомневаться. Disputatio – вот та вельможная особа, что свела с ума множество смышленых средневековых студентов. Впрочем, многие из них полагали, что она, напротив, помогла им взяться за ум. Поддался ее волшебному очарованию и наш неискушенный в интеллектуальных забавах без пяти минут францисканский монах…

Ангелом-соблазнителем, открывшим Джио дверь в большой мир, на сей раз малых ментальных сражений, опять стал Марко:

— У тебя, Джованни, должно быть, затмение рассудка приключилось! Да! Все ищешь Всевышнего, ан яркого Солнца в небесах так и не приметил! Нет! Ужель никогда на диспутах не бывал?! Тогда идем со мной! Завтра утром будет disputatio, да не обыкновенная, ordinaria, а privata – стало быть, пускают туда только по особым приглашениям. Да! Но я о тебе не забыл! Нет! Потому как это, почитай, единственный шанс своими очами узреть знаменитого доктора философии — Сигериуса. Блестящая звезда! Самая сиятельная во всем христианском мире! Да! Родом откуда-то с дальнего севера, ex Brabantia. Вот бы там побывать! Но потом светило сие взошло на высокое кресло ректора не где-нибудь, а в самом Парижском университете! А у нас будет только недельку, проездом из Падуи, по пути к папскому двору в Орвието. Его обвинили в ереси, но несправедливо, нет! Вот он и собирается от происков врагов прибегнуть под покров престола Петра и Павла! Хочешь знать disputandum?! De quolibet! Да! Произвольная тема – это самое интересное! Нет! У нас пока нельзя, но сказывают, что в миноритских конвентах в Англии уже давно разрешили. Вот бы мне туда попасть!

Собравшееся людское море намного превышало объем скромной аудитории. Запрудив весь пол без остатка, поток студентов заполнил дверные и оконные проемы. Но наши друзья, необремененные заботами о добывании хлеба насущного, пришли заблаговременно и успешно заняли удобную оборонительную позицию в углу помещения. Не то, чтобы особо комфортабельную. Но и печальный удел быть сдавленным локтями со всех сторон имел свои привлекательные стороны – зато, не доставая сандалиями до пола, с сей командной высоты можно было лучше наблюдать за грядущей битвой…

Поначалу Джио распознал в ней некую разновидность петушиных боев. Один кочет, называвшийся opponens, встопорщив перья, яростно наскакивал на другого, respondentem, изо всех сил пытавшегося от него отбиваться. Соперники истово клевались, порой весьма крепкими словцами, и чуть не царапались, устремляя крючковатые пальцы к самому лику друг друга. Публика же на трибунах восторженным уханьем сопровождала перипетии поединка. Борьба развернулась вокруг тезиса, предложенного магистром, снисходительно взиравшим на происходящее с возвышения кафедры с беспристрастностью профессионального арбитра. Вскоре юноша уразумел, о чем, собственно, шла речь. Чаши весов disputationis колыхались вокруг пользы или вреда самих диспутов! Duplex est finis disputantium – две благородные цели сего занятия узрел их сторонник. Первая состояла в установлении истины логическим путем. Подобно мутноватой водице, двусмысленные лже-аргументы пропускались через фильтр разума и превращали оную в кристально чистую правду. Вторая же заключалась в обучении студентов великому искусству вести грамотную дискуссию. И для ее достижения сам предмет обсуждения был совершенно неважен, споры могли вестись на произвольные темы, в том числе в таких ментальных мирах, кои покоились на китах невозможных условий. Именно на эту сомнительную позицию и повел яростную атаку беспощадный неприятель:

— Предположим, что мы ведем дебаты sub conditione «Все люди – ослы». В этом случае, поскольку «Сократ – человек», то, следуя модусу Barbara первой фигуры, получаем «Сократ – осел». Да и категорический силлогизм «Все студенты — люди», значит, «Все студенты – ослы» ничуть не менее истинен. Не осерчает ли, часом, мой достопочтенный коллега, если я на этих основаниях стану величать его asinus?!

При этих его словах аудитория взревела от восторга, и он, дабы усилить впечатление, издевательски поклонился в сторону противника. Но тот, нисколько не смутившись, не замедлил ловко парировать первый выпад:

— Протестую! Аргументы ad hominem строжайше запрещены правилами!

Сигериус, к которому он апеллировал, благосклонно склонил голову. Но его оппонент тут же играючи сменил направление своих ударов:

— Извольте, глубокоуважаемый! Давайте тогда теперь начнем с «Необходимо сущие не существуют». Поскольку «Бог – суть необходимо сущий», то отсюда с необходимостью последует столь еретическое заключение, которое лично я не осмелюсь произнести вслух. Готов ли мой любезный собеседник погубить свою душу?!
— Уж не полагает ли сей ученейший муж, что всякий раз, когда приводит доказательство от противного, reductio ad absurdum, рискует собственным спасением?!

Страсти еще долго бурлили, поддавая жару в и без того горячую дискуссию. Джио отдавал должное обоим ее участникам – они c непостижимой легкостью обнаруживали подходящие средние термины. Да и его восприятие всей игры поменялось. Теперь он увидел в ней то вожделенное волшебное зелье, которое позволило бы ему вылечить раны, нанесенные ему острыми противоречиями — ведь он так и не ведал, каким из высказываний, скопленным в памяти, отдать свое одобрение. И он понял, что при должной сноровке сможет возвести величественный храм Истины Божией в своей душе. И он уже, казалось, слышал, как контрапункты многоголосых мотетов сомнений разрешились в ней в благозвучный гимн Господу. Но тут китары смолкли, он вздрогнул от внезапно установившейся тишины и очнулся. Пришло время для окончательного вердикта магистра – determinatio:

— Не только наш почтеннейший opponens, но и многие другие doctissimi professores возражают против диспутов на свободные философские темы, требуя у апостольского престола решительного вмешательства и их последующего запрета. Они считают, что обсуждать следует только серьезные вещи, относящиеся к священной доктрине или христианской этике, а не бесполезные или фривольные. Они утверждают, что чрезмерное увлечение логикой ведет лишь к удовлетворению греховного праздного любопытства. Но давайте сейчас все вместе, стремясь, насколько это в людских силах, преодолеть сии препятствия, с Божией помощью постараемся разобраться в столь непростом вопросе. Что есть целевая причина обучения, если не нахождение истины?! Оное же в свою очередь предполагает способность избавиться от возражений или сомнений по отношению к любой пропозиции. Если же вы не ведаете, как это сделать, то сие благое намерение никогда не будет реализовано, поскольку не будете владеть самой процедурой поиска. Тогда вы никогда не обретете прочный гранит небесной тверди scientia под ногами. Ergo, vivat quodlibet!

И молния гнева Господня не сверкнула и не поразила опасного вольнодумца, но зал разразился громом рукоплесканий. И Джио искренне разделил общее ликование и восхищение справедливым решением. Весьма кстати он вспомнил, что Всевышний — тот Дух Святой, что производит Слово и поддерживает дальнейшее существование речи. Следовательно, в умелом использовании оной с благими намерениями нет и не могло быть ничего порочного. И потому, когда большинство зрителей уже потащили домой вместе с книгами подмышкой отяжеленные знаниями головы, он не спешил уходить и примкнул к той группе жаждущих прикосновения к мудрости студентов, что опоясала Сигера Брабантского плотным кольцом обожания. Марко тоже не оставил своего товарища одного и вскоре, по своему обыкновению, ничтоже сумняшеся, дерзновенно задал не самый тактичный вопрос:

— Сказывают, что вы проповедовали доктрину двух – да! — истин. Будто бы противоречивые философские выводы и положения христианской веры могут сосуществовать?! Никак не могу сие постигнуть. Нет! Если мир вечен, как говорит Аристотель, разве может он быть создан Господом, как сказано в Писаниях?! Либо одно, либо другое, третьего не дано! Tertium non datur!

Странное дело, профессор ничуть не обиделся, но даже похвалил собеседника за интересный вопрос и спокойно отвечал:

— Видишь ли, мой юный друг, я готов признать наличие не только двойной, но и тройной истины, лишь бы никто не мешал нам рассуждать на те темы, каковыми интересуемся. И сам Философ, и его Комментатор, Аверроэс, убедительно, как сдается мне, да и не мне одному, продемонстрировали aeternitatem mundi. При этом, как ты совершенно корректно упомянул, нам достоверно известно, что Господь создал Землю за шесть дней. Могла ли нас подвести логика?! Errare humanum est, perseverare autem diabolicum. Людям свойственно ошибаться, и отрицать сие было бы смертным грехом дьявольской гордыни. С другой стороны, немыслимо представить себе ошибку Слова Божиего. Но, в точности как диспуты De Quolibet могут вестись при заведомо ложных посылках, так нет и ничего зазорного в предоставлении полной свободы для нашей любознательности. Пускай теологи изучают Библию, а мы же станем листать Книгу Природы, вожделея прийти к Нему другим путем, через Его творение!

Джио и это суждение прославленного магистра приглянулось своей стройностью. Вместе с тем он ощутил знакомый дискомфорт при мысли о возможном раздоре в теле Христовом. Его мирная натура упрямо противилась принятию в душу образов хоть каких-либо врагов. Посему он не выдержал напряжения и, неожиданно для себя самого осмелев, подключился к диалогу:

— Ужели … ужели есть такие богословы, что запрещают … запрещают думать о том … о том, что хочется?!

Сигериус печально улыбнулся и погладил юношу по голове:

— Эх, милое дитя! Увы, люди обычно ограждают дом любви к своему делу ненавистью к тому, что находится за забором. Почему, ты думаешь, я сейчас пребываю вдали от родины под пристальным присмотром власть предержащих? Потому, что некоторые мои взгляды были огульно объявлены еретическими. Почему, ты полагаешь, те пять наук, что так высоко ценил ваш брат-минорит Бэкон, до сих пор не включены в университетский curriculum?! Потому, что все время студентов занято штудированием Сентенций Петра Ломбардского и Декретов Грациана. Почему, ты считаешь, мы должны, словами того же Роджера, собирать жалкие крошки, падающие со стола Всевышнего, в надежде наполнить ими глубокую чашу мудрости? Потому, что нам, искренне рвущимся на работу, никто не выделил отдельную делянку в винограднике Господнем. Нет, чудо, истинное чудо Божие должно произойти, дабы святая апостольская церковь избавила нас от своего чересчур трогательного патронажа, ослабила упряжь, узаконила занятия философией…

Тем же вечером Джио, хоть и удобно устроился на соломенной подстилке, еще долго не мог уснуть. Он был не просто взволнован, а тщетно пытался укротить настоящую бурю в своей душе. Mens disputationem generans, интеллект, порождающий диспут, покорил твердыню его сердца своей божественной красотой. Так не мог ли встреченный им сегодня удивительный человек стать для него тем самым наставником, коего обещало ему пророчество блаженного Иоанна Пармского?!

Вопрос к читателям после прочтения главы: Сигер Брабантский не красного словца ради, а следуя черным замыслам автора заявил, что готов признать наличие не только двойной, но и тройной истины. И представьте себе, таковая доктрина действительно появилась спустя некоторое время в ментальной природе. Когда и при каких обстоятельствах родилась эта забавная модель?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

Октябрь 1282-го года от Рождества Христова. И вновь в пустой церкви San Domenico находится лишь один священнослужитель в черно-белом доминиканском одеянии. Это все тот же фра Феррандо, преклонив колени и перебирая розарий, слезно молится у алтаря. Тот, да не черт теперь ему брат. Все ненавидимые народом монахи-иноземцы отправились в рай небесный под набат дьявольской сицилийской вечерни. Ему же явно покровительствовали грозные в нынешних условиях главари повстанцев. Посему неудивительно, что, несмотря на нехватку седин на висках, он получил избыточное количество голосов на недавних выборах приора конвента. Но он-то отлично знал, что за его неожиданным возвышением скрывались другие, значительно более могущественные силы. Его отношение к Никколо было многозначным словно одухотворенные Всевышним слова библейских стихов. Гордость отпрыска благородного клана душила в душе униженную благодарность за проявленное рыцарем милосердие. Образованность бывшего студента и нынешнего проповедника заставляла усмехаться ошибкам потешного невежи. Гибкость прирожденного политического интригана принуждала содрогаться от импульсивной прямолинейности воителя. Тем не менее, все эти нелицеприятные чувства боязливо сжимались в комочек в уголочке, когда в обширные палаты его разума торжественно входила блистательная Госпожа Вера. Он прекрасно помнил тот обет, что дал Всевышнему, когда был готов отдать свое непорочное житие на поругание обнаженному мечу. Он не забыл и чудесную перемену, произошедшую в его судьбе немедленно после произнесения молчаливой клятвы. И он приписывал Божественному Провидению неслыханный успех, достигнутый, казалось бы, обреченным на смерть в пучине пролитой крови мятежом. И потому он искренне стремился помочь столь чуждому ему рыцарю, почитая его за своего настоящего друга. И потому он видел свой священный долг в реабилитации Фомы Аквинского, мощи которого произвели столь мощный эффект на жизнь его собственную и окружавших его людей. И по той же причине сейчас он взывал к Пресвятой Владычице Деве Марии, упрашивая ее о заступничестве и помощи в возложенной на него великой миссии…

Сие странное видение становилось для него уже привычным ночным кошмаром. Не то, чтобы ему снилось каждый раз одно и то же. Иногда он стоял на самом верху приветливого зеленого холма, но его дальнейший путь за широкой долиной преграждала высокая заснеженная гора. Порой он был капитаном на мостике корабля, гордо взлетевшего на гребень волны, но к тому издалека подкатывал новый могучий вал. А иной раз он попирал пятой поверженного врага, но с опасением взирал на целый отряд всадников, мчащихся на него во весь опор. Он был искушенным в толкованиях ученым проповедником. И он замечательно понимал, что все это означало. Роднило все эти образы ощущение необъятной сложности стоящей перед ним задачи. Но он нисколько не убоялся ответственности, ибо Всемогущий Господь был с ним. И он смело пошел на приступ цитадели цели. Сейчас при дрожащем свете свечей он с трепетом душевным изучал скопированные специально для него и привезенные из враждебного Неаполя манускрипты. Вот он, корень мирового зла – Correctorium fratris Thomae, пера видного францисканского богослова Уильяма де ла Мара. А вот что из него произросло – недавним решением генерального капитула в Страсбурге миноритам строжайше запрещено размножать или даже читать знаменитую «Сумму» без специально подготовленных лекторов и душеспасительных комментариев корректора. Ну, это-то ясно, – нигде не заключено столько братской слюны как в ядовитом каиновском поцелуе. А что постановили в ответ ответственные органы нашего собственного ордена?! Четыре года назад в Медиолане – два доминиканца были посланы в Англию с поручением наказать тех псов Господних, что облаивали там “venerabilis patris fratris Thome de Aquino”. Затем на следующий же год в Париже – приорам всех провинций было поручено наказывать хулителей его памяти. Это, вероятнее всего, означало, что не только старикан-проповедник Роберт Килвардби ополчился на еретические инновации молодежи, но и повсеместно обнаружились желающие последовать его примеру. Итак, сор из своей избы выносить на всеобщее поругание и глумление все-таки запретили. Неужто это все, на что отважились?!

Феррандо недаром несколько лет изучал философию в доминиканском studio. Субстанциальные формы — вот то, что творит субстанции. Вот то, что создает из пассивной и инертной материи камни и деревья, рыб и птиц, собак и людей. У человека, созданного по образу и подобию Всевышнего, она имеет особое название – anima. И предназначение – жизнь после смерти. Аквинат же настаивал на доктрине ее единственности. И именно это было самым уязвимым местом его теологии. Прошло всего пара лет после его смерти, когда дословно этот тезис был обсужден советом парижских магистров и осужден подавляющим большинством как еретический. Кажется, то был Генрих Гентский, кто первым подметил самое богомерзкое из него следствие – душа, коль скоро она является единственной субстанциальной формой, была обязана перед тем, как окончательно отлететь на небеса, переоформить на кого-то другого права собственности на оставшуюся на бренной земле плоть. Подобно платью, та должна была укутать оставшуюся без присмотра материю, позволяя в свою очередь осуществлять ее дальнейшую трансформацию, in casu гниение. Но тогда — прости, Господи — и тело Спасителя стало бы после распятия другим, нежели то, что до того осязали апостолы?! Когда 7 марта 1277 года парижский епископ Темпье отправил на позорный столб католической церкви 219 пропозиций, то, к счастью, по всей видимости, в спешке позабыл явным образом упомянуть сию очевидную ошибку. Но спустя всего десяток дней архиепископ Кентерберийский Килвардби в свой черный список ее аккуратненько включил. И вот теперь именно ей пришлось пострадать хуже всех прочих в разоблачениях Уильяма де ла Мара. То была слишком заметная мишень для его богословских атак. Снова и снова погружал он острие кинжала своей беспощадной критики в и без того кровоточащую рану. Сие жестокосердие представляло собой готовую модель для подражания, для всех желающих скопировать уже озвученный обвинительный приговор. Вот ее-то наш благочестивый радетель Божий и осмелился вызвать на дуэль…

Divus Thomas защищал свой сомнительный тезис во многих сочинениях. Нет, такую последовательность на небрежность переписчиков списать не удастся. В первую очередь требовалось уразуметь, по какой такой необходимости он поскупился на субстанциальные формы. Несколько дней — нет, ночей — ушло на изучение сочинений великих авторитетов прошлого. Казалось бы, все они единодушно щедро плодили невидимые метафизические сущности за чужой божественный счет. Авиценна и Аверроэс уже первичную материю одевали в некую forma corporeitatis. Похоже, что с ними соглашался и Блаженный Августин, для которого оная была почти, а не совсем ничто. Но истинный фонтан изобилия представлял собой знаменитый Fons Vitae, что снарядил в жизнь иудейский мудрец Avicebron. Его Божии создания взмывали все выше к небесному совершенству посредством добавления дополнительных форм. К минералам подмешивались растительные, потом животные и, наконец, самые лучшие формы — как у него самого, венца творенья. Ну, а что же ille Philosophus, Философ с Большой Буквы?! С одной стороны, Аристотель пояснял взаимоотношения низших и более возвышенных форм метафорой пятиугольника, включающего в себя и совершенствующего квадрат. С другой, в том же пассаже из De anima он говорил только о вегетативной и сенсорной душе. Может быть, он тогда намеренно не упомянул интеллектуальную, человеческую?! Свет истины озарил измученного бессонницей Феррандо только на рассвете воскресенья, при стократном прочтении Summae contra Gentiles. И тогда он воспрял духом! И тогда он опустился на колени! И тогда на холодном полу горячо возблагодарил Господа! Так вот, оказывается, в чем было дело! Ангельскому мужу Фоме Мудрому потребовалось накрепко связать бессмертную душу со строго определенной материей. Если бы субстанциальную форму можно было одевать на любое тело, будто разные платья на женщину, то это открыло бы настоящую ярмарку для продавцов еретической одежды — верований в реинкарнацию, неистребимого со времен Платона до манихействующих катаров заблуждения. Нет, подобно тому, как доминиканцы неразлучны со своим хабитом, так и anima должна быть весьма щепетильна в своем выборе corporis.

Но вот в гроб с собой личный habitum, точно монах, она не кладет. Как же все-таки быть с Сыном Божиим?! А вот как, secundum fratris Thomae: “Мертвые тела простых смертных прекращают быть подсоединенными к некоей ипостаси, как было дело с телом убиенного Христа. Поэтому труп любого другого человека остается тем же самым не в простом, а лишь в некотором смысле — он тот же самый по отношению к материи, но не по отношению к форме. Однако, тело Христа остается тем же самым в абсолютном смысле propter identitatem suppositi”. Феррандо не вполне владел премудростью слова «suppositum», но основную мысль прочно ухватил за шиворот. Было бы ересью утверждать, что Иисус умер не так, как все прочие люди. Тем не менее, нечто божественное в его нижележащей сущности позволяло Его мертвому телу оставаться полностью идентичным живому. Не то, чтобы у Уильяма де ла Мара не было дополнительных возражений. В Евангелии сказано: «Ядите, сие есть Тело Мое», значит, причащаемся Плоти Его, той самой, сакральной, а не какой-нибудь иной, и не обесформленной материи. И еще сказано: «Разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его», подразумевая тело Его, значит, тот самый, и никакой другой храм. Но разве выпады всех этих мелких уколов не отражаются непробиваемым щитом все того же аргумента Фомы?! Ужели сии хищные атаки с вершин богословской мысли не разобьются вдребезги о скалы его железной логики?! В дверь кельи постучали — самое время отправляться на утреню, а потом к послушникам, сегодня у них repetitio – повторение пройденного за неделю учебного материала. Отяжелевший от полунощных трудов мыслитель очнулся от раздумий и, вздрогнув, хотел было встать, но тут же застыл в благоговейном восторге! Внезапно он осознал истинный смысл вещего сна Никколо. Тот голубь, что испил родниковой воды, был, конечно же, Духом Святым, посланным на многострадальную землю в личине Блаженного Аквината! А тот орел, что разбился о сицилийские камни, не мог быть никем иным, как нечестивыми нападками на непорочную святость его учения! Не correctorium то был, а corruptorium — извращение, искажение истинного Слова Божия!

Когда с солнечным светом пожар веры в душе Феррандо поугас, его стали мучить жгучие угли сомнений. Как быть с почитанием реликвий?! Останутся ли чудотворными останки усопших святых, если на них надета иная, нежели при жизни, субстанциальная форма?! В конечном итоге он прикончил уже поверженного, но все еще дьявольски коварного противника мастерским ментальным ударом. В любом случае, простым смертным познать божественные истины не суждено. Вполне достаточно того, что доктрина Аквината не являлась еретической, при этом оставаясь столь же вероятной, как и мнения его оппонентов. К вечеру того же дня милостью Господней в его голове сам по себе сложился готовый план действий. Его теологического образования не хватало для того, чтобы самому, вооружившись пером и чернилами, встать на защиту несправедливо осужденного Фомы. К тому же, не удостоился он в свое время и чести обрести licentiam docendi. Да, он мог написать знакомым в Неаполь, Болонью или Флоренцию. Среди них были и такие, что некогда сиживали у ног Аквината, скажем, Ремигио деи Джиролами. Но только могучий набат апологии от докторов богословия мог быть услышан повсюду в христианском мире. Он еще не знал, кто согласился бы взять на себя сею священную миссию. И среди братьев-проповедников было немало идеологических изменников, тех доминиканцев, что соглашались, пусть и не публично, с критикой Уильяма де ла Мара и прочих вражеских голосов, большей частью францисканских. Но он уже был уверен, что подходящий случай мудростью Божественного Провидения не замедлит представиться. И он понимал, что должен делать прямо сейчас – запечатлеть на верном пергаменте все то, что приключилось с ним и вокруг него в последнее время самым подробным образом. Ибо чем это было, как не bona fide чудом Божиим?!

Он начал свое послание пока еще неизвестному читателю с боговдохновенных слов книги Иова. “Quare detraxistis sermonibus veritatis… — Как сильны слова правды! но что доказывают обличения ваши? Вы придумываете речи для обличения? На ветер пускаете слова ваши. Вы нападаете на сироту и роете яму другу вашему. Но прошу вас, взгляните на меня; буду ли я говорить ложь пред лицем вашим?” И он рассказал об удивительном видении безвестного рыцаря у чудотворных мощей Блаженного Фомы в монастыре Фоссанова. И он поведал кровавую правду о последовавших за этим страшных событиях сицилийской вечерни. И он раскрыл свои душевные переживания пред ликом неминуемой смерти, историю своего невероятного спасения немедленно после принятия обета. И он узрел могучую десницу Господню за счастливым исходом восстания против тирании Карла Анжуйского. И он не забыл живописать свои недавние мучения и великие знамения на пути к обретению истины. И он раскрыл сокровенный смысл сна Никколо. И, когда начертал последнюю букву, то знал, что победил. Победил в жестокой дуэли с лживой моделью…

Вопрос к читателям после прочтения главы: В самом конце главы фра Феррандо начинает свое послание цитатой из книги Иова: Quare detraxistis sermonibus veritatis. Эти слова составили incipit (т.е. начало) одного средневекового трактата, особо важного в нашем контексте. Какого именно?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

DEUS EST SEMPER MOVENS IMMOBILIS.
Бог — суть тот недвижимый, что всегда движется.

Фра Убертино давно свернул на свою паломническую тропу, но его пронзительные стенания еще долго страшными призраками навещали душу Джио. «И было у праотца Авраама два сына – один плотский, от рабыни Агари рожденный, другой же духовный, Богом обетованный, ангелами возвещенный, от законной супруги Сарры. Измаила прогнал он прочь от лика своего, хоть и был тот первородным. И произошло от него заблудшее племя сарацинов, поклоняющееся лжепророку Магомету, погрязшее в греховных плотских утехах и заблуждениях. А Исаака, наоборот, возлюбил и призрел Всевышний за духовное совершенство и примерное послушание. И потому поставил завет с ним и потомством его. И посему так умножил семя его, что стали как звезды небесные и как песок на берегу моря. Вот почему премудростью Господней тем нечестивцам, что рождены были в рабском пленении у Мамоны и плоти своей, надлежало появиться в бренном мире прежде прочих, дабы вырасти числом, дабы обманом захватить власть в ордене, дабы изменить делу святого Франциска. Но только тем его истинным духовным детям, что будут неукоснительно выполнять требования богоданного, ангелами небесными воспетого, законного Устава и Завещания, Божественным Провидением суждено унаследовать благодать серафическую во веки вечные!» Сии видения затмевали для оставшегося в одиночестве на пути в Болонью Джио и без того хилое зимнее Солнце тучами беспросветной тоски. Почему-то его ничуть не радовало осознание собственной праведности, но, скорее, заметно тошнило от ее приторного привкуса. При этом, отчего-то хотелось горько оплакивать несчастную судьбу тех братьев, что по недоумию своему отказались верой и правдой служить несравненной Госпоже Нищете. Но время текло по своей обычной незамысловатой траектории и могучий напор все побеждающей юности преодолел-таки ментальные дамбы, возведенные недавним провожатым. Чем больше тот удалялся в прошлое, тем шире разливалась река забвения, тем бледнее размывались эти воспоминания…

И тем ярче ему показались появившиеся на горизонте красноватые стены – Via Aemilia привела его к Bononia Rubro. Он не стал толкаться в главные ворота, куда выстроилась длинная очередь из повозок, а проник вовнутрь через соседнюю Porta Святого Виталия. И обомлел… Нет, Джио был родом не из глухой деревни, да и многое уже на своем коротком веку успел повидать, но это! Такого он не мог бы себе даже вообразить! Башни, одна выше другой, словно корабельные мачты или сосны в лесу, гордо вздымаются в небеса. Церкви, одна прекраснее другой, словно волшебные камни из Магнесии, притягивают к себе толпы пилигримов. Сколько здесь звуков! Вот раздался мелодичный перезвон колоколов. Издалека слышатся крики торговцев, зазывающих покупателей. А это — о, Bononia Docta! — прошла шумная кампания школяров. Сколько здесь красок! По портикам, словно широким руслам, текут волны наряженных в разноцветные шелка горожан и еще более пестро и чудно одетых иноземных купцов. А сколько здесь запахов! О, Bononia Crassa! На лотках аппетитно разложены местные колбасы и флакончики с уксусом, пармезанский сыр и прошутто, восточные сласти и южные вина… Впрочем, ему, будущему брату меньшему, ни к чему дьявольские соблазны большого мира. Надо поскорее идти в монастырь, чтобы там обрести хлеб с водой и душевный покой. Но, как ему подсказали прохожие, тот расположился по заветам святого Франциска далеко на окраине, на противоположной западной стороне города, за Porta Nova. Посему, достигнув наконец цели своего путешествия, юноша успел насквозь пропитаться вибрациями и ароматами поймавшего его в свои объятья праздника жизни…

И здесь его тоже встретили неожиданности. У самых дверей конвента находилась рака, но не какого-нибудь святого угодника, а университетского юриста Аккурзия. В округе повсюду сновали студенты, но похоже, что искали они здесь отнюдь не бесплатную похлебку, а пищу духовную. Рекомендательное письмо от Иоанна Пармского оказало на гвардиана предполагаемое благотворное действие, но определили его в келью с весьма необычным обитателем. Маркус, а именно так звали теперешнего соседа Джио, хоть и был с первого взгляда его ненамного старше, уже щеголял в вожделенном сером хабите, подпоясанном веревкой, и носил гордое звание magister novitius. Однако, самым удивительным были его характер и повадки. Казалось, что по воле Творца у него то ли печень вырабатывала слишком много крови из пищи, то ли сердце производило чересчур обильное количество пневмы из воздуха. Сии излишки самопроизвольно преобразовывались в голове в избыточную жажду действий. Подобно горячему источнику, он фонтаном во все стороны извергал брызги телодвижений, эмоций и глаголов. Своего нового товарища не замедлил радушно поприветствовать особенно бурным словоизвержением, время от времени сопровождая оное весьма болезненными рукопожатиями, похлопываниями по плечу и энергичной жестикуляцией с забавными гримасами:

— Pax et bonum! А тебя Джанни зовут, да?! Ты из Анконы к нам приехал, нет?! Так далече, надо же! А я вот нигде дальше Модены не бывал. Грустно, да?! Не думай, я не плачу. Но страсть как хочу странствовать! Это ведь обязанность францисканцев – проповедовать слово Божие и обращать язычников со схизматиками, нет?! И так любопытно! Да! Я и в Ассизи схожу, и в Неаполь, и в Париж, и в Камелот! И до западного предела Земли, Блаженных островов, доберусь, и ко гробу Господню, и в Катай дойду, вот тебе крест! А, может быть, милостью Всевышнего и царство пресвитера Иоанна отыщу, не веришь, да?! А я к мощам святого Петрония припадал, это наш заступник и покровитель! И у останков святого Доминика молился! Он здесь у нас в городе похоронен в базилике братьев-проповедников, ты не знал, нет?! Так мне потом видение было, во сне! Будто у меня отросли когти и крылья как у грифона! Верное знамение, да?! Эй, ты, наверное, притомился с дороги, нет?!

Холод и голод, грязь и слякоть на протяжение двух недель были неразлучными спутниками Джио, и его отягощенные миской сытной поленты перед пылающим камином веки и впрямь стопудовой гирей тянуло вниз. Тем не менее, он был слишком хорошо воспитан для того, чтобы показать это в присутствии других людей. Был готов поклясться, что ни разу не зевнул. И теперь был вынужден удивиться отношению трогательно участливому и внимательному – как человек, столь погруженный в монолог, с такой легкостью смог вынырнуть на поверхность к ближнему своему?! Однако, на следующий день от беспробудного сна к активной жизни его вернуло бесцеремонное расталкивание:

— Вставай-вставай, amiculus cordialis, дружок сердечный! Laudes matutinae уже закончились! Выспался, да!? Пора, пора поспешать – мне тебе столько всего надо показать! Пошли быстрее со мной! Хорошо, нет?!

Да, это и в самом деле было хорошо. И даже весело! Почему-то сей словесный ливень, в странном контрасте с капелью сетований Убертино, не вызывал желания от него укрыться. Отчего-то хотелось легкой щепкой помчаться по быстрому ручью кипучей деятельности новообретенного приятеля. И вскоре его уже потащило вниз по течению вверх по улицам бурга:

— Ecce, сей камень в стене особый, селенит называется. Потому как светится небесным сиянием от Луны. Если не будешь так дрыхнуть, нынче же ночью сам увидишь! Что-о-о, большая?! Эта-то башня?! Да я тебе тыщу других покажу, во сто крат выше! Зачем понастроили?! Семейства тут разные благородные друг с другом враждовали. С верхотуры, чай, обороняться сподручнее. Не-а, не все богатые, но жутко умные, а в шелках ходят оттого, что машину хитрую изобрели. Шибко быстро умеет ткать! Еще что делают?! Пергамент во-о-он там производят – самый лучший в мире! Это – церковь Спасителя. Там – кафедральный собор. Ка-а-ак ты сказал?! Эта-то небольшая?! Зато в ней в день Святого Луки в октябре новичков посвящают в схоласты. Почему именно bovis alatus?! Ученый евангелист тоже благоволит к Болонье – у нас хранится милостью Всевышнего обретенный чудотворный образ Мадонны, который он сам написал. За городской стеной в святилище на Караульном Холме.

Последние слова Марко сопроводил понятным телодвижением, ткнув пальцем куда-то вбок и вверх. Невольно проследив взглядом в указанном направлении, Джио обнаружил на мудрых голубых небесах божественно белое облако в форме крылатого быка. Знакомый трепет пробежал по его телу. Что это могло быть, если не великое знамение?! Ужели предназначенное для него, простого смертного?!

— Эй, смотри, не треснись головой! Зазевался, нет?! Великолепный palatium, да! Здесь заседает подеста, а тут по соседству томился в заточении Энцо, король Сардинии, сын императора Фридриха… А на этой площади не одна, нет, а аж семь церквей! Люди потому толпятся, что благодать Божию там обретают, припадая к чудотворным святыням. В них зайти – все равно, что в Иерусалиме побывать. Ибо построены по его образу и подобию. Так все сказывают, но я когда-нибудь все же в Святую Землю приду, да! Нет, к псам Господним сегодня уже не пойдем, к мощам блаженного Доминика тоже, чай, не протолкаться. Лучше я тебе curiarum факультета артистов покажу…

И в самом деле, пора было возвращаться к вечерне. Но разве достойны внимания благочестивых монахов семь слишком свободных искусств?! Джио, будучи сыном состоятельных родителей, еще в детстве приобрел необходимые навыки в латыни и арифметике – чтении, письме, счете и даже доктрине algorismi. Но потом во францисканском studium безраздельно царила теология. Правда, Иоанн Пармский в своем напутствии ему тоже упомянул artes liberales, но тогда юноша, поразмыслив, придал этим словам исключительно метафорическое значение. Теперь же, пребывая в тональности беззаботной беседы, отважился серьезно спросить:

— А ты что, посещаешь… посещаешь их lectiones? Разве … разве сладчайшая… suavissima sacra doctrina может быть смешана с ядовитыми … ядовитыми измышлениями язычников?! И гвардиан разрешает?!
— Ну, ты, Джованни, темнота! Да! Хоть пол-Италии исходил, а света истины так и не узрел! Нет! У нас в конвенте брат Эгидиус у ног Роджера Бэкона сидел, знаменитого парижского и оксфордского магистра. Того самого минорита, что по просьбе Папы Римского научал Его Святейшество, как христианство спасти от неверных. Того самого, да! А тот так говорил – прежде всего надо научиться иноземным языкам. Без этого мы никогда не сможем обратить в истинную веру еретиков и язычников, нет! Вот тебе и тривиум! И еще так говорил – математика суть дверь и ключ ко всем прочим знаниям. Только через нее откроется нам путь восхождения к Творцу через Его Книгу Природы, да! Вот тебе и квадривиум! И многие другие таинства поведал людям Doctor Mirabilis. Представь себе – вот то самое место, на котором ты сейчас стоишь, суть острие опрокинутой пирамиды. Понял, нет?! Через нее небесные тела исполняют предначертанное Божественным Провидением. Влияют не только на подлунные сферы огня и воздуха, но и через них на твою судьбу, да!

Марко разил наотмашь стальным клинком закаленного годами credo. Недостаток аргументов компенсировал избытком телодвижений. Казалось, его пламенная речь с размахивающими руками в качестве мехов образовала плавильную печь для формирования суждений Джио. И он все продолжал подбавлять жару.

— Но в разных странах это происходит по-своему. Посему domina всех прочих наук — scientia experimentalis. То есть надо все проверять на своем собственном опыте. Оттого-то необходимо путешествовать! Я жуть как хочу, да! Роджер сказывал, что где-то вблизи экватора есть две расы эфиопов, чья тень не падает на юг, как у нас, нет! А дальше на север после сарацин живут грузины, в стольном граде которых, Тифлисе, есть доминиканская миссия, да! Но за Каспийскими Воротами начинаются бескрайние дикие монгольские степи. За ними почему-то снова обитают сарацины, но худшего сорта, под названием булгары. Наконец, на самом севере блаженствуют в своем ледяном раю гипербореи. Если же отправиться еще дальше на восток, то там будут те самые кочевья, откуда к нам некогда пришли страшные гунны. И среди них до сих пор есть такие грозные племена, что могут уничтожить и Египет, и Францию. И некоторые из них поедают своих усопших родителей, да! Из уважения к ним, а не от голода, нет! И только на самом краю земли перед последним морем, в Черном Катае стоит искать царство славного пресвитера Иоанна. Вот туда-то я и стремлюсь, да! Пойдешь со мной, нет?!

Легкий на подъем Марко отнюдь не настаивал на ответе и уже убежал к другим вопросам. Поэтому Джио, промолчав, снова с головой окунулся в океан своих мыслей. Еще вчера он бы закрылся от выпадов подобных идей щитом равнодушия. «О, блаженное одиночество, ты – единственное благо», — пришло на ум ему и сейчас. Но пылкая проповедь распахнула окна его души для горячего дуновения сомнений, перевела еще не застывшие окончательно убеждения в текучее состояние. Может быть, и явление нового друга в его жизни было событием неслучайным?! Может быть, та боль, что он сейчас ощущал в сердце, была вызвана небесной пирамидой Божественного Провидения?! Нет, он еще не был готов изменить своим прежним верованиям. Но только Господь способен постоянно двигаться, сам оставаясь недвижимым. Да, он уже явственно различал, пусть еще и вдалеке, вдохновенные черты прекрасной дамы Vita Activa.

Вопрос к читателям после прочтения главы: Magister novitius — что означало это звание?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!

Хаос любого безумия со временем костенеет и обретает весьма определенные очертания. А вот уже после этого получившуюся глыбу модели с умом обтесывают, придавая ей новую удобную форму. Поскольку те алгоритмы и инструменты, которые люди применяют в этих целях, не отличаются оригинальностью, то и процесс этот обычно протекает по схожему сценарию. Кто-то принимает изначальную идею, другие же ее отвергают. Результирующая конфронтация нередко разрешается кровопролитием, причем, порой самым настоящим, а не метафорическим. Именно эти прискорбные события вы и наблюдали в очередном пятиглавии Георгия Борского. Причем, они произошли синхронно в двух ветках повествования. Неслучайно или по недосмотру автора, как вы думаете?! Ради сохранения жизни интриге я, пожалуй, придушу ответ на этот вопрос. Вместо этого продемонстрирую закономерность возникновения обоих катаклизмов по отдельности.

Сумасшедшая по накалу борьба Антихристов – императора Фридриха II-го и руководимых Папами гвельфов, казалось, завершилась уверенной победой апостольского престола. Нечестивый stupor mundi отчалил в шестой еретический круг Дантовского Inferno, а запас наследников Петра и Павла был неисчерпаем. Однако, за это триумфаторам пришлось слишком дорого заплатить. Вместе с парадами и торжествами в цитадель католицизма Троянским конем была занесена ядовитая идея окончательно растоптать змеиное гнездо Гогенштауфенов. Семена сей политики безумного геноцида, будучи последовательно посеяны в жизнь длинной последовательностью понтификов, дали ряд смертельных всходов. В том числе губительных для них самих. Слишком долгий имперский interregnum привел к многочисленным перегибам на местах. Борьба с собственными мятежными королями и баронами эффективно выключила Германию из активной внешней трансальпийской политики. Поиск же желающих спихнуть с неаполитанского трона бастарда Манфреда после ряда неудач за Ла Маншем возвратился на континент, во Францию. Карл Анжуйский с первого взгляда был блестящим решением поставленной задачи. Кто еще, если не христианнейшие Капетинги, защитит матушку церковь от гибели под секирой страшных гибеллинов?! Кто еще, если не амбициозный бесприданник, младший брат Людовика Святого, мог быть более заинтересован в добыче для себя короны?! Кто еще, если не блистательные непобедимые франкские рыцари, был способен довести конкисту до успешного конца?! Однако, сей ловкий тактический ход противоречил главному стратегическому принципу выживания духовной власти – разделяй светскую и прозябай. Пусть на юге Италии более не хозяйничали независимые нормандские бандформирования или потомки богомерзкого Барбароссы. Пусть теперь там воцарились кровные родственники традиционных союзников папства. Но резкое выделение одного государства на бледном фоне всех прочих означало то, что оно могло затмить Солнце милосердия Всевышнего и Викариям Божиим на Земле. К тому же, значительные финансовые вливания в крестовые походы обескровливали тело Христово. Дальнейший крах и авиньонское пленение становились неминуемыми.

Но та мрачная перспектива к последней четверти тринадцатого века была еще в грядущем, а в ближайших исторических окрестностях дух покорителя Mezzogiorno и его преданного покровителя Мартина IV-го захватывало от радужных перспектив. Константинополь, счастливой случайностью доставшийся Палеологам, был уже не грозным колоссом, а жалким карликом на православных ногах. Трепетавшая на самых легких дуновениях политического ветерка промеж многочисленных врагов, Византия должна была стать легкой добычей для могучего атлета Господа. И Карлу Анжуйскому довелось услышать желанный звон колоколов, но они возвещали не вечную славу латинскому оружию, а кошмарный позор сицилийской вечерни. И сей неожиданный для него поворот исторической драмы был вполне предсказуем. В имперских планах он отвел бывшей древнеримской житнице скромную роль безропотного раба, поставщика податей. Тем временем, с Востока василевс Михаил проливал на относительно недавних греков бурный поток золота в судорожных попытках запрудить франкское вторжение. А на Западе, при дворе короля Педро и его королевы, дочери Манфреда, Констанции, собиралась, готовясь ко взрыву, критическая масса неаполитанских диссидентов и иммигрантов. Тем не менее, по мнению большинства современных экспертов, вспыхнувшее восстание было спонтанным. Занятные нарративы, красочно описывавшие приключения заговорщиков во главе с Джованни из Прочида, появились в хождении спустя столетия, в то время как его подписи под документами свидетельствуют о неотлучном пребывании в Арагоне. Безумием было бы организовывать мятеж до того, как армада крестоносцев отправится в поход. И жителям Палермо надо было быть сумасшедшими, чтобы променять сытую спокойную жизнь на карьеру смутьянов, зная, как жестоко был подавлен предыдущий бунт всего десять лет тому назад. Именно по этой причине в «Мире на крови» я вручил факел поджигателя войны вдохновленному обретенным пророчеством чересчур решительному иноземцу Никколо…

Зато следующая глава этой сюжетной линии почти полностью покоится на историческом корпусе. Описанные мною в «Избранные: избранное» венценосные персонажи, их резиденции, изречения и в некотором смысле даже соображения, за малым исключением, были мною позаимствованы из первоисточников или заслуживающих доверия комментариев на оные. Нетрудно убедиться, что все действующие лица реагировали на случившееся безумие с присущим им недюжинным умом. Анжуйский монарх, не спеша, поспешал. Арагонский король, напротив, немедленно замедлился. Папа последовательно убивал папство. Василевс, ликуя, воскрешал православие. Наконец, «Самый Божий суд в мире» продемонстрировал результат, хоть и промежуточный, сей эпической партии на Великой Шахматной Доске средневековья. Карл, собравшись с силами и мыслями, осадил ключевую для исхода всей карательной кампании Мессину. Однако, героическая защита города силами как самих его жителей, так и вежливых людей, прибывших на помощь из-за границы, не позволила ему взять фортификации быстрым приступом. Блокаду же удалось разрушить доблестным каталонским войскам при помощи своей легендарной пешей гвардии – альмогаваров. Педро, приняв-таки после некоторых колебаний заманчивое предложение поучаствовать в рискованной политической игре, тем самым, обрел очередную корону, а старушка Европа – внеочередную войну.

А теперь давайте заглянем во второй интересующий нас ментальный мир. Он обязан своим безумием, прежде всего, непосредственному родителю – серафическому св. Франциску. Но и не только ему. Задолго до вочеловечения сего “второго Иисуса” в Ассизи западная ветвь христианской жизни почему-то вознамерилась уподобиться тем садовникам, что некогда посадили сие древо на Земле. Imitatio Christi стало одной из популярнейших социальных игр средневековой Европы. По установившемуся консенсусу имитировать следовало в первую очередь “евангельскую нищету” команды апостолов и ее божественного капитана. Полагалось, что она была вовсе не следствием люмпен состояния плотников и рыбаков, бросивших свою работу, но хитро замаскированной критикой “плотского иудаизма” в сравнении с небесной духовной чистотой новой доктрины. Ибо сказано (Мф. 19:21): “если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах”. И не только это, много чего другого в том же стиле и в тех же Писаниях было сказано. И во все это легко верилось, особенно на фоне вызывавших омерзение язв алчности и симонии, покрывших “плотскую церковь”. В понимании многих строгие правила Устава меньших братьев были предназначены Господом для излечения болезней большого общества. Одним из идеалистов, добровольно взваливших на себя вериги бедности дабы стать кирпичиками обновленной “духовной церкви”, стал Иоанн Пармский. В небольшом фрагменте “Vita apostolica” я описывал основные черты его возлюбленной модели. Характерная особенность этого кредо – поддержка эсхатологических фантазий Жерара из Борго-Сан-Доннино, в свою очередь основанных на сочинениях Иоахима Флорского. Из-за них-то сей Генеральный секретарь партии и был осужден ее съездом, смещен с занимаемой должности, чудом не подвергся репрессиям и удалился в отшельническую ссылку. Почти историчен и финальный эпизод, где он напророчил Джио темный силуэт того наставника, что поведет его за собой в светлое будущее.

«Почти» заключается в том, что на месте придуманного мной героя на самом деле находился знаменитый Убертино из Казале. И в некоторых других маловажных деталях – эта встреча в реальности происходила летом, а не зимой; к тому времени он уже не был послушником, но обрел францисканский хабит; в университете обучался парижском, а не болонском. И в кое-каких более существенных отличиях – я убрал из предсказания точное время обретения учителя, поскольку наш персонаж живет, часов не замечая; наконец, он впоследствии критически, а не эйфорически отнесется к критике пороков общества потому, что я задумал для него жизненную траекторию, проходящую по касательной практически ко всем тогдашним верованиям. Первые признаки этого скептицизма несложно заметить уже в “Status est collapsus”, где я заставил Джио встретиться со своим собственным прототипом. Тот внезапно состарился по той причине, что обвинения, которые он бросил в адрес погрязших в роскошной обуви и одеянии братьев, были мною позаимствованы из настоящего, но значительно более позднего манускрипта. Однако, нет сомнений, что соответствующая модель к этому времени уже родилась и окрепла. Что же это была за дама такая?! У микрофона известный американский историк-медивалист David Burr: «Существовали ли вообще францисканские спиритуалы? … Трудно определенно обнаружить это движение до 1270-х годов, да и после того мы наблюдаем разрозненные личности и группы с заметно различными планами. Тем не менее, мы распознаем в них некоторую степень семейного сходства… Их объединяла вера в то, что ордену требуется реформа… в то, что присяга обязывает францисканцев не только отказаться от прав на собственность, но и [от пользования ею]. Они все сильнее испытывали отсутствие доверия к текущему руководству, как самого ордена, так и всей церкви». Другими, нашими, словами и терминами, безумные идеалы св. Франциска к этому момент уже приобрели весьма определенные очертания. «Разрозненные личности и группы с заметно различными планами» объединяла общая вера всего лишь в несколько пропозиций. Тем не менее, сколоченные вместе, те представляли собой единый черный ящик, способный выдавать на выходе разноцветные, но устойчивые оценки для большого спектра входных феноменов – людей и событий. В образовавшемся ментальном мире уже пролилась первая кровь, уже полыхала война, подобная сицилийской вечерне…