Глава IX. Status est collapsus

DEUS EST SUPER ENS, NECESSE, SOLUS SIBI ABUNDANTER, SUFFICIENTER.
Бог – суть необходимая [сущность] за пределами существования, единственный, кто самодостаточнее, избыточнее себя.

Головокружение от сомнений оставило Джио немедленно после расставания с Иоанном. Водоворот беспорядочных мыслей выбросил его на самую середину реки жизни, и течение Провидения Господня увлекло его измученную душу в неведомые дали. Впрочем, ближайший поворот русла был уже отлично виден на горизонте. Впереди его ждала Bononia, ведь возвращаться ему было некуда, а за пазухой рядом с манускриптом учителя лежал пропуск в большой мир меньших братьев Болоньи — epistola от блаженного старца. Он знал, что путь ему предстоял нелегкий, ведь придется снова перевалить через Апеннины, теперь в обратном направлении. Стояло то злое время года, когда сердца добрых людей запирались на ставни, и они, сохраняя душевное тепло для спасения бренного тела, неохотно открывали окна христианской любви для ближних своих. Тяжело приходилось всем пешим путникам, не имевшим постоянного очага и пропитания, но они могли хотя бы сбиваться в ватаги, а наш юноша впервые отправлялся так далеко, не имея попутчиков. У него не было даже подпоясанного веревкой серого хабита, вызывавшего особое сострадание у богобоязненных старушек. Он походил скорее на попрошайку, бродягу и оборванца, чем на послушника или терциария миноритов. Но он был в том лучезарном возрасте, что растапливает лед любых препятствий и образует тем самым волшебный эликсир, превращающий заботу в задор. У него не было денег в кармане или хотя бы запасов еды в котомке. И у него не было кожаных ботинок или мехового плаща. Но у него был Всемогущий Бог, который, конечно же, не оставит милосердием Своим птенца гнезда святого Франциска, стремящегося воспарить в легких облаках беспечности, точно птицы небесные. Посему его мало заботило предстоящее путешествие, и он обратил по недавно обретенной привычке ментальный взор вовнутрь себя…

Джио было за чем присмотреть, ибо там происходило строительство здания единого мировоззрения из многочисленных ранивших друг друга осколков мнений и верований, с которыми он недавно познакомился. Вернувшись к сознательной жизни, когда уже стало темнеть, он с удивлением обнаружил себя на знакомой ему дороге в Тоди. То был, конечно же, знак с небес, и он, возблагодарив Всевышнего, распознал его как приказ – идти ему следовало к Якопоне. Дух Святой продолжал нести его, словно перышко, на крыльях своего могучего дыхания. Когда на следующий день он достиг промежуточной цели своего путешествия, то укрепился в вере – догадка была правильной. Недавно простившийся с ним ангел-хранитель нисколько не удивился ни его появлению, ни содержанию полученного пророчества. Более того, если прежде он недвусмысленно осуждал университетское образование за бесполезность, vana curiositas, то теперь деловито поручил юношу попечению брата Убертино. Тот как раз собирался с паломничеством сначала в Ассизи, а затем на священную гору Ла Верна, где серафимы даровали св. Франциску стигмату. А оттуда уж до древней Via Aemilia совсем недалеко. Dictum factum — спустя несколько дней они отправились в путь. Новый провожатый казался уже почти стариком, чья изнуренная внешность и босые ноги выдавали минорита строжайших правил. Поладить с ним было нетрудно – он тоже большую часть своего времени, свободного от молитв, проводил в глубоких раздумьях. Когда же им поневоле приходилось разделять трапезу в обществе друг друга и поддерживать молчание казалось неудобным, то у них находился неприятный предмет для приятной беседы – вражеский приговор Пьетро из Фоссомброне, который они оба дружно обсуждали и осуждали. Так дни игрались то ли в прятки, то ли в чехарду с ночами, пока доселе безмятежное путешествие не прервалось неожиданной встречей…

В таверну, где они притулились в темном печальном уголке вдалеке от жизнеутверждающего пламени камина, вошел молодой францисканец. Тонкие черты его живого лица, холеные белые руки и изящные телодвижения выдавали отпрыска знатного рода. Выдав сопутствовавшему ему мальчику властным голосом приказания и передав какой-то ключ, приезжий занял лучший в помещении стол. Еврей-хозяин, учуяв запах наживы, залебезил и засуетился, подавая еду. Убертино тем временем менялся в лице – обычное добродушное выражение постепенно костенело в жестком, волчьем оскале – и, наконец, бросился на чужака, как на ягненка. Джио поплелся вслед, с удивлением наблюдая за происходящим на его глазах алхимическим превращением любви в ненависть:
— Pax et bonum! Слава Иисусу Христу, досточтимый брат!
— Nunc et in eternum! Amen! Пожалуйте сюда, отобедаем вместе, чем Бог послал…
Перекрестившись, уселись. Однако язвительный гной из открывшейся душевной раны ветерана-минорита капал на снедь и портил застолье.
— Всевышний не оставил тебя сегодня в милосердии своем! Ох, как щедро одарил! Али ты захворал чем, касатик, не приведи Господь?!
— Благодарствую, слава Богу, на здоровье пока не жалуюсь. Поспешаю на собрание капитулы в Перуджу, потому потребно поскорее силы восстановить. Ты ведь, чай, сам тоже не Святым Духом питаешься, коли принял мое приглашение?!
— Нет, голубчик, мы с Джованни уже хлебом с водой насытились. Вот поговорить желаем с ученым человеком — о правилах праведной жизни, что установил Seraphicus Franciscus и что узелками на той веревке завязаны, которой опоясаны.
— Да вижу уж куда клонишь. Только в третьей главе Устава написано лишь – ешь то, что лежит пред тобой в тарелке. А во второй — не осуждай тех братьев, что вкушают лакомства. Строже только нынешние statuti ордена, но их мы же и устанавливаем…
— Неужто иудей поганый тебя из благочестия христианского потчует?! Али все ж за звонкую монету?! Куда bursarii своего отправил, дорогуша, если не ларь с казною отворять?!
— Что же делать, если люди желают помочь монахам нищим ради спасения души своей?! Не отказывать же им! Деньги те принадлежат матери нашей, святой апостольской церкви, а мы даже не прикасаемся к сим испражнениям мира бренного. Для того и нужен bursarius, дабы сохранить длани и персты наши в чистоте непорочной.
— А usus et fructus, использование и наслаждение от денег тех тоже Папе Римскому достается?! Ах вы, лжецы продажные, фарисеи подлые, иудино семя!

Диалог на глазах разжигал страсти Убертино. Его тон, поначалу холодно саркастический, теперь полыхал враждебным пламенем. Он уже не сидел чинно за столом, но эдаким петухом размахивал крыльями перед остававшимся невозмутимым приезжим францисканцем. Одна из рук, пролетая мимо, зацепилась за его облачение, казалось, случайно. Ан нет, разгневанный обличитель разброда и шатания тут же вывернул его наизнанку и победно воскричал: «А это, это что такое?! Туника под хабитом!» И не остановился на достигнутом, но, откинув скатерть, в благоговейном ужасе обратился ко всему народу: «Раны Господни! Зрите все, люди добрые! Сапоги! Сапоги со шпорами! Конный нищий!» Для пущего эффекта сравнения он задрал повыше свою собственную ногу, нагую и шишковатую, покрытую шрамами и кровоподтеками, посиневшую от перенесенных ударов и хронического холода, и застыл так на мгновение в немыслимой птичьей позе. Но уже в следующий миг он лежал на полу благодаря братской помощи своего собеседника:

— Соизволь не безобразничать, любезнейший, а не то стражников позову тебя утихомирить. Нечего мне тряпьем своим вонючим в нос тыкать! Нечего гордыню свою тешить одеянием нищенским! Нечего аскетические излишества за святость выдавать! Устав требует одеваться в vestibus vilibus, а не vilissimis – дешевое, ан не самое дешевое. То и делаю. Я сам был в шелках рожден, но многим пожертвовал. И не на то готов пойти ради Господа, но, как уже поведал, должен приехать в Перуджу вовремя в интересах всего ордена. Как сказал Блаженный Августин – не в том грех, чтобы пользоваться благами жизни, но в вожделении оных. Я же не для себя, а для общего благополучия радею.

За отсутствием подмоги или хотя бы поддержки публики ристалище пришлось с позором оставить. Убертино уже не пытался возобновить кровопролитное сражение за великие идеалы Франциска, с этой поры принявшись тихо, но постоянно и мелочно ворчать. Он сетовал на неслыханное, невероятное и всеобщее падение нравов. Орден более не был товариществом нескольких компаньонов одного святого подвижника, но гигантской стаей блох расползся по всему католическому телу Христову. Честь и слава, заслуженно достававшаяся истинным детям Госпожи Нищеты, делала братьями людей, что напяливали на себя облачение ордена лишь для ускоренного подъема вверх по карьерной лестнице. Многие из них теперь становились епископами, архиепископами и кардиналами, и не было сомнений, что в недалеком будущем они вскарабкаются и на апостольский престол. И он оплакивал то, что большинство миноритов уже мало привлекали невзрачные одежды добровольной евангельской бедности. Когда-то им было завещано строить скромные монастыри и небольшие, но с любовью украшенные церкви. Располагаться те должны были за стенами бургов, дабы в тишине и спокойствии францисканцы могли избегать ненужных соблазнов. При этом, оставаясь в непосредственной близости от городов, они могли бы продолжать творить благие дела и богоугодные проповеди. Нынче же они предпочитали возводить дорогие здания в самом центре со всеми удобствами – огородом и кладбищем, амбарами и погребами. Вместо того, чтобы, почитая Всевышнего, дружно трудиться во славу Его, они поклонялись идолу otiositas – безделье. И вместо того, чтобы следовать библейской заповеди «не заботьтесь о завтрашнем дне», создавали богомерзкие запасы. И вместо того, чтобы избегать женщин, входили с ними, прости, Господи, в чересчур близкое общение. И вместо того, чтобы делиться истинными знаниями, присваивали себе книги, зачастую постыдного мирского содержания. И вместо того, чтобы избегать проклятых денег, бесстыдно продавали через прокураторов по безумным рыночным ценам свои излишки или доставшееся им по завещаниям добро, не исключая лошадей или оружие. И вместо того, чтобы жить в любви с прочими монашескими орденами и рабами Божиими, грызлись с ними за земли, за богатых усопших, заказывавших молитвы за упокой своей души. Наконец, он жаловался на то, что ему, старому и больному, но рядовому ветерану, не оказывали должного уважения, что ему даже невозможно было получить в госпиталях тот уход, что имели высокопоставленные чины. И тогда он грозил прислужникам Антихриста грядущими адскими карами, не стесняясь выбирать краски посочнее, муки погорячее, серу самую пахучую, плач самый горький и скрежет зубовный самый громкий…

Джио составлял приятную аудиторию – при нем можно было говорить, не опасаясь нарваться на возражения. Более того, время от времени в самых риторически насыщенных местах он чувствовал себя обязанным выразить свое сочувствие. В таких случаях он обычно восклицал что-нибудь наподобие: «Frater Ubertinus, ужели… неужели такое возможно?! Неужто наш… наш благословенный орден находится в таком… таком печальном… состоянии?!» А тот в ответ всякий раз, взывая к небесам, поднимал глаза горе и с мрачной торжественностью ответствовал: «В печальном?! Состоянии?! Status estcollapsus!» — весьма довольный придуманной рифмой, которая казалась ему страшно красивой. Но если бы он мог заглянуть за забрало вежливости в глубину души собеседника, то ему было бы от чего пригорюниться. Отчего-то недавнее происшествие в таверне оставило там неожиданный, странный след. То ли патетические рулады Убертино казались фальшивыми на фоне уверенной гармоничной отповеди предателя дела святого Франциска. То ли его старческое брюзжание входило в конфликт с радужным мировосприятием нежного возраста. То ли он просто раздражал тем, что не давал юноше возможности уединиться в храме своих мыслей. А там в это время как раз почетным гостем присутствовало заученное наизусть изречение из манускрипта Учителя: «Бог – необходимая сущность за пределами существования, единственный, кто самодостаточнее, избыточнее себя». Коль скоро это так, то не грешат ли люди против христианского смирения, пытаясь имитировать того Единственного, кому нищета не страшна?!

Додумать и, тем паче, одобрить эту идею до конца Джио было немного страшновато, да ему и не предоставлялось такая возможность. К тому же, он еще не созрел настолько, чтобы быть способным производить самостоятельные суждения. И все же нечто незаметное, но необыкновенно важное происходило у него в душе. Если раньше он просто коллекционировал, запоминал чужие идеи, то теперь становился способен отвергать, разрушать даже самые авторитетные мнения. То было состояние полного коллапса его прежнего Я. То расчищалось место для того грядущего, куда его перышком нес Дух Святой на крыльях своего могучего дыхания…

Вопрос к читателям после прочтения главы: Почему Убертино обращается к приезжему Pax et bonum? Какова история этого приветствия?
Ответы принимаем в комментариях ниже!