Глава XVI. Лето ненависти, зима любви

8-е июля 1283-го года от Рождества Христова. Нет, судя по сфере неподвижных звезд, пожалуй, еще 7-е. За несколько минут до полуночи темные призраки каталонских тяжелых галер затягивают прочной веревкой блокады оставленную под защитой легких судов тонкую шею Porto Grande — Великой Гавани острова Мальта, да и не только его одного. Здесь, почти в точном геометрическом центре Средиземноморья пульсирует жизненно важная сонная артерия всего организма средневековой мирной и военной жизни. Потому неудивительно, что в то же самое время и в том же самом месте, пойманная внутри только что закрытого мешка, мирно спит команда кораблей вражеской анжуйской эскадры. Но это вовсе не продажные генуэзские или пизанские наемники, готовые при первой возможности убежать с поля битвы дабы жить не тужить, набив потуже кошель. То предельно преданные своему законному повелителю Карлу опытные моряки Прованса под предводительством знаменитых адмиралов Бартоломея Бонвина и Гильема де Корнута. И то военные, беспрекословно исполняющие полученный приказ – освободить осажденный восставшими местными жителями гарнизон крепости Castrum Maris, удержать непокорную, но стратегически важную твердыню в неапольских рукавицах кожи морского ежа. Не уступают они своим преследователям ни количеством, ни вооружением, ни удалью. Кому же наутро предстоит стать жертвой — хищнику, притаившемуся у входа в нору, или готовому выйти с ним на смертный бой зубастому и клыкастому зверю, обитателю берлоги?! Сей неразрешимый вопрос теперь принуждены решать, каждый для себя, матросы и ратники адмирала Руджеро ди Лаурия. Среди них и Никколо, если и не предающийся непривычным для себя размышлениям, то разделяющий общие настроения. На флагманский корабль арагонской флотилии его забросило резким поворотом колеса Фортуны прямо с несостоявшегося в Бордо бала Сатаны…

Прямо, да не в один присест. Выросший вдалеке от моря сухопутный житель и вообразить себе не мог, что когда-нибудь ему придется прозябать в столь мерзко мокрой среде. Но волею Всевышнего рыцарь сначала поспел на быстроходную торговую галеру, направлявшуюся в Сицилию. А затем уже благодаря человеческому орлиному взору обнаружил на горизонте невдалеке от родных берегов множественные косые паруса. Наблюдение и последующее донесение попали точно в цель – то могли быть только упущенные арагонскими сторожевыми постами анжуйские суда. Не стоило большого труда расшифровать их замысел – они готовили погибель мальтийским повстанцам под предводительством Манфреда Ланчиа. Никколо, узревший, как обычно, в происшедшем десницу Господню, тут же на месте решил присоединиться к погоне и получил на это разрешение. С Руджеро Лаурийским его быстро сроднило общее чувство – ненависть, устремленная в одинаковом направлении. Главнокомандующий военно-морскими силами Арагона был непримиримым врагом венценосного Карла. Немудрено – ведь его отец пал смертью храбрых на поле Беневенто, а он сам, малолетний, с овдовевшей матерью был вынужден оставить фамильный замок в Калабрии и продолжить жизнь трусливых, найдя прибежище в Барселоне. Со временем обделенный судьбой мальчик подрос и преданной службой вкупе с недюжинными талантами заработал уважение в глазах короля Педро. Теперь же он был заброшен на капитанский мостик всего королевства, волею монарха сместив на этой должности его собственного внебрачного сына. А ведь тот ни в чем не провинился и даже отличился тем самым удачным набегом на Реджио, в котором сложил голову граф Алансонский. По какой тогда причине?! Может быть, король почувствовал, что долгое брожение горького вина обиды в душе безвинного бродяги должно было превратить оное в смертоносный яд. Новоиспеченный адмирал и на самом деле готов был выпрыгнуть из печи войны в самое пекло ада, дабы оправдать высочайшее доверие и залить вражеской кровью жгучее чувство мести внутри себя.

И то был воистину счастливый выбор, ибо в личности Руджеро воссоединились ум и хитрость лисицы с силой и прямолинейностью медведя, решительность тигра с осторожностью рыси, великодушие льва со злобой волка. Словно голодный зверь, бросился он в преследование за своей намеченной жертвой. Но, будто умелый охотник, бесшумно подкрался к ее логову, не отвлекаясь на мелкую дичь – цитадель на острове Гозо. И, как ловкий зверь, в одно касание осуществил он свой последний прыжок. Мимо безлюдного Комино, облюбованного безумным иудеем-каббалистом Абулафией. Мимо восточного берега, не такого скалистого, как западный, и потому населенного верными короне Арагона мальтийцами. Мимо крохотных островков св. Павла, прославленных в Священных Писаниях. Туда – в самое сердце Средиземноморья, крупным пятном краснеющее на портулане из Майорки, в Portu Grandi, направлял он клинок своей ненависти, острие оружия своих воинов. В его боевом арсенале были непревзойденные в своем мастерстве каталонские арбалетчики – balistarii catalani. Два их орудия смерти, побольше и поменьше, были готовы отправить в грудь врагов триста болтов, насквозь пробивающие броню самых лучших миланских доспехов. А их железный шлем, кираса и короткий меч позволяли участвовать в последующем бою. Но на случай рукопашной у него для анжуйцев в трюмах был припасен и товар пострашнее – непобедимая пехота, могучие альмогавары. И сейчас, в первых лучах восходящего за спиной Солнца грядущей славы он так воодушевляет своих людей: «Боже упаси напасть нам на спящих. Пусть никто не посмеет потом сказать, что мы победили за счет коварства. Трубы и литавры! Подать сигнал атаки!» И все, не сговариваясь, как по команде, кричат: «Vivat! Да здравствует наш адмирал!»

По приказу Руджеро к этому времени галеры были сцеплены нос к носу, сначала канатами, а затем веслами – ни один вражеский корабль не должен был прорваться через оцепление, избежать гибельной петли на шее. Но разбуженные франки тоже отнюдь не празднуют труса, они уже спешат на кровавую жатву — блестящие, закованные в железо рыцари, усиленные гарнизоном Castrum Maris. Что на белом свете может удержать их несокрушимый напор, помешать исполнению их черных помыслов?! Буря, ураган, смерч из металлических перьев – вот что! Они летят и летят без устали с каталонских арбалетов вдаль, круша и разбивая, раня и убивая. И нет среди бравых анжуйцев того Геракла, который смог бы усмирить сих разбушевавшихся стимфалийских птиц. Но всех не перестреляешь – и вот борт с оглушающим треском врезается в борт. Поредевшие, но не сдавшиеся ряды могучих воинов идут на абордаж! Кто в христианском мире сможет противостоять их фехтовальному искусству, совладать с их дьявольской силой?! Презирающие смерть как спартанцы, прославляющие войну как римляне альмогавары – вот кто! Густой град из их копий и дротиков сбивает врагов с ног, опрокидывает карабкающихся наверх людей, сбрасывает в воду, наполняя и без того соленое синее море горючими красными слезами. Но и те из них, что каким-то чудом выдерживают сей металлический шквал, едва могут устоять на месте, подло убегающим из-под ног. Падая, они беспомощно барахтаются, придавленные своим тяжелым вооружением. И арагонские воины с трудом сохраняют равновесие, но, подобно Антею, споткнувшись, немедленно поднимаются и с новыми силами бросаются в бой.

Бой?! С каждой минутой он все больше напоминает побоище. А вот и приказ — рубить канаты, весла в воду! Теперь каждой галере нужна свобода маневра, дабы преследовать и добивать удирающих. Неподалеку флагманский корабль, а на нем адмирал Гильем де Корнут с офицерами штаба. Сразиться с ними — подвиг, достойный славного Никколо, и он, сверкая гневным взором и обнаженным мечом, бросается в самую гущу врагов. О, как неистовствует пожар ненависти в его груди! О, вопли каких адских проклятий доносятся оттуда! О, с каким остервенением он бьется! О, с каким наслаждением раздирает в клочья железные кольчуги! Но и он всего лишь простой смертный… Но и с его мощью может совладать чужая ловкость… Но и у него находится Ахиллесова пята – под ногами… Окруженный со всех сторон, он не рассчитывает силы удара и, подкошенный предательскими волнами мерзко мокрой среды, через мгновение уже ощущает жаркий-жаркий холод металла в своей груди и черное-черное сияние пустоты в душе. Господи, в руки Твои предаю душу мою…

Но пробудили его не ангелы небесные, а соратники земные:

— Э, да он дышит – живой! Сюда-сюда его, осторожнее! Ну, герой, благодари Всевышнего!
— И… Иисусе… А… Адмирал… У… Убит?!
— Да нет же, здесь, здесь он, если хочешь, сейчас позовем!
— Н… Не… Н… Наш… У… Убит?!
— А, марсельский?! Да, сражен самим Руджеро в поединке. И флот уничтожен! Победа! Полная и безоговорочная! Манфред Ланчиа взял Castrum Maris, завтра — на Мдину!

Чудом спасенный Никколо присутствовал и при этом походе, и при последующем набеге на Капри, но уже в обозе, в виде куска мяса, над которым эскалопили эскулапы эскадры. Когда он снова обрел способность слитно говорить, то удостоился визита самого мальтийского триумфатора:

— Насолили мы с тобой, дружище, Карлу поганому! Но и тебе та соль на рану просыпалась…
— Иисусе Мария! Ужо и не так ему достанется! Поделом, потому кара Божия! А мы дрались за правое дело! И благородно не напали на сонных! За то тебе и всем нам благоволение небес!
— Тебе честно признаюсь. Не только на силу Господню рассчитывал, когда приказал трубить атаку, но и на слабости человеческие. Чтобы разбить неприятеля, да еще наголову, свою голову надо иметь на плечах. Выманить мне хотелось их из крепости да наружу, с суши да на воду. Ибо сильны франкские рыцари на земле, да беспомощны на море. По глупости своей приняли они мой вызов.
— С таким адмиралом хоть к самим вратам ада! Когда пойдем на анжуйского дьявола?!
— Сезон, почитай, что завершился. Перезимуй-ка ты, богатырь, спокойно дома да поправь хорошенько здоровье, а твоя любовь к Родине и ненависть к врагу нам еще пригодятся следующим летом!

Армия могучего организма Никколо тем временем уже успешно гасила последние очаги сопротивления недруга недуга в его теле. Зато пришлось рыть окопы в душе. Привыкший к красочным ратным будням, он от серой скуки в отпуске ничего, кроме зеленой тоски, не ожидал. Но теперь он был моряком, и к их горькому уделу надо было привыкать. И — кто бы мог подумать! — та зима стала для него порой сладкой любви. Не только к безжалостно покинутой прелестной Джузеппе. Не подумайте, за кривыми внебрачными приключениями на стороне прямодушный рыцарь тоже не гонялся. Его покорила подкинутая женой в его жизнь дочь. Когда та родилась, он мужественно сражался в Калабрии. Красное пищащее существо неправильного пола в кульке, сунутом ему в руки, не вызвало у него тогда ничего, помимо отторжения. Беатриче?! Пусть будет так, ему было безразлично. Когда он готовился пасть смертью храбрых в Бордо, ей тоже пришлось бороться с хворью. К счастью, оба поединка разрешились благополучно, хоть и по-разному сценарию. Но вот теперь, когда они волей Всевышнего оказались под одним родным кровом, родная кровь завоевала суровое сердце воина. Странным образом, повадки малышки более не раздражали, но забавляли его. Что бы она ни делала — смешно пыхтела или гугукала, разбрасывала вещи или тянулась за ними — он воспринимал это благосклонно. Он восторгался тем, как ловко она переворачивалась со спины на живот и обратно, как научилась сидеть и начала ползать. Возможно, главной тому причиной была очаровательная улыбка, оставлявшая ямочку на щечке, каковой Биче особенно щедро одаривала отца. Опытная кокетка, оснащенная изощренным арсеналом для охоты на мужчин, не могла бы столь метко пустить стрелы Купидона, как полонила его родительскими узами сие невинное дитя…

И Никколо с удовольствием позволил себя обольстить. Он сам смастерил для малышки новую кроватку, качельки и бесчисленные игрушки. И ежедневно забирал маленькую барышню у нянек. И мог подолгу копошиться с ней, забывая о всех прочих делах и заботах. И часами носить ее, любопытно разглядывающую мир вокруг себя, на своих руках. И представлять ей собаку, птицу, осла. И он был счастлив, когда тормошением или дуновением, подбрасыванием или танцами ему удавалось вызвать ее искристый смех. В один из тех холодных дней, когда тот в очередной раз зажег теплый огонь семейного очага, их посетил фра Феррандо. Понаблюдав за тем, как дитятко весело скачет на спине его друга, брат-проповедник не смог удержаться от назиданья:

— Вижу, совсем оседлала тебя дочь твоя. Знать, того не ведаешь, как научал людей столь уважаемый тобой Фома Аквинский. Власть родителей над детьми подобна королевской. По природе своей мужеской ты более пригоден к правлению, потому должен быть не только добрым батюшкой, но и грозным царем для нее. Только так старшие должны относиться к младшим, породившие к порожденным.
— Пресвятая владычица! Нешто Господь милосердый не призрит на любовь мою к сему созданию беспорочному?!
— Все мы приходим в бренный мир с червоточиной греха первородного. И тебе, ради спасения души дщери твоей, надлежит со строгостью воспитывать ее во страхе Божием.

Преступный отец перевел взгляд с суровой туши доминиканца на окончательно загубленную им нежную крошку. Муки совести и сомнений отразились на его лице…

— Буде то Богу угодно, стану направлять и править. Ан днесь никак не могу. Ей-ей не могу…

Мог ли монах, который не имел и никогда не будет иметь детей, понять и принять столь откровенное человеческое слабодушие?! Феррандо посмотрел на друга и почему-то ему пришла на ум та памятная минута, когда на его уже узревших смерть глазах тот из демона мести превратился в ангела всепрощения…

— У тебя, Никколо, снаружи надеты латы ненависти, а под ними натура мягкотелая спрятана. Летом ты хладнокровно убиваешь врагов, а зимой, наоборот, оттаиваешь. Ну, что же, коль скоро по-другому не можешь, таким и оставайся. Может быть, именно в этой слабости скрывается твоя сила…

Вопрос к читателям после прочтения главы: Сцепить галеры вместе… Кто был изобретателем сего приема морского боя?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!