Глава XVII. Astra inclinant, Deus obligat

DEUS EST CUI SOLI PRAESENS EST QUIDQUID CUIUS TEMPORIS EST.
Бог — Тот единственный, для кого все, происходящее во времени, суть настоящее.

Джи-о! Пестрая толпа темной громадой угрожающе приближалась. Джи-о! Липкий страх быстрой волной накрыл с головой. Держи е-го! Холодный пот лихорадочным жаром проступил на ладонях. Держи е-го! Душа юноши забилась в укромный уголок, сжавшись в упругий комок, и, внезапно расправив крылья, побудила тело к действию. Господи, спаси и сохрани! Бежать, бежать прочь изо всех сил — больше ему ничего не оставалось! Но и сзади, и со всех сторон его уже окружали преследователи. Угрюмо сосредоточенные на достижении близкой цели, они уже в вожделении простирали к нему руки. Сейчас, еще мгновение, и они настигнут его, разорвут на тысячу кусочков… Но, позвольте, что это?! Первые ряды уже дотронулись до него, но вовсе не острыми когтями ожесточения, а мягкими прикосновениями благоволения. И он взлетел ввысь на перине блаженного триумфа! Джи-о! Кто они?! Кто все эти люди?! Среди них мужчины и женщины, взрослые и дети, вельможи и простолюдины, богато и бедно одетые. Кто-то поддерживает его, другие запихивают в рот еду, третьи укутывают тряпками. За что?! И что им от него всем нужно?! Вот молодая мать, осеняя младенца крестным знамением, подносит его для благословления. Вот несчастный калека, ковыляя на костылях, стремится дотянуться до его серого облачения. А вот и старушонка, отодрав приставший к его сандалиям камешек, поцеловала его и обернула в платочек. Где это он уже видел эту бабульку? Ах да, то было в Анконе, в день ареста его учителя. Значит, теперь и он святой, как Томмазо из Толентино?! И сможет узреть лик Всевышнего?! Но почему тогда высокое небо опять скрыто за мрачными тучами?! И отчего не оставляет его настырно ноющая боль тревоги?! И кто это там кричит на собравшуюся толпу?! Эй вы, на работу! Ах, да, это Бернардо, их новый гвардиан. Он пришел сюда с городскими стражниками и быстро разгоняет народ…

Джио более никто не нес на руках, его уронили в грязную лужу нечистот, заполнявшую какую-то зловонную дыру, и он … проснулся. Очнулся с неожиданно четким осознанием того, что весь божественно прекрасный храм добровольного нищенства был возведен на фундаменте, замешанном из вот таких мужчин и женщин, взрослых и детей, вельмож и простолюдинов, богатых и бедных. Это их верой и пиететом, бедами и радостями, страхами и надеждами было оплачено евангельское совершенство францисканцев. И если все это внезапно убрать, занять людей работой, отвлечь атеизмом или одурманить язычеством, то серым братьям останется лишь беспомощно трепыхаться в прахе земной юдоли. И он возблагодарил Спасителя за то, что тот создал сею питательную среду для воспевающих славу Ему, подобно ангелам или птицам небесным, монахов. Но это не облегчило до конца его пробудившуюся душу. На самом ее далеком дне, нерастворимым остатком, осталась все та же настырно ноющая боль тревоги. Прислушавшись к ней, он быстро понял, что беспокоят его порядки, которые установил в конвенте Бернардо. Его главной заботой было поддержание строжайшей дисциплины. Теперь невозможно было и мечтать о том, чтобы отправиться в город без предварительно полученного разрешения. Посещения же столь возлюбленных юношей диспутов de quolibet, и вовсе были запрещены, a fortiori у доминиканцев. Сигера же тот и вовсе величал не иначе, как еретиком, который сначала мусорил головы глупым студентам на улице Соломы в Париже, а теперь приехал в Италию развращать благочестивые Падую и Болонью. Все, что оставалось делать свежеиспеченному минориту в затхлой атмосфере наглухо запертого монастыря, помимо молитв и постов, было учить детей в воскресной школе и учиться самому…

С некоторых пор Джио стал замечать, как, несмотря на его искреннее желание и миролюбивую натуру, бескрайнее море идей все чаще выбрасывало на берег его сознания те враждебные францисканскому руководству мысли, за которые он некогда осуждал Убертино. Вот, например, намедни, изучая Блаженного Августина, он как бы случайно набрел на то место, где Святой Отец превозносил нищенство как естественное состояние человека в Эдемском саду до грехопадения. И в душе его сразу же поднялась мутная пена возмущения теми послаблениями против Устава и апостольского идеала, которые позволял себе самому новый гвардиан. Эти вибрации усиливал заболевший хроническим недовольством Марко, которого теперь отлучили от ночных наблюдений за планетами. Кстати, а вот и он сам, с украшенной соломой копной волос и заспанными глазами оторвал голову от тюфяка:

— Bonum mane, amicus meus! Впрочем, это утро не заслуживает эпитета «доброе». Нет! Вчера, когда я пришел, ты уже почивал. Потому как вызвал меня Бернардо поздним вечером. На форменный допрос. Да! Оказывается, он тебя где-то раньше видел. Его словами, в обществе какого-то спиритуала паршивого. Правда, нет?!
— Да, по дороге в Болонью, в придорожной таверне, меня тогда сопровождал … сопровождал брат один. И они друг с другом повздорили.
— Вот-вот. Так он, видать, злопамятный, не забыл. И теперь тебе яму копает. Прямо в нашем монастыре. Да! Спрашивал, откуда ты и чем занимаешься. Я поначалу ничего не хотел говорить, нет! Так он и так уже все знает. Говорит, из Анконы? Пришлось подтвердить – да! И про тот случай, когда ты с Псами Господними лаялся, откуда-то уже выведал. Помнишь, про единственность субстанциальной формы, нет? Признал ты правоту Аквината, вопрошает, в обход указов капитулы ордена? Я ему – да, но только потому, что правила игры такие! Только он, кажется, не поверил, нет! Так что плохо дело твое, думаю. Пошлет запрос тебе на родину, выяснит, кто был твоим наставником. И тогда…
— Что … что тогда?
— В кутузку тебя бросят, навсегда, да! Бежать надо отсюда, вот что я тебе скажу. Да и мне тоже. Моего дражайшего учителя Гвидо, сказывают, и вовсе отдали под суд инквизиции. За ученость излишнюю в астрологии! Несмотря на преклонный возраст! Нет! Коли вынесут обвинительный приговор, то потом вскоре и до меня доберутся. А у меня Марс в девятом доме! И между тем, и по профекциям, и по дирекциям выходит, что в этом году надлежит мне отправиться путешествовать! Да!
— Твое счастье. Небесные знамения врать не будут. Наверняка, тебя отправят … отправят с какой-нибудь дальней миссией.
— Astra inclinant, sed non obligant. Звезды указуют, а не обязуют. Нет! Ежели ничего не предпринять, вниз по лестнице в подвал придется отправиться. Да! Я тебя уже тысячу, нет, миллион раз спрашивал, идем со мной?!

Джио, как обычно, ничего не ответил на ставшие привычными призывы друга. Вместо этого, он с головой нырнул в глубокую прорубь размышлений. Уйти прочь из конвента означало пойти на прямой конфликт с орденом. Как мог он изменить Уставу святого Франциска, все правила которого обязался соблюдать?! А ведь там ясно написано, что из «этой религии выйти нельзя, ибо так повелевают Папа Римский и само Священное Писание (Лк. 9-62): никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия». И все же постепенно его душа дрейфовала в новом для нее направлении. В звезды он не верил, но что ему уготовил Всевышний?! Существует ли вообще такая вещь как судьба?! Всеведущему должно быть известно грядущее в самых мельчайших деталях, стало быть, не в силах человеческих его сотворить?! Но не противоречит ли это заключение христианской свободе воли?! А ведь если оной на самом деле нет, то как тогда быть со справедливостью Господней?! За что Спасителю наказывать грешников или награждать праведников, коли выбор их всего жизненного пути уже предопределен?! Неспособность разрешить эту дилемму не давала юноше покоя ни днем, ни ночью. Почему-то его схоластическая броня как раз в месте этого вопроса дала слабину. И снова Божественное Провидение привело его к самой нужной на тот момент книге. Мудрого Боэция как раз занимала эта проблема, и, похоже, это именно он пришел первым к выводу – Бог расположен вовне нашей последовательности событий, следовательно, неповинен в участи смертных, поражаемых стрелами времени, летящими из прошлого в будущее. Вот тут-то ему и пришло на ум ранее непонятое изречение из манускрипта учителя: Бог — Тот единственный, для кого все, происходящее во времени, суть настоящее. Ларчик-то просто открывался!

Увы, радость обретения нового знания была вскоре омрачена явлением Марко, пребывавшего в немыслимом для себя состоянии. Обычная его живость сменилась мертвенной бледностью, жизнерадостность — ожесточением, лучезарная улыбка – гримасой отчаяния. Разве что речь его все еще танцевала в прежнем быстром и энергичном темпе:

— А ты все сидишь на месте?! Все мозгами шевелишь вместо ног, да?! Проблемы важные решаешь?! И как, уже познал, что такое Бог, нет?! А Гвидо, несчастный блаженный старец, тем временем почил! Не выдержал, видать, допросов! Может быть, и пыток!

В глубине душе Джио не одобрял астрологического увлечения приятеля. Более того, был убежден, что его нечестивому учителю уготовано гореть адским огнем. Но его моральным долгом сейчас было поддержать разрыдавшегося друга на поверхности разумности.

— Ну, что ты, разве можно так отчаиваться… Господь прибирает своих… Царствие ему небесное! Давай-ка лучше помолимся за него! И у меня тоже…
— И у тебя тоже, да! Твой Сигер Брабантский уже не вернется в Болонью! Никогда, нет! Его убили прямо при папском дворе в Орвието!
— Святые … святые угодники! Как … как это так убили?! Ты это … это специально сочинил, чтобы и мне … мне боль причинить?!
— За кого ты меня принимаешь?! Ничего я не придумывал! Нет! Еще третьего дня сообщили. Ты же витаешь в философских облаках и ничего вокруг не замечаешь! Да! А я не хотел тебя расстраивать, думал подготовить…
— Но … кто убил?! И за что?! Ничего не понимаю!

Всякое сказывают, только я никому не верю, нет! Завистников и врагов у него было слишком много! Да! Ты забыл, что он говорил, нет? Чудо Божие должно произойти, дабы церковь узаконила занятия философией. Да!

У Джио померкло в глазах, а когда он снова обрел дар зрения, то его взгляд, казалось, совершенно случайно, упал на ларь в углу, в котором лежали книги. Марко куда-то убежал, вероятно, за помощью. Он же обнаружил себя лежащим на полу, в отчаянном сознании того, что случилось нечто непоправимое — ведь он почитал Сигера за того самого наставника, что ему напророчил Иоанн Пармский. Потому-то ему изо всех сил хотелось не думать об этом и, если не совсем забыть, то хотя бы временно выставить недобрые вести из головы. И тогда в освободившееся место к нему проникли совсем уж странные мысли. Предположим, что в этом сундуке лежит опись его содержимого, — рассуждал он сам с собой. Пусть даже она включает ее самою. И пускай задано, что она всегда истинна, вплоть до точного порядка следования фолиантов. Тогда ни один смертный не сможет, исполненный самой дерзновенной гордыней, ничего переворошить внутри. А теперь вытащим чудесный каталог наружу. Что-нибудь изменилось?! Пожалуй, что и теперь достоверная по определению записанная последовательность неприкосновенна. Но разве это не прямая аналогия Всеведущего Бога, взирающего с трона на высоком берегу Эмпирея на тщетно бурлящую и мельтешащую реку времени?! Получается, что решение Боэция было всего лишь иллюзией, самообманом?! Вот если бы волшебная запись менялась при каждом перемещении манускриптов или, еще лучше, содержала все их возможные комбинации, то люди могли бы проявлениями своей свободной воли на самом деле создавать грядущее. И тогда новый смысл приобрели бы пророчества и знамения – как помощь свыше, стремящаяся направить поток событий в новое русло. Как ни старался, Джио не смог найти ни единого слабого звена в сей логической цепочке. Да и ничего святотатственного, умаляющего достоинство Всевышнего. Нет, Он не взирает мертвенно холодной глыбой на готовый могильный сундук истории. Его живое тепло озаряло прошлое и пульсирует прямо сейчас в каждом мгновении бытия, складывая будущее из настоящего…

Все люди делают ошибки, но далеко не каждый в состоянии их признать. Джио же теперь, убедившись в том, что прежние его убеждения были заблуждениями, приял весьма неортодоксальное кредо. Должно быть, это искра бунтарского духа усопшего учителя зажгла теперь огонь непослушания в его душе. Она преисполнилась не страхом перед признанными авторитетами, но интеллектуальным удальством человека, уважающего разум внутри самого себя. Чему-то он все-таки научился у знаменитого искателя глубоких истин и творца искусных силлогизмов из Брабанта…

Вот и завершил оформление постоянной прописки в лучшем мире незабвенный Сигер. И над могилой Гвидо уже много раз сменился почетный караул молчаливых звезд. Постепенно зарубцевалась в культяпку отрубленная конечность души у Джио. Да и Марко, казалось, свыкся с потерей своей астрологической путеводной нити. Но как-то однажды вечером он явился в келью с горящими глазами, излучавшими холодную решимость:

— Все, прощай, друже! Да! Я ухожу и более не вернусь! Нет!
— Куда … куда уходишь?! Почему … почему не вернешься?!
— Они устроили судилище над мертвым! Постановили сжечь его бренные останки! Да! Но не бывать этому! Пусть хоть тысячу, нет, миллион инквизиторов так решили! Пойду сегодня же ночью и украду тело! Да! И перезахороню на освященной земле, а не с собаками или иудеями погаными вместе! Нет! А потом убегу. Serenissima мне предначертана. Профекциями и дирекциями! Там меня мой святой защитит. Может, поступлю на корабль в дальние страны. Хоть матросом. Да!
— Господь милосердный! Но как же я … я буду без тебя?!
— Ты?! Ты здесь останешься! Но на спокойную жизнь не рассчитывай! Нет! Гонец из Анконы уже вернулся! Твой путь — в подземелье, в темницу. Замуруют in muris заживо! И будешь гнить там! Всеми покинутый, одинокий. Да! В зловонной дыре! Потому как даже экскременты убирать за тобой не будут! Нет!

Джио устоял на ногах от нового удара судьбы, но ставни потрясения затворили его очи от происходившего снаружи. Его отнюдь не испугала мрачная перспектива быть заживо погребенным. Никакая сила не могла бы разлучить его с тем, чем он больше всего дорожил — мыслями. И даже горечь расставания с полюбившимся ему приятелем не смогла бы окончательно отравить его существование. Его наповал поразило другое — удивительное совпадение образа, начерченного Марко, с запомнившимся ему сном. То было явным знаком, указанием с небес. Всевышний предупреждал его, желая, чтобы он сотворил угодное Ему грядущее. Сам Бог обязывал его — Deus obligat. И он решился. И распахнул настежь окна своей души. И промолвил: «Я иду с тобой!»

Вопрос к читателям после прочтения главы: Марко напугал Джио заключением in muris – в стену. Что он имел в виду?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!