Глава XII. Дуэль с моделью

Октябрь 1282-го года от Рождества Христова. И вновь в пустой церкви San Domenico находится лишь один священнослужитель в черно-белом доминиканском одеянии. Это все тот же фра Феррандо, преклонив колени и перебирая розарий, слезно молится у алтаря. Тот, да не черт теперь ему брат. Все ненавидимые народом монахи-иноземцы отправились в рай небесный под набат дьявольской сицилийской вечерни. Ему же явно покровительствовали грозные в нынешних условиях главари повстанцев. Посему неудивительно, что, несмотря на нехватку седин на висках, он получил избыточное количество голосов на недавних выборах приора конвента. Но он-то отлично знал, что за его неожиданным возвышением скрывались другие, значительно более могущественные силы. Его отношение к Никколо было многозначным словно одухотворенные Всевышним слова библейских стихов. Гордость отпрыска благородного клана душила в душе униженную благодарность за проявленное рыцарем милосердие. Образованность бывшего студента и нынешнего проповедника заставляла усмехаться ошибкам потешного невежи. Гибкость прирожденного политического интригана принуждала содрогаться от импульсивной прямолинейности воителя. Тем не менее, все эти нелицеприятные чувства боязливо сжимались в комочек в уголочке, когда в обширные палаты его разума торжественно входила блистательная Госпожа Вера. Он прекрасно помнил тот обет, что дал Всевышнему, когда был готов отдать свое непорочное житие на поругание обнаженному мечу. Он не забыл и чудесную перемену, произошедшую в его судьбе немедленно после произнесения молчаливой клятвы. И он приписывал Божественному Провидению неслыханный успех, достигнутый, казалось бы, обреченным на смерть в пучине пролитой крови мятежом. И потому он искренне стремился помочь столь чуждому ему рыцарю, почитая его за своего настоящего друга. И потому он видел свой священный долг в реабилитации Фомы Аквинского, мощи которого произвели столь мощный эффект на жизнь его собственную и окружавших его людей. И по той же причине сейчас он взывал к Пресвятой Владычице Деве Марии, упрашивая ее о заступничестве и помощи в возложенной на него великой миссии…

Сие странное видение становилось для него уже привычным ночным кошмаром. Не то, чтобы ему снилось каждый раз одно и то же. Иногда он стоял на самом верху приветливого зеленого холма, но его дальнейший путь за широкой долиной преграждала высокая заснеженная гора. Порой он был капитаном на мостике корабля, гордо взлетевшего на гребень волны, но к тому издалека подкатывал новый могучий вал. А иной раз он попирал пятой поверженного врага, но с опасением взирал на целый отряд всадников, мчащихся на него во весь опор. Он был искушенным в толкованиях ученым проповедником. И он замечательно понимал, что все это означало. Роднило все эти образы ощущение необъятной сложности стоящей перед ним задачи. Но он нисколько не убоялся ответственности, ибо Всемогущий Господь был с ним. И он смело пошел на приступ цитадели цели. Сейчас при дрожащем свете свечей он с трепетом душевным изучал скопированные специально для него и привезенные из враждебного Неаполя манускрипты. Вот он, корень мирового зла – Correctorium fratris Thomae, пера видного францисканского богослова Уильяма де ла Мара. А вот что из него произросло – недавним решением генерального капитула в Страсбурге миноритам строжайше запрещено размножать или даже читать знаменитую «Сумму» без специально подготовленных лекторов и душеспасительных комментариев корректора. Ну, это-то ясно, – нигде не заключено столько братской слюны как в ядовитом каиновском поцелуе. А что постановили в ответ ответственные органы нашего собственного ордена?! Четыре года назад в Медиолане – два доминиканца были посланы в Англию с поручением наказать тех псов Господних, что облаивали там “venerabilis patris fratris Thome de Aquino”. Затем на следующий же год в Париже – приорам всех провинций было поручено наказывать хулителей его памяти. Это, вероятнее всего, означало, что не только старикан-проповедник Роберт Килвардби ополчился на еретические инновации молодежи, но и повсеместно обнаружились желающие последовать его примеру. Итак, сор из своей избы выносить на всеобщее поругание и глумление все-таки запретили. Неужто это все, на что отважились?!

Феррандо недаром несколько лет изучал философию в доминиканском studio. Субстанциальные формы — вот то, что творит субстанции. Вот то, что создает из пассивной и инертной материи камни и деревья, рыб и птиц, собак и людей. У человека, созданного по образу и подобию Всевышнего, она имеет особое название – anima. И предназначение – жизнь после смерти. Аквинат же настаивал на доктрине ее единственности. И именно это было самым уязвимым местом его теологии. Прошло всего пара лет после его смерти, когда дословно этот тезис был обсужден советом парижских магистров и осужден подавляющим большинством как еретический. Кажется, то был Генрих Гентский, кто первым подметил самое богомерзкое из него следствие – душа, коль скоро она является единственной субстанциальной формой, была обязана перед тем, как окончательно отлететь на небеса, переоформить на кого-то другого права собственности на оставшуюся на бренной земле плоть. Подобно платью, та должна была укутать оставшуюся без присмотра материю, позволяя в свою очередь осуществлять ее дальнейшую трансформацию, in casu гниение. Но тогда — прости, Господи — и тело Спасителя стало бы после распятия другим, нежели то, что до того осязали апостолы?! Когда 7 марта 1277 года парижский епископ Темпье отправил на позорный столб католической церкви 219 пропозиций, то, к счастью, по всей видимости, в спешке позабыл явным образом упомянуть сию очевидную ошибку. Но спустя всего десяток дней архиепископ Кентерберийский Килвардби в свой черный список ее аккуратненько включил. И вот теперь именно ей пришлось пострадать хуже всех прочих в разоблачениях Уильяма де ла Мара. То была слишком заметная мишень для его богословских атак. Снова и снова погружал он острие кинжала своей беспощадной критики в и без того кровоточащую рану. Сие жестокосердие представляло собой готовую модель для подражания, для всех желающих скопировать уже озвученный обвинительный приговор. Вот ее-то наш благочестивый радетель Божий и осмелился вызвать на дуэль…

Divus Thomas защищал свой сомнительный тезис во многих сочинениях. Нет, такую последовательность на небрежность переписчиков списать не удастся. В первую очередь требовалось уразуметь, по какой такой необходимости он поскупился на субстанциальные формы. Несколько дней — нет, ночей — ушло на изучение сочинений великих авторитетов прошлого. Казалось бы, все они единодушно щедро плодили невидимые метафизические сущности за чужой божественный счет. Авиценна и Аверроэс уже первичную материю одевали в некую forma corporeitatis. Похоже, что с ними соглашался и Блаженный Августин, для которого оная была почти, а не совсем ничто. Но истинный фонтан изобилия представлял собой знаменитый Fons Vitae, что снарядил в жизнь иудейский мудрец Avicebron. Его Божии создания взмывали все выше к небесному совершенству посредством добавления дополнительных форм. К минералам подмешивались растительные, потом животные и, наконец, самые лучшие формы — как у него самого, венца творенья. Ну, а что же ille Philosophus, Философ с Большой Буквы?! С одной стороны, Аристотель пояснял взаимоотношения низших и более возвышенных форм метафорой пятиугольника, включающего в себя и совершенствующего квадрат. С другой, в том же пассаже из De anima он говорил только о вегетативной и сенсорной душе. Может быть, он тогда намеренно не упомянул интеллектуальную, человеческую?! Свет истины озарил измученного бессонницей Феррандо только на рассвете воскресенья, при стократном прочтении Summae contra Gentiles. И тогда он воспрял духом! И тогда он опустился на колени! И тогда на холодном полу горячо возблагодарил Господа! Так вот, оказывается, в чем было дело! Ангельскому мужу Фоме Мудрому потребовалось накрепко связать бессмертную душу со строго определенной материей. Если бы субстанциальную форму можно было одевать на любое тело, будто разные платья на женщину, то это открыло бы настоящую ярмарку для продавцов еретической одежды — верований в реинкарнацию, неистребимого со времен Платона до манихействующих катаров заблуждения. Нет, подобно тому, как доминиканцы неразлучны со своим хабитом, так и anima должна быть весьма щепетильна в своем выборе corporis.

Но вот в гроб с собой личный habitum, точно монах, она не кладет. Как же все-таки быть с Сыном Божиим?! А вот как, secundum fratris Thomae: “Мертвые тела простых смертных прекращают быть подсоединенными к некоей ипостаси, как было дело с телом убиенного Христа. Поэтому труп любого другого человека остается тем же самым не в простом, а лишь в некотором смысле — он тот же самый по отношению к материи, но не по отношению к форме. Однако, тело Христа остается тем же самым в абсолютном смысле propter identitatem suppositi”. Феррандо не вполне владел премудростью слова «suppositum», но основную мысль прочно ухватил за шиворот. Было бы ересью утверждать, что Иисус умер не так, как все прочие люди. Тем не менее, нечто божественное в его нижележащей сущности позволяло Его мертвому телу оставаться полностью идентичным живому. Не то, чтобы у Уильяма де ла Мара не было дополнительных возражений. В Евангелии сказано: «Ядите, сие есть Тело Мое», значит, причащаемся Плоти Его, той самой, сакральной, а не какой-нибудь иной, и не обесформленной материи. И еще сказано: «Разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его», подразумевая тело Его, значит, тот самый, и никакой другой храм. Но разве выпады всех этих мелких уколов не отражаются непробиваемым щитом все того же аргумента Фомы?! Ужели сии хищные атаки с вершин богословской мысли не разобьются вдребезги о скалы его железной логики?! В дверь кельи постучали — самое время отправляться на утреню, а потом к послушникам, сегодня у них repetitio – повторение пройденного за неделю учебного материала. Отяжелевший от полунощных трудов мыслитель очнулся от раздумий и, вздрогнув, хотел было встать, но тут же застыл в благоговейном восторге! Внезапно он осознал истинный смысл вещего сна Никколо. Тот голубь, что испил родниковой воды, был, конечно же, Духом Святым, посланным на многострадальную землю в личине Блаженного Аквината! А тот орел, что разбился о сицилийские камни, не мог быть никем иным, как нечестивыми нападками на непорочную святость его учения! Не correctorium то был, а corruptorium — извращение, искажение истинного Слова Божия!

Когда с солнечным светом пожар веры в душе Феррандо поугас, его стали мучить жгучие угли сомнений. Как быть с почитанием реликвий?! Останутся ли чудотворными останки усопших святых, если на них надета иная, нежели при жизни, субстанциальная форма?! В конечном итоге он прикончил уже поверженного, но все еще дьявольски коварного противника мастерским ментальным ударом. В любом случае, простым смертным познать божественные истины не суждено. Вполне достаточно того, что доктрина Аквината не являлась еретической, при этом оставаясь столь же вероятной, как и мнения его оппонентов. К вечеру того же дня милостью Господней в его голове сам по себе сложился готовый план действий. Его теологического образования не хватало для того, чтобы самому, вооружившись пером и чернилами, встать на защиту несправедливо осужденного Фомы. К тому же, не удостоился он в свое время и чести обрести licentiam docendi. Да, он мог написать знакомым в Неаполь, Болонью или Флоренцию. Среди них были и такие, что некогда сиживали у ног Аквината, скажем, Ремигио деи Джиролами. Но только могучий набат апологии от докторов богословия мог быть услышан повсюду в христианском мире. Он еще не знал, кто согласился бы взять на себя сею священную миссию. И среди братьев-проповедников было немало идеологических изменников, тех доминиканцев, что соглашались, пусть и не публично, с критикой Уильяма де ла Мара и прочих вражеских голосов, большей частью францисканских. Но он уже был уверен, что подходящий случай мудростью Божественного Провидения не замедлит представиться. И он понимал, что должен делать прямо сейчас – запечатлеть на верном пергаменте все то, что приключилось с ним и вокруг него в последнее время самым подробным образом. Ибо чем это было, как не bona fide чудом Божиим?!

Он начал свое послание пока еще неизвестному читателю с боговдохновенных слов книги Иова. “Quare detraxistis sermonibus veritatis… — Как сильны слова правды! но что доказывают обличения ваши? Вы придумываете речи для обличения? На ветер пускаете слова ваши. Вы нападаете на сироту и роете яму другу вашему. Но прошу вас, взгляните на меня; буду ли я говорить ложь пред лицем вашим?” И он рассказал об удивительном видении безвестного рыцаря у чудотворных мощей Блаженного Фомы в монастыре Фоссанова. И он поведал кровавую правду о последовавших за этим страшных событиях сицилийской вечерни. И он раскрыл свои душевные переживания пред ликом неминуемой смерти, историю своего невероятного спасения немедленно после принятия обета. И он узрел могучую десницу Господню за счастливым исходом восстания против тирании Карла Анжуйского. И он не забыл живописать свои недавние мучения и великие знамения на пути к обретению истины. И он раскрыл сокровенный смысл сна Никколо. И, когда начертал последнюю букву, то знал, что победил. Победил в жестокой дуэли с лживой моделью…

Вопрос к читателям после прочтения главы: В самом конце главы фра Феррандо начинает свое послание цитатой из книги Иова: Quare detraxistis sermonibus veritatis. Эти слова составили incipit (т.е. начало) одного средневекового трактата, особо важного в нашем контексте. Какого именно?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!