Глава XXVIII. Проценты на дочь

Январь 1287-го года от Рождества Христова. Красота нежизнеспособна без уродства. Грубой кладкой из грязных булыжников за спиной обеспечена сохранность ажурного изящества золотистого двухголового трона Всевышнего на небесной лазури впереди. Мысли фра Феррандо, не спеша прогуливавшегося от конвента св. Иакова, расположенного у самой городской стены Филиппа-Августа по направлению к Нотр-Даму, плавно текли по привычному руслу. И даже встретившиеся ему по дороге шумные студенческие кампании Латинского квартала, казалось, не могли взволновать гладь его душевного спокойствия. Давно завершилось памятное заседание капитулы ордена, угасли восторги свидетелей истинного чуда Божия, столь волшебным образом в одночасье изменившего судьбы учения Фомы Аквинского. Враждебные ему посрамленные Псы Господни, поджав ядовитые языки, разбрелись по своим кельям зализывать раны. Теперь, после полученного хозяйского окрика постерегутся они облаивать богоданную доктрину. Да и францисканцам придется расхлебывать прогорклую кашу, ведь посеянные Джоном Пэкхэмом ветры гонений породили за Ла-Маншем настоящую бурю в стакане теологической воды. Впрочем, будущее отнюдь не казалось безоблачным многоопытному сицилийскому политику. Он отлично понимал, что до окончательной победы разума томизма во всем христианском мире еще безумно далеко. Даже в своих доминиканских стенах послушники продолжали изучать сочинения Блаженного Августина, а не Суммы Ангельского Доктора. Положение благосклонного к выработке единой идеологической платформы Ордена генерального магистра Муньо де Самора оставалось весьма шатким. Да и Иаков из Метца с Дитрихом из Фрайбурга, конечно же, не перестанут втихую точить зубы на Аквината, свои собственные и своих многочисленных учеников. Что же тогда говорить о всей католической церкви?! Ричарду Кнапвеллу, благословенному ангелу, ниспосланному Провидением, досталась горькая участь выпрашивать милости у подножия апостольского престола. А ведь там, в папской курии, как никогда, сильны неприязненные минориты. Университетские же богословы отнюдь не забыли длинный список анафем епископа Темпьера. Так, может быть, именно поэтому приор конвента в Палермо не спешил возвращаться на родину?!

Щит веры бессилен без меча воинов. И эта нехитрая истина была отлично известна фра Феррандо, но он боялся додумывать ее до дна, ибо там, в потаенной глубине его души жила тоскливая тревога. Что там случилось с его другом, бравым рыцарем Никколо, в жажде мести бросившимся в самое пекло анжуйского ада?! С тем самым человеком, что своим вторжением в его монашеское житие мощно толкнул его в то место, где он находился ныне?! С тем самым провидцем, что своим вещим сном у мощей Аквината пробудил в нем осознание его божественной миссии?! С тем самым героем, что своими богатырскими подвигами изменил судьбы Сицилии, Европы, а, может быть, и всего мира?! И потому теперь, на поверхности показывая самое безмятежное спокойствие, в недрах он ощущал, что его засасывает в трясину самообмана, что он болеет жестокой атрофией воли и постыдно грешит перед Господом. И по той же причине периоды апатии сменялись у него эпизодами лихорадочной активности, когда он сжигал все свое время без остатка, сдувая подальше от себя пепел тяжких раздумий. И тогда он целыми днями преподавал в studio как обыкновенный cursor biblicus и cursor Sententiarum одновременно, не забывая disputationes и repetitiones. Вечера он заполнял общением с полюбившимися ему благовестником Гервеем и его несколько сонным товарищем Иоанном по соответствующему прозвищу qui dort, поощряя их стремление вскарабкаться на самый пик учености, стать магистрами теологии. Ночами же отмаливал содеянное бездеяние.

Фра Феррандо не знал этого наверняка, но почему-то ощущал и предвосхищал, что по возвращению домой ему придется ловчить, хитрить и изворачиваться, притворяться и лгать, а ведь, как учил Divus Thomas, всякая неправда суть грех. Нет, он страшился не смерти, но жизни, в которой спасение Никколо обернется для него погибелью души. Но путь к чистоте не бывает без грязи. И он отверг бы самую белоснежную праведность, купленную за счет фарисейского предательства друга. И потому теперь, распечатав по возвращению с прогулки послание от своего викария, в коем, помимо прочего, сообщалось о пленении несчастного рыцаря, он нисколько не удивился, ибо злые вести о неудавшейся мести его сердце уже получило напрямую от Всевышнего. И по той же причине в строках того письма ему послышался глас трубы Господней, призывавшей его на бой, так что он более не колебался и стал немедленно собираться в путь. И, едва взойдя на борт генуэзской галеры, он уже наблюдал под ритмичный аккомпанемент бесцветно-сизых зимних волн за пируэтами пестрого балета большой политики. Вот Карл Салернский, истомившись в неволе, готов перепрыгнуть через голову, чтобы освободиться – он слишком хороший семьянин. А это Эдуард Английский, сколотивший себе репутацию европейского миротворца, словно цапля, спешит на своих длинных ногах его поддержать – пригласили овцы волка себя рассудить. Но понтифик Гонорий уже протянул к ним из своего нового дворца в обветшавшем Риме измученные подагрой руки, ведь его дело чести — никогда не допустить подобный кульбит. Почему же за кулисами спрятался могущественный король франков Филипп – по молодости или из хитрости?! Всем известно, что он был против Арагонского похода, вопреки желанию отца. Но теперь ему, должно быть, было выгодно сохранить церковную десятину, выделенную на крестоносные цели, дабы залечить финансовые раны обескровленной казны…

Казалось, что из набухающих почек мирных переговоров могли народиться те цветы, что благоухали бы на нужный богоугодному делу лад. Что, если частью сделки станет освобождение не только одного принца крови, но и всех проливших оную за время войны рядовых рыцарей?! И вот, задержавшись на несколько недель в Палермо за сбором необходимых сведений, фра Феррандо отправился напрямую ко двору короля Хайме и королевы-матери Констанции. Он ловчил, хитрил и изворачивался, притворялся и лгал, но никакие интриги и никакие аргументы не обладали достаточным весом, чтобы склонить мнение венценосцев в пользу того самого безвестного Никколо, кому они были обязаны своим возвышенным положением. И тогда он понял, что теперь ему надлежит отправиться в самое логово неаполитанского зверя, куда тот утащил его друга, в тот самый конвент San Domenico, в коем некогда преподавал магистр теологии по имени Фома Аквинский. И вот он уже правдами слагает с себя полномочия приора. И вот он уже полуправдами раздобывает рекомендательные письма. И вот он уже неправдами проникает в цитадель мирового зла: «Разве мог я подчиняться монархам, отлученным от груди матери-церкви?! Разве мог проповедовать народу, преданному анафеме Его Святейшеством?! Разве мог забыть о пролитой крови своих братьев?! Разве мог ходить по земле, пропитанной ядом ереси и мятежа?!» И Божиим соизволением ему поверили, вверив его попечению послушников. И началась знакомая рутина:

— Кто назовет нам третье обоснование благолепия нищеты?! … Господи, какой неуч – это же четвертое! Четыре дня на хлебе и воде! Так, кто еще хочет отличиться?!

— От творения. Подобно тому, как Солнце, Луна и прочие звезды, а также воздух и дождь принадлежат каждому, и все наслаждаются их благами, так и люди должны содержать все вещи в общем пользовании.

— Браво, Джованни, замечательно! Следующий вопрос – какова вторая причина того, что рождению Христа предшествовало Благовещение?!

— От ангельского служения. Ангел – слуга Божий, а Пресвятая Дева была избрана стать Богородицей, ergo, и его госпожой. Потому он и должен был ее оповестить.

— И снова все верно, молодец! Подойдешь ко мне после repetitionis.

Фра Феррандо терпеливо выдерживал время, дабы улеглись круги подозрений, которые вполне могли возникнуть после его резкого прыжка в застоялую воду незнакомого монастыря. Ведя беспорочно-бесполезное существование, он ограничивал исполнение своей миссии прямыми обязанностями – сеял семена томизма в души подрастающего поколения. Ментальная почва отличника Джованни представлялась ему особенно плодородной. И он поведал еще одному юноше историю чудесного видения Никколо, опустив некоторые кровавые подробности, связанные с сицилийской вечерней. И рассказал ему о своих удивительных теологических откровениях. И о богоданной победе на недавнем заседании капитулы. И благословил того на дальнейшую учебу, порекомендовав studia в Болонье и Париже. Тем временем, приближалось жаркое лето, а вместе с ним, несмотря на кончину Папы, разгорался питаемый его прежними горячими молитвами и холодными монетами новый костер бесконечной войны. Случилось то, чего более всего опасался Руджеро Лаурийский – апулийский флот соединился с провансальским. Высаженный с объединенной эскадры десант овладел восточной крепостью Августа, а сами недобрых 80 кораблей готовили нападение на запад Сицилии. И, хотя прославленный адмирал прибыл-таки со всеми своими галерами из огня Каталонии да в полымя Неаполитанского залива, соотношение сил было один к двум. Цвет французского дворянства — графы д’Артуа, де Монфор, Авеллы, Бриенна, Монпелье, многочисленные бароны — возглавляли грозное анжуйское войско. Со знакомой тоскливой тревогой внутри и показным спокойствием снаружи ожидал тайный агент Господа злых вестей. Но случилось невероятное! То ли легионы ангелов, то ли неукротимые альмогавары, то ли непревзойденное искусство флотоводца снова принесли Арагону сногсшибательную победу! Чуть ли не половина неприятельских судов захвачена, чуть ли не 5000 пленных, среди них многочисленные графы, бароны!

Но отчего же медлит решительный Руджеро, почему не развивает успех, не занимает оставшийся беззащитным Неаполь?! Почему не спешит освободить или хотя бы обменять пленников Кастель-дель-Ово?! Ах, если бы он знал, что в тех застенках томится его старый боевой товарищ Никколо! Боже милосердный, что это?! Ужели все французские вельможи выпущены на волю?! За выкуп?! Приказ короля Альфонсо, вот что это такое. Барселоне нужны золото и серебро, а не земли и не люди. Отныне фра Феррандо оставалось надеяться лишь на себя самого. И он продолжил вести хитроумную партию, пополняя своими ходами ряд mendaciorum officiosarum, вынужденной лжи. Да, он обосновался у самых врат ада, но ведь даже не знал наверняка, не умер ли его друг за ними. Солнце озарения опять взошло на его ментальном горизонте после ночных молитвенных бдений. Святая инквизиция – вот кто вымостит ему дорогу вовнутрь! Обосновал ее в своем стольном граде еще Карл Анжуйский в благочестивом стремлении истребить огнедышащих драконов безбожия Гогенштауфенов, а на самом деле она прозябала на неверных иудейских собаках, упорно возвращавшихся к блевотине своих заблуждений. Познакомиться с братом Джузеппе, возглавлявшим местное отделение борьбы со вселенским злом, не составило большого труда. Убедить простодушного служаку в своей ненависти к врагам Царствия Небесного на сицилийской земле было немногим сложнее. И использовать красноречие тренированного проповедника, дабы разукрасить блестками идею отличиться перед престолом Петра и Павла путем обличения тамошних еретиков оказалось ему вполне по силам…

Но вот когда до искомой цели было уже рукой подать и ногой ступить, фра Феррандо оставило хладнокровие. Ему предстояло спуститься в неугасимый огонь преисподней, терзающий его друга. Каким то найдет он там некогда могучего Никколо?! Избавился ли он ценой телесных мучений от душевных страданий?! Не выдаст ли его неосторожным жестом или восклицанием?! И что принесет эта встреча?! Чем поможет освободить пленника?! Все, к чему он стремился до сих пор, вдруг представилось ему подлинным сумасшествием. Неужто все его благие греховные жертвоприношения были впустую?! Ужели все его видения и откровения были дьявольским наваждением?! И лишь когда он нашел в себе мужество щитом «нет!» отразить удары этих остроконечных вопросов, в его душу вернулась нежная надежда на чудо и твердая вера в милосердие Господне. И тогда он отправился в инфернальную клоаку, сопровождаемый тюремным стражником и бесстрашием ратника Божиего. Его душила смрадная вонь склизких ям. Его давила тяжелая толщь каменных стен. Его слепила беспросветная тьма черных дыр. Но больше всего его ужасали лица узников – не человеческих, а звериных, не разумных, а диких, не живых, а застывших. Он долго вглядывался в них, пытаясь разгадать под отвратительными масками грязной коросты знакомые черты, но всякий раз отворачивался со странной смесью разочарования и облегчения. Наконец, его провожатый звякнул своей внушительной связкой ключей и глухо молвил: «Это все!». Но этого не может быть! Ведь о пленении несчастного рыцаря ему рассказали очевидцы из его ватаги! Или он уже умер под пытками и его тело растерзано рыбами на дне Неаполитанского залива?!

— Я не нашел здесь самого опасного главаря мятежников. Здесь точно нет других камер?!

— Только для буйных. Но входить туда небезопасно.

— Мне непременно требуется осмотреть их все до единой!

Он сразу узнал Никколо, хотя тот, черневший длинными волосами и многочисленными кровоподтеками, походил теперь скорее на дряхлого старика, нежели на молодого воина. Но больше всего его поразила не его внешность, ведь он уже ожидал увидеть нечто подобное, а поведение. Тот сидел в дальнем углу в немыслимой скрюченной позе, уставившись в стену прямо перед собой, и даже не повернул голову на проникший в его мир свет фонаря и скрип двери.

— А ты говорил, что здесь особо опасных держат. А этот и не пошевелился на наш приход.

— Двадцать третий номер?! Нынче присмирел, а то ох, как буянил. Два раза цепи голыми руками разрывал, моего товарища едва не придушил. Теперь уже неделю ничего не жрет, скоро околеет.

— Вот он-то мне и нужен!

Необходимо было спешить, и целый табун замечательных идей разом прискакал в голову Феррандо, когда он возвратился на свет Божий. Тотчас пристроив некоторые из них в свою упряжку, он отправился претворять их в жизнь. Первым делом следовало убедить Джузеппе в необходимости вызова именно этого узника, как зачинщика бунта, убийцу доминиканцев и закоренелого безбожника. Затем подпоить кустодия и изготовить восковые оттиски нужных ключей. Подготовить все необходимое для побега. Наконец, под предлогом личного знакомства потребовать остаться с еретиком наедине для допроса. И молиться, молиться и молиться денно и нощно…

— Никколо, ты что, не узнаешь меня?! Это же я, Феррандо!

— Где … где я?! Ахти мне! Фер… Феррандо?! Иисусе! Я еще жив или … или ужо на небесах?!

— Жив-жив, родной, слава тебе, Господи! А скоро и свободен будешь! Жаль, цепи твои не могу снять, но мы их раскуем на лодке, что ждет в гавани. Сюда-сюда, через эту комнату!

— Не … некуда мне бежать. И незачем. Наипаче … наипаче всего сдохнуть хочу.

— Да ты что?! Не греши против Всевышнего. Ему решать, когда призывать раба своего. Тебе же еще многое надлежит свершить во имя Его! Идем же, идем скорее! Не то охранники подслушают и прибегут!

— Пущай… бегут. На все воля Божия. А я … я весь вышел… Ничего не чаю. Даже … даже мести.

— Я столько всего перетерпел, чтобы все устроить! Отказался от должности приора! Ловчил и хитрил, притворялся и лгал! Но не предал тебя! А ты?! Смотри, они уже стучатся!

— Не держи … сердца на меня… Ан … ан не могу я. Умереть … тщусь гораздо.

Запертая дверь не выдержала напора и в залу вбежали двое караульных. Конец?!

— Биче! Дочь твоя! Она не погибла! Но уцелела и увезли ее генуэзцы!

— Что … что ты сказал?! Врешь?! Поклянись … на распятии!

— Ей … ай… ах!

Копье, брошенное издалека, пронзило навзничь честное сердце Феррандо. Он обмяк и белым мешком рухнул на землю. Никколо же, узрев это, издал страшное нечеловеческое рычание и, воздев скованные длани к небу, распрямился во весь свой богатырский рост. А затем, отмахнувшись от подбежавших стражников двумя легкими движениями, проломившими тем черепа, осторожно поднял тело друга, будто малого ребенка, на руки и зашагал прочь, по направлению к морю и воле…

❓Домашнее задание читателям после прочтения главы: Какие функции выполняли cursor biblicus и cursor Sententiarum в доминиканском studio?
*Обоснуйте свои ответ. Ответы принимаем в комментариях ниже!